***
Резкий солнечный свет пал на веки спящего юноши. Его голова при каждой небольшой тряске билась о стекло окна. Ресницы неохотно разлепились, и глаза раздражительно блеснули. Он поднялся и сел нормально, опустив козырёк, чтобы солнце не светило. Сигма взглянул на время: девять ноль пять. Из динамиков ненавязчиво играла спокойная знакомая песня. Юноша чуть нахмурился в попытке вспомнить название. Без таблеток память чуть ухудшилась — в некоторых фрагментах появлялись дырки, но небольшие, незначительные. Сигма посмотрел на экран, под которым было множество кнопок, чтобы узнать название. Но оно никак не хотело появляться. Изящная кисть руки потянулась к приёмнику и тонкими длинными пальцами несильно прокрутил колёсико, регулирующее громкость звука. Водитель вернул ладонь на руль, легко, но властно обхватывая его. —‘The Lost Song’, — произнёс Дазай, каким-то образом отвечая на вопрос, который не был задан вслух, — Название песни, если интересует. Сигма понятливо кивнул, ничего не говоря. Почему-то не хотелось ничего говорить. Хотелось сидеть в тишине и быть понятым. Без разговоров. Они нередко бывают лишними. Без них нет никаких сомнительных ощущений. Сигма включил телефон, чтобы посмотреть на уведомления, точнее на их отсутствие. Скучно. Ещё где-то четыре часа езды. А занятий никаких не осталось. Смотреть на сплошной хвойный лес и проезжающие мимо машины не был нормальным вариантом проведения досуга. Поэтому Сигма решил смотреть на водителя. Только поэтому. Дазай следил за дорогой. Часть вьющихся каштановых волос были заправлены за уши, и некоторые пряди образовывали небольшие петельки вокруг душек очков. Из-под мостика оправы выглядывал длинный нос с небольшой горбинкой. Его кончик смотрел вперёд и немного наверх. Верхняя губа была немного вздёрнута, хоть и губы не были пухлыми. Скульптурными, но никак не пухлыми. Даже немного тонкими, но это если вдаваться в подробности. Уголки рта были чуть приподнятыми от природы, но улыбка от этого не образовывалась. Сейчас Осаму был лёгок и серьёзен одновременно. Дазай, почти не отвлекаясь от дороги, метнул взглядом, посмотрев на сидящего рядом. Он нежно улыбнулся, протянув руку, щёлкнул по лбу подростка, потрепал волосы и устроил свою конечность на чужом бедре в светлой джинсе, ласково проведя большим пальцем. —Я красавчик, да? — игриво ухмыльнулся Осаму, подмигнув Сигме. — Не сказал бы, но, да, определённо неплох, — гитарист откинулся на спинку кресла, облокачиваясь на окно. Лингвист мягко улыбнулся и погладил большим пальцем чужое бедро. — Можем подкаст про маньяков посмотреть, — предложил способ развлечься Дазай. — Я буду неделю жить в деревне, окружённой лесом и двумя фонарными столбами, думаешь, я соглашусь? Осаму секунд десять молчал, давая понять, что он думает по этому поводу. Сигма закатил глаза, включил телефон и подключил его к машине по блютузу. И поставил выпуск про какого-то маньяка из Советского Союза, чтобы не играло на нервах. Дазай усмехнулся с поведения парня, которое было более чем ожидаемым. Сигма разулся, чтобы сменить положение на более удобное, перекрестил ноги, садясь в позу лотоса и уместил локоть на подлокотнике. Лингвист убрал руку с чужой ноги и оставил конечность там же, где и локоть гитариста, перекрестив пальцы с чужими. На фоне красивая девушка рассказывала о вешателе пионеров, большие пальцы обеих рук гладили кожу друг друга, плечи соприкасаясь терлись в дорожной тряске, стало тепло и уютно. Сигма вспомнил цитату из книги, которую он прочитал года два назад и даже взял с собой в поездку, и улыбнулся, прикрыв глаза, умещая свою голову на чужом тощем плече родного человека, одетого в идиотскую гавайскую рубашку, которую было не так сложно полюбить.«Я лежал, кутаясь в свой краешек одеяла, и мне было хорошо. Я стал частью чего-то большого, многоногого и многорукого, теплого и болтливого. Я стал хвостом или рукой, а может быть, даже костью. При каждом движении кружилась голова, и все равно, давно уже мне не было так уютно.»
