***
Дазай внимательно всматривался на толпу людей, вполне неожиданную. Он не знал о такой популярности выступлений классической музыки. Почти все места уже были заняты. В первых рядах Дазай, щурясь, разглядел машущего рукой Достоевского. Осаму быстро спустился по лестнице к нужному ряду. Попутно извиняясь, он растолкал других зрителей, периодически наступая им на ноги. Помещение, несмотря на вполне приличные размеры, было тесным и душным. В здании было жарче, чем на улице, хотя снаружи градусов двадцать восемь тепла. И зачем он надел этот идиотский костюм? — Ты чего так вырядился? — вместо приветствия произнёс Достоевский. — В смысле? Так это же концерт, я думал здесь официальный дресс-код. — Это тебе не опера, а академ концерт народного отдела. — И зачем ты меня сюда позвал? — спросил Дазай, расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки. — Я думал, ты был бы особо не против поглядеть на кое-кого, — пожал плечами пианист. — Допустим, ты прав, но- Федя перебил приятеля внезапным шиканьем, указав на вышедшего на сцену преподавателя, готового начать говорить. Лингвист упрямо закатил глаза и направил свой взор на место проведения концерта. Преподаватель поправил стойку для микрофона и начал речь: — Добрый день, уважаемая публика! Добрый день, дорогие друзья и любители народной музыки! Мы рады приветствовать вас в концертном зале *** колледжа искусств на концерте отделения «Инструменты народного оркестра»! Встречайте… Дазай наклонился ближе к уху давнего приятеля: — Почему мы так далеко сидим от выхода? — Ты, наверное, не осведомлён, но оркестры выступают в последнюю очередь, — хитро улыбнулся Достоевский. Осаму, недовольно фыркнув, продемонстрировал пианисту средний палец, на что тот лишь усмехнулся и послал шуточный воздушный поцелуйчик. На сцене уже играла какая-то девушка недурной внешности. В руках она держала странный трёхструнный инструмент, не похожий на балалайку. Дазай решил заполнить несущественный пробел в своих знаниях: — А это? — Домра. Достаточно молодой русский народный инструмент. Шатен многозначительно хмыкнул и сухо поблагодарил, достав телефон, чтобы чуть развлечь себя. Достоевский неодобрительно цыкнул и махнул рукой, глубоко вздохнув и забив на этого «ребёнка», пусть делает, что хочет.***
— Да от тебя скоро спиртом будет нести похлеще, чем от какого-нибудь алкаша из гипермаркета, — брезгливо отозвался Сигма, кинув в друга бутылкой. — Иди к чёрту, у меня с антисептиком руки от волнения не потеют, — рявкнул Гоголь, в очередной раз опрыскивая жидкостью руки. — Ты выходишь скоро. — Да, — мученически вздохнул баянист, взяв в руки инструмент. Это был не первый год. Он отучился в музыкалке, навыступался там и на конкурсах. Но дрожь в руках не унималась. Пальцы мёрзли даже в плюс тридцать, хоть он и в пиджаке стоял. Коля мысленно бил себя, когда только задумывался, чтоб погрызть губу. Он с дуру топнул ногой, будто в попытке проломить под собой пол. Приходит балалаечник, кивнув следующему, Коле, напоследок. За ним прицокала педагог на каблуках, уже объявившая баяниста. Гоголь с резким выдохом двинулся к чёрному мягкому стулу, стоящему по центру сцены, и микрофонной стойке, которую нередко регулировал один и тот же человек. Стараясь не смотреть в зал, он поклонился и сразу же сел, устраиваясь удобнее. В ушах стоял шум сердца, дыхания, становившегося громче с каждой секундой. Сглотнув, Коля начал. Иоганн Себастьян Бах, «Токката и фуга ре минор». Выбор шефа пал именно на это произведение, придуманное для органа. Для Гоголя это был вполне интересный вариант для отчётника, но, говоря по правде, эта пьеса не была чем-то прям в душу. Она больше ассоциировалась с Федей, чем с Колей. Много драмы, напряжения и могущества, что ли. Ну и моменты, где запутаться можно, тоже не отсутствовали, что не могло не раздражать, особенно при первичном изучении. В усердии Гоголь сжал губы, но тут же мысленно отдёрнул