How Does It Feel

      «Ты знаешь, каково это?»       «Ты знаешь, каково это быть одиноким?»       Он долго всматривается в зеркало, и в голове против воли всплывают выведенные слова. Написанные на запотевшем стекле, потёкшие от тепла — он наблюдал за тонкими дорожками, которые оставляли за собой холодные капли, и никак не мог отделаться от невольных, но оттого не менее банальных ассоциаций. Словно то была не талая вода на зеркале, а слёзы на щеках. Так странно...       Когда на зеркале появляется первое сообщение, Аберфорт думает о том, что оно предназначается Альбусу. В Хогвартсе достать его сложно, поэтому таинственный автор терроризирует «Кабанью голову». О-о, как же он тогда злился и раздражался — опять несносный братец портит ему жизнь, втягивая его в свои разборки, до которых ему нет дела. Снова и снова стирал молчаливые послания и упрямо молчал, ничего не говоря о них Альбусу. Мальчишеская мстительность — Мерлин, ему вообще сколько лет? Давно перевалило за сороковник, а всё ещё ведёт себя как бунтующий подросток...       Однако Альбус ни разу не обмолвился хотя бы словом, намёком о том, что ждёт подобные сообщения или в принципе имеет к ним какое-то отношение. Лишь однажды бросил долгий взгляд на зеркало, а потом посмотрел на Аберфорта своим невозможно-пронзительным взглядом и покачал головой. Конечно, он всё знал — он же Альбус-чёртов-Дамблдор! — но по его глазам Аберфорт понял без слов: брата эти послания касались едва ли. Так неужели они были адресованы... ему? Но от кого и почему?       Эта магия была не сложной, и Аберфорт, поддавшись искушению, ответил одним прекрасным вечером. Собеседник у него оказался не самый общительный: он ничего не рассказывал о себе, по правде говоря, Аберфорт даже не знал, куда направляет свои послания в ответ. Изъяснялся загадками, полными одиночества и боли — к своему стыду, он заметил их лишь тогда, когда брат соизволил объяснить ему. Не всё, конечно — когда Альбус был с кем-то действительно откровенным? — лишь часть, изъясняясь такими же загадками и глядя всё тем же невыносимым пронзительным взглядом.       «Геллерт использует мальчика в своих целях. Он солгал ему, чтобы разжечь его ненависть. Назвал нашим братом, которого мы покинули, что, конечно же, не так. Но он Дамблдор, Аберфорт, и он пытается понять, кто он такой на самом деле»       Первые сомнения, смутные размышления появились уже тогда. Аберфорт не был дураком, а недосказанность Альбуса всегда была удивительным образом наполненной информацией. Просто принимать её в такой форме было сложнее и неприятнее, чем столкнувшись с правдой лоб в лоб. И смутное беспокойство зародилось в душе Аберфорта, оседая в ней тяжестью и мрачными размышлениями, к которым нет-нет, но он всё равно возвращался.       Общение через зеркало наполнилось новым смыслом, и с каждым новым сообщением на сердце становилось всё тяжелее и неспокойнее. И без того мрачный, Аберфорт стал ещё мрачнее, гораздо чаще уходя в себя и размышления.       А потом Криденс задал вопрос-без-ответа, отчаянный зов уставшей души.       А потом Альбус встретился с ним.       А потом...       «Он твой сын, Аберфорт»       Наконец-то он столкнулся с правдой лицом к лицу. Избегал этой мысли, ловко огибая её каждый раз, когда размышления подходили к опасному краю. Но теперь бежать было некуда. И Аберфорт остался один на один с открытием, которое едва ли стало для него открытием.       Он смотрел в зеркало перед собой и видел только себя. Рядом лежало обугленное перо феникса. И это не была очередная манипуляция, недосказанность и полуправда от его гениального брата. Он знал, что Альбус был так несвойственно себе откровенен с ним — возможно впервые в жизни. Знал — ведь давно и сам дошёл до этой мысли, но до последнего малодушно боялся признаться в ней самому себе и принять её. Но почему?..       