— Мариам Петросян «Дом, в котором»
***
Было… странно. Непривычно. Но весело. Они уже полчаса ехали на такси. Мама Гоголя беспрерывно о чём-то разговаривала с водителем, не давая ему и слова вставить; Гоголь-старший, несмотря на суровую внешность, улыбался и смеялся с болтовни жены; сам Коля мирно сопел на плече Достоевского. Атмосфера была лёгкая и непринуждённая. Пейзажи за окном с каждой минутой становились более знакомыми, и картина местонахождения становилась более ясной. Вот-вот они приедут к даче Достоевских. К светлому со стороны месту. К европейскому дому, выглядящему богато и умеренно. В нем были только официоз и приличия. Фёдор моргнул и перед машиной оказался знакомый забор, ограждающий дорогу к участкам одного селения. Врата отворились, и под машиной пропал асфальт: остались только камни. Гадкое предчувствие сильно давило на плечи и спину, неготовую к таким нагрузкам. Через минуту таксист высадил четверых у ворот линии участков. Калитка была открыта, поэтому компания без проблем зашла на дорожку из земли, шишек и веток. Предчувствие усиливалось с каждым новым шагом, пройденным вдоль тропинке к нужному и знакомому забору. И вот перед ним предстала дверь со звонком. Экран, на котором было безразличное лицо Фёдора и ещё несколько улыбающихся человек, и под которым была кнопка с нарисованным звонком. После долгого гипнотизирования кнопки Достоевским, тонкий бледный палец потянулся к ней и все-таки нажал на неё, несмотря на секундное сопротивление тела пианиста к этому действию. Послышался гул из недр дома на участке за закрытым забором. Подобие домофона щёлкнуло и зашипело, после чего раздался низкий мужской голос: — Фёдор, — дыхание на секунду сперло после знакомого голоса и интонации, — Ты с кем? Такой вопрос слегка удивил Колю, ведь он думал, что семья Достоевских в курсе событий. Мария Ивановна же ничуть не смутилась, а лишь ярче улыбнулась и звонко, задорно произнесла: — Что вы, тесть будущий, пустите родных в дом свой! — сердце Феди остановилось, то ли от страха, то ли от нежелания ожидаемой реакции родителей, — Мы только-только с дороги, устали уж сильно! Эти пять секунд длились, как целая вечность. Юноша слышал свой пульс в висках. Страх — то, чего он давно не испытывал. Но в этот раз он боялся не за себя, а за Колю. Устройство щёлкнуло и дверь на участок открылась. Фёдор распахнул глаза от удивления: может, они всё же изменились? Он схватился за ручку и отворил ворота. Дорожка из плитки вела прямо ко входу в дом. Всё это не казалось родным, но было знакомым. К сожалению, в плохом смысле. Дверь дома распахнулась, да так, что казалось: она вот-вот сорвётся с петель. Из недр дома на крыльцо вылетела брюнетка лет сорока пяти. С ружьём. С горящими гневом глазами она сделала пару выстрелов в воздух. Фёдор вздохнул: нет, ни капли не изменились. — И тебе привет, мам, — съехидничал младший Достоевский, идя вперёд, — Раз уж мы пришли, пусти переночевать. — В этом доме нет места для пид- — Маша, — послышался мужской голос из дома, — пусти их, они всё равно на долго не задержатся. Женщина опустила ружьё и, глядя на сына с презрением, ушла внутрь дома. Выглянул из-за двери мужчина. Большой, сильный, с чёрной бородой и с зелёными, как у ведьмы, глазами. Он был в доме главный. Это