себя. Шеф всегда отчитывает его за губы. Федя тоже… «— А я смогу всё передать так, как он хотел бы сыграть?», — думал баянист, хмуря брови и зажимая очередной аккорд, -«А я смогу вызвать у него желание сыграть её для меня?» Уже после концерта, через пару дней, они вместе поедут в Питер и проведут там недельку-другую. Коля познакомится с родителями Достоевского, узнает, в кого он пошёл внешностью и характером, посмотрит множество мест города, в котором рос и жил Фёдор. Они будут мокнуть в Неве, Финском проливе, под дождём, а после пытаться согреться в объятьях, промокших до нитки. Гулять в ночи, держась за руки; смеяться над порой тупыми шутками; ходить по воде, как Иисус; смотреть на город, будто на руке, с высоты Исаакиевского собора; портить желудок острой шаурмой (которую Федя всегда мило называет шавермой); тратить деньги на выставки, книги и всякую фигню. Руки машинально играли Баха, которого не каждый поймёт. Мех раздвигался и складывался вновь и вновь. Крещендо и замедление после каждых двух аккордов подряд. Осталось три несчастных такта, которые в лежащей где-то папке были объединены одной длиннющей вилкой диминуэндо, идущей от три форте. Корпус наклонился вправо, руки сводили части баяна, стремясь друг к другу, в завершающем аккорде. Мех сложился, звук угас. Вдох-выдох. Гоголь, держа инструмент в руках, вскочил со стула и, часто дыша, поклонился. Аплодисменты посыпались лавиной из зала и достигли баяниста, уходящего со сцены. Встретившийся по пути Сигма с инструментом, подставкой и тряпочкой показал подбадривающий палец вверх. Вытерев тыльной стороной ладони испарину, он отложил инструмент в чехол и, захватив с собой сменную одежду для оркестра, на несгибаемых ногах потопал в туалет.***
Сидя на отчетном концерте народников, Дазай чувствовал рост образованности. Он думал, что здесь будет только русская народная музыка, а тут даже Бах есть. Паренёк Доста с пшеничной косой вон как сыграл известную многим пьесу для органа. Звучало правдоподобно. Но баян в народном отделение это понятно, а… — Что здесь делает гитара? — задался вопросом японец. — Честно говоря, никто этого не понимает, поэтому все просто говорят, что так получилось, — пояснил Фёдор. — То есть? — То есть в других странах это классический струнный инструмент, а у нас народный либо эстрадный. И не важно, что инструмент испанский. — Как-то нелогично, — смутился Дазай. — Ты нашу Конституцию читал? Там больше нелогичных моментов, чем здесь, поэтому ничего удивительного в этом нет, — пошутил Достоевский, заправив прядь за ухо, — Ты не отвлекайся. Слушай концерт, раз пришёл. Осаму возмущённо цыкнул; даже поспрашивать не даёт, вредина. На сцену вновь выскочила девушка на каблучках с планшетом, объявляя незнакомую фамилию с невероятно знакомым именем, композитора (опять Баха) и название — «Бурре и Дубль из первой партиты». За ней уверенно прошёл парень в белом костюме: пиджак, брюки и водолазка с вырезом в районе правой ключицы; с высоким хвостом и косой на виске. Он поклонился и с уходом ведущей принялся усаживаться на стул. Мальчишка вдохнул воздуха, наполняя лёгкие, зажал баррэ и, резко выдохнув громко заиграл. Музыка лилась, переменчивый в настроении и намерениях танец. Эта пьеса подходила ему. Такая же переменчивая, порывистая: то спокойная, то бушующая, нежная и резкая, печальная и подающая надежды на благостное будущее. Её сложно постичь или описать словами, но прочувствовать так легко. Густой, мрачный бас — тяжесть в плечах и вата, забивающая бронхи; поющий верхний голос — бросок из бани в сугроб и катание на качелях, сильное, чтоб приблизиться к небу, к высшему. Пальцы обеих рук легко и быстро меняли положение и «бегали» по инструменту. Тонкие светлые и ровные пальцы с аккуратно подпиленными ногтями. Костяшки иногда подрагивали, когда подросток вспоминал, где он находится и что он слишком сильно погрузился в себя, инструмент и Баха. Он то хмурил чёрные