Стыд и вина — и бездна сожалений. Слухи ходили о ребёнке, но Аберфорт, убитый горем, разбитый и озлобленный, предпочёл проигнорировать их. Он был молод — слишком молод, по правде говоря, он был ещё подростком, растерянным подростком, у которого земля уходила из-под ног, а мир вокруг рушился, и он не знал, за что и как схватиться, чтобы удержать его. События проходили слишком стремительно, всё вокруг менялось, и он едва поспевал меняться следом — куда ему ещё было взваливать на себя заботу о ребёнке?.. И он сбежал — трусливо сбежал, как это делают многие, кто не хотят брать на себя ответственность. А теперь ему было так стыдно... Но что самое страшное: теперь было слишком поздно, пусть Альбус и говорил, что немного времени у них ещё было — такова была плата за безрассудство, беспечность и малодушие.       Устало проведя рукой по лицу, он чувствовал на своих плечах груз тысячи сожалений. Слишком тяжёлый для одного человека, но заслуженный — не только Альбусу предстояло до конца дней расплачиваться за ошибки юности. Аберфорт бездумно вертел в пальцах перо феникса — решение было принято.       Молодой умирающий мужчина; бледная кожа, обтягивающая болезненно худое тело; тёмные реки вен, явственно проступающие на лице, шее и руках; сетка старых шрамов, бледными реками прочерчивающая ладони и запястья, и Аберфорт подозревал, не только их; боль, страдания, растерянность и усталость. Всем этим был его сын, за которого несколькими минутами ранее он вступился, без раздумий, на инстинкте выбросив палочку и защитное заклинание в ответ на проклятие смерти от человека, который забрал у Аберфорта всё.       Он сидел на краю, прижавшись спиной к стыку лестницы и пролёта между ней и следующими ступенями. Посеревший и едва живой, но такой близкий. Не безликий автор посланий на зеркале, а сын — его плоть и кровь. Аберфорт смотрел на него, не позволяя себе отвести взгляд. Внимательно изучал каждую черту, и конечно, видел, как тихо к вискам скатывались слёзы. И чувствовал, что этот несчастный ребёнок — давно уже не ребёнок, разумеется, — смотрел на него с усталостью взглядом побитого пса, но на дне его тёмных глаз по-прежнему теплилась надежда — последняя искра, двигающая вперёд.       «Прошу, скажи мне, что я нашёл себя»       «Ты знаешь, каково это быть одиноким?»       Всё внутри Аберфорта сжимается, скручивается в тугой узел. Его эгоизм и малодушие сломали жизнь его ребёнку — и он ещё обвинял Альбуса в том, что он не думает ни о ком, кроме самого себя? Тогда, когда их жизнь разрушилась, они могли исцелиться и построить всё заново. Когда семья распалась, а их действия привели к трагедии, они могли искупить свою вину. По осколкам собрать разбитый витраж снова — но вместо этого остались этими осколками, полными горечи, вины и сожалений. Одинокие и потерявшие друг друга, пусть и при этом продолжали встречать друг друга. А теперь...       У них не было времени. Возможности были упущены. Остался лишь горький прах, который сделает только хуже. Но мог ли Аберфорт отказаться от него теперь? Он пожинал горькие плоды своего безразличия и безответственности — имей смелость и силы смотреть им в лицо. Смотреть — и видеть худого, осунувшегося, умирающего сына, которому он так и не стал отцом. Мог ли он сейчас исправить хоть что-то?.. — Идём домой, — он выдыхает, не выдерживая, прикрывая глаза. Позволяет Криденсу опереться на себя, принимая тяжесть его тела и чувствуя её почти естественно, как и тяжкую ношу невысказанных сожалений.       Времени не было — и это была его вина. Он потерял так много; упустил нечто столь важное. Собственному ребёнку не смог стать ни отцом, ни хотя бы просто другом. Лишь смириться и разделить с ним последние дни — насколько бы сильно они ни растянулись. Такова твоя участь, Аберфорт? Всё, что ты можешь? Потерял сестру, не сумев спасти её, а теперь потеряешь сына, едва приобретя его. А ведь всего этого могло не быть — и это твоя вина, спихнуть её на Альбуса уже не получится, не правда ли?       Спускаясь по бесконечным ступеням лестницы, ведущей прямиком в ад, Аберфорт в смирении прикрывает глаза. Тяжесть на его плечах — не только от слабеющего Криденса — с каждым пролётом становится всё ощутимее, и он принимает её. Принимает всю, испивая горькую чашу, и обещает себе сделать всё, что он может. Самое главное — остаться до самого конца.