брови, то те строились, что называется, «домиком». Ресницы то покорно и печально опускались, то распахивались на очередном ярком аккорде. Прямо-таки чувственный ребёнок, поддающийся любому порыву. Радостное и счастливое перешло в печальный минор, который завершает выступление юноши. Он заглушил струны и через пару секунд, взяв в руку инструмент с тряпочкой, поднялся со стула, поклонился, полились аплодисменты, взял подставку и умотал со сцены. Лёгкая улыбка коснулась лица Осаму. Хотелось, наверное, делить все чувства и эмоции на двоих. Хотелось, как осенью и в декабре, сидеть вместе за кружкой чая, лежать друг на друге в одежде, спорить о глупых, порой совсем неважных вещах. Хотелось, как в тот зимний день, чувствовать юношескую пламенность и искренность. Достоевский, оторвав взгляд от сцены, равнодушно смотрел на сидящего рядом. Пытаясь не говорить с интонацией, будто он знает, чем все может закончиться, пианист спросил: — Настолько сильно нравится? — Дазай молча, улыбаясь, повернулся к приятелю, ничего не ответив, — Ладно. Это правда не моё дело. — Ты сам ответил на свой вопрос. Неприязнь кольнула на секунду скривившиеся губы. Чувство чего-то неправильного пока несильно разъедало вину. Не так сильно, как надежда оказаться в неведении, вылезти сухим из воды и не испытывать ту самую вину, которая в будущем может сказаться плохо на нём. Предчувствие сидело на его плечах и вечно что-то говорило о полнейшей бурде, которая может произойти с ним или с кем-нибудь другим. Может он просто загоняется?***
Толпа студентов в чёрном стояла у входа к сцене. Кто-то общался или желал удачи, кто-то прогонял текст, кто-то на всякий случай разминал пальцы. Пытаясь не подавать виду, Сигма теребил край папки с нотами. Дрожь в руках никак не хотела униматься. Стоящий рядом баянист о чём-то трындел без умолку (Сигма его сейчас не сильно слушал). Пальцы крепко держащих инструмент рук перебирали лады. Начала проявляться усталость. Захотелось домой, к собранным вещам в чемодане. Жара тоже давала свои плоды. Пот, который при игре ещё больше усилится. Хочется раздеться, лечь и лежать, желательно, где-то месяц. Педагог махнул рукой, подавая знак, что надо выходить. Толпа выдвинулась линией на сцену, каждый к своему месту. Стук каблуков мужских туфель. Преподаватель повернулся к залу и поклонился. Обернувшись к студентам, он открыл папку с партитурой. Он осмотрел оркестрантов, ожидающих взмаха дирижерской палочкой. Зал затих в предвкушении, лишь иногда можно было услышать шорох. Короткий вздох, резкий взмах рукой, громкое торжественное начало. За громким тактом следовал тихий, за яркими фразами шли лёгкие, будто на мысочках, отступления. Разносторонний танец: то буйный и кричащий, то спокойный и хрустальный. Поющие флейта и гобой, сопровождаемые густыми аккордеонами и баянами, лёгкими домрами, многочисленными веселыми балалайками и гулкими ударными. Флейта замедляется вместе с рукой дирижёра. Резкий взмах, фортиссимо и финал… Вышла ещё одна педагог на каблучках и объявила: — Александр Прокофьевич Бородин, «Половецкие пляски». В исполнении русского народного оркестра. Она поклонилась и направилась обратно за сцену. Зал наполнился аплодисментами, которые быстро рассеялись в шорохе страниц партитуры дирижёра и папок оркестрантов. Спокойный степенный взмах палочкой. Флейта и гобой запели вместе под аккомпанемент больших домр. С вдохом присоединяются аккордеон и баяны, перехватывая право голоса у духовых, продолжая из песню. Дирижёр чуть уменьшил размах аккуратных движений рук, за чем последовало диминуэндо и появление обычных голосистых домр. Сигма вздохнул и вступил вместе с другими балалайками, начавшими сопровождать степенными аккордами гобой, начавший петь, будто голос девушки. В голове сразу же подставляются слова:«Улетай на крыльях ветра Ты в край родной, родная песня наша, Туда, где мы тебя свободно пели, Где было так привольно нам с тобою.»
Ему сразу ответили баяны густым баритоном. После этого запели, словно девичий хор, все инструменты под непринуждённый хрустальный звон треугольника. Звук постепенно уходит, рассеиваясь в пыль. И вот из ниоткуда вываливается дерзкая и острая партия баянов, к которым вскоре присоединяется шаловливая флейта. Потихоньку все инструменты будто собираются у костра на празднике и танцуют вокруг горящего пламени. В дискуссию с хитрыми духовыми периодически вступают баяны. Все ускоряются и идут на крещендо. Казалось бы, завершающий пылкий, яркий конец. Но тишину прерывают грозные и увесистые барабаны. Танец ушёл в разнобой. Хаос, гроза. Хоровод то бегом удалялся от костра, то прыжками приближались к нему. Спокойствие. Волнами колышущаяся трава, обозначенная уходящим-приходящим звуком. И снова барабаны, хаос и хитрые танцы, за которыми идёт спокойствие. Струнные потихоньку уходят, будто ветер прекратил беспокоить траву. Остались скрипящие баяны. Звук утих. Вдох. Шустрые тарелки и ловкий бас крупных домр. Вступление баянов, свободных, поющие свою песню, как пышущие вольностью юноши. Вступают остальные, образовывая общее веселье, массовые танцы-хороводы у костра. Всё идёт к разбегу и высшей точке напряжения. Крик и разброд. И заново эту часть. И внезапно начала раздаваться песня невольниц. Опять, из ниоткуда. И заново скачки на лошадях, танцы, спешка, крики. Потом странная смена на всеобщее веселье и счастливый хоровод у костра. Всё перемешалось. Непонятная смесь тем вылилась в смешное пиццикато, которое ускорялось и становилось громче. Тарелки ярче сопровождали оркестр. Странная смесь снова начала веселье. И вот, бесконечный аккорд. Рука, задевая струны, летала то вверх, то вниз. Дирижёр сжал кулак, обозначая конец. Пульс увеличился и отдавал в виски. Дыхание заглушало звук аплодисментов. Ноги на автомате подняли весь корпус. Вдох-выдох. Поклон. На сцену опять вышла педагог на каблучках и объявила о конце отчётного концерта. Ноги сами несли тело в раздевалку. Руки погрузили инструмент в чехол, звякнув молнией. Плечо дрогнуло от нежданного прикосновения. Сигма обернулся. За ним стоял полураздетый Гоголь. На его руке висела верхняя одежда. Он слегка толкнул друга в плечо кулаком: — Хорошо сработались, — Коля улыбнулся, — Ты так и планируешь ходить в этом? — он очертил пальцем костюм Сигмы. — Я не взял с собой сменной одежды. Но я выживу, не переживай, — гитарист в ответ чуть толкнул в плечо. — Да кто за тебя переживает? — усмехнулся Гоголь, тыкнув в рёбра Сигме. — Ай, оденься ты уже! — Ладно-ладно. Когда баянист оделся, двое взяли свои инструменты и покинули помещение. Солнце, ослепляя, ударило в глаза. Снаружи их уже ждал Достоевский. Подойдя к нему, двое услышали похвальный комментарий в сторону их выступления. — Хотите перекусить? — спросил Фёдор. Народники переглянулись и, будто заглянув в мысли друг друга, хором ответили: — Да!***
— Ты за этот час успел тачку купить? — не понял Гоголь, — Иначе почему ты ведёшь нас по парковке? — Упрощаю нам передвижение. — Только не говори, что… — Сигма уже был готов молиться, но знакомый профиль, находящийся у машины, стоящей в конце парковки, рассеял все надежды на спокойное продолжение дня. Шатен издалека махнул рукой, обозначая своё местоположение, — Б**ть, — поник гитарист. — И тебе привет~, — мурлыкнул Дазай. Сигма закатил глаза и, забив на лингвиста, распахнул дверь машины, усаживаясь на заднее сидение. С хлопком двери Осаму «обреченно» вздохнул и, указывая на авто, предложил: — Усаживайтесь, чего уж стоять. По всей машине раздались щелчки пристегивающихся ремней безопасности. Дазай поправил зеркало заднего вида и, взглянув в него, посмотрел на вредную особу, смотрящую в окно. Сигма заметил это и продемонстрировал средний палец. — Ты чем-то недоволен? — Что ты здесь делал? — предъявил гитарист. — Смотрел отчётный концерт. Там очень даже неплохо выступил один гитарист с длинными патлами- — Я их отрежу, — стрельнул взглядом Сигма. Осаму закатил глаза и отвёл взор на лобовое стекло: — Тебе с ними лучше. — Иди к чёрту. — Куда едем? — спросил у Феди Дазай. — В мак можно, — пожал плечами пианист. С коротким «ок» лингвист построил маршрут на телефоне, переключил коробку передач и вдавил газ в пол.***
Звук проезжающих мимо автомобилей по трассе. Фонари, стоящие вдоль дороги, только-только зажглись. Уже почти стемнело, но людей на улице никак не убавлялось. Усталый вздох рядом и появившийся запах табачного дыма. Сигма посмотрел на человека сидящего справа. Дазай облокотился о стену головой, выдохнув струю дыма. Старший обратил внимание на недовольный взгляд на себе. Не меняя положения, он протянул пачку сигарет и предложил: — Будешь? Сигма будто хотел испепелить лингвиста. Его бровь чуть дёрнулась. Фыркнув, он тремя пальцами выудил одну штуку и взял её губами, смотря на Осаму в ожидании зажигалки. — От моей прикуривай, — ухмыльнулся Дазай. Сигма смирил его убийственным взглядом и демонстративно пошевелил пальцами левой руки, без слов показывая, куда надо положить предмет. Лингвист усмехнулся и, вынув из кармана пиджака зажигалку, кинул её в ладонь младшего. Тот упёрся локтями в свои колени, отвернувшись от сидящего рядом. Глядя куда-то вдаль, он наполнил свои лёгкие постепенно убивающим дымом. Выдохнув, Сигма поймал носом успокаивающий с детства запах: — Спасибо. Дазай улыбнулся юношеской непонятной упрямости. Подросток был идеален, он прямо воплощал, нет, являлся образом большого ребёнка, жаждущего свободы. Он мило вредничал и возмущался. Его хотелось коснуться и вместе с этим понять, что он реален. Даже сейчас тот рассматривал Осаму, положив подбородок на ладонь. Серые глаза, словно понимающие этот мир и его горечь, сияли в свете фонарей и фар проезжающих машин. — Ну что, я красавчик? — весело усмехнулся Дазай. — Я ещё не определился. — Хах, ладно, забыли, — лингвист запустил пятерню в свои волосы, — Мне понравилось твоё выступление. Это произведение тебе очень идёт. — Мне шеф сказала, что мне идёт ре мажор и си минор, поэтому и подгоняет нередко произведения в этих тональностях. А так я его учил вот эти шесть месяцев, вполне неудивительно, что я неплохо сыграл, — подросток резко сменил тему, — Ты же с нами едешь? — Да, я за всеми на машине заеду, — выдохнув дым, ответил Осаму, — Стряхивать пепел не забывай. Сигма возмущённо фыркнул, но стряхнул пепел щелчком по сигарете: — Понятно. Карие глаза, отливающие янтарём, внимательно смотрели в глубь серых. Это завораживало и… пугало? Гитаристу безумно нравились эти глаза, идеальный нос, скульптурная челюсть густые вьющиеся тёмные волосы, тонкие ушные раковины, шея с острым, как пики, кадыком, тощий, но в меру торс и так далее. Но было что-то, что отталкивало. Неявно, почти не заметно. Ясно, как день на экваторе, что он ему тоже нравился, но… по-другому. Хотелось бы попробовать. Однако перспектива… Вроде пустые оправдания, бессмысленные загоны… Ещё и этот Питер. Предчувствие чего-то… то ли хорошего, то ли печального. Сигма спрятал своё лицо в ладонях и, тяжко выдохнув, тихо произнёс:— Ужасно.