сразу видно и чувствуется. Мужчина махнул рукой, разрешая пройти внутрь. Коля обнаружил себя в глубоком желании поговорить с Федей. Это необходимо. Без претензий, потому что он не виноват. Никто, на самом деле, не виноват. Все являются жертвами глупого общества. Но Коля защитит Федю от этого. Федю, родного и любимого, умного и красивого, бедного и несчастного. Он не будет больше переживать об этом. Всё наладится. Должно наладиться. Взгляд ненароком упал на маму: её светлость чуть угасла. По ней было видно, что она чувствует свою вину за такой приём, хоть и вовсе ничего такого не замышляла. Они сели за большой овальный стол. Гоголи чувствовали себя… неловко. Перед каждым со стуком опустилась чашка с чаем. Стояла гробовая тишина, давящая на плечи и лёгкие. Женщина со светлыми, как пшеница, волосами сжала губы. Достоевский посмотрел в очередной раз на маму своего парня и убедился в точности фразы Чехова: «Хохлушки только плачут или хохочут, среднего же настроения у них не бывает». Брюнетка же с недовольным видом пила чай, поглядывая с презрением то на сына, то на его «хахаля». Услышав в своих мыслях подобное слово, женщина фыркнула и поставила чашку с напитком на блюдце. За столом сидели две Марии, и обе были матерями, но они были разными. Абсолютно разными. Одна пыталась в голове сгладить ситуацию, а другая настаивала на своём. И обе делали всё для детей. — И вы всегда здесь живёте? Или только летом? — попыталась наладить разговор Мария Сергеевна. — Мы сдаём нашу квартиру туристам, — кратко и понятно разъяснила Мария Фёдоровна, — А давно ваш сын дрёт нашего? Блондинка моргнула, не понимая, к чему этот вопрос вообще. Николай же неловко взглянул на Федю, который преспокойно попивал чай. — Ну, эм, — пытался как-то оправдаться Гоголь, но оказался перебитым. — Где-то десять месяцев, — ответил Фёдор, поставив чашку на колени. — И не стыдно тебе? — мать хладнокровно взяла столовый нож и обмакнула в мёд, — Что за срам? Сколько тебе можно повторять основы жизни общества? Мужчина с мужчиной не может- — Ага, — безразлично кинул Фёдор, скучающе смотря в чашку. Женщина громко вздохнула, сдерживая гнев внутри. Она распределяла темный текучий мёд по куску светлого хлеба. Нож блестел на солнце. Блондинка с грустью взглянула на пианиста, меланхолично смотрящего куда-то в окно. Она заговорила: — Так сейчас это нормально, даже если не сильно одобряется обществом, ничего страшного. Они же не людей убивают. Просто любят. И так вышло, что, ну, они оба мужчины. — Это не ваше дело, — Мария Фёдоровна посмотрела прямо, — Это не правильно и не естественно. — Идиотские предрассудки, — цыкнул Федя, — Мам, вы уже многого добились этим. Я вас хотел просто познакомить с моим партнёром и его родителями. Можете хотя бы сейчас забить на свои бредни? Брюнетка цыкнула на грубость сына и продолжила намазывать мёд на кусок хлеба. Мария Сергеевна уткнулась в тёмный чай, блестящий и переливающийся от солнечных лучей, проникавших сквозь жалюзи. Жидкость чуть взволновалась и, ударившись о бортики чашки, пошла рябью. Все обернулись на стук. Федя упёрся руками в стол и поднялся. Выходя из-за стола, он кинул вслед: — Я прогуляюсь, — и пошёл к двери. Коля вскочил из-за стола и побежал за пианистом, крикнув вдогонку имя. Дверь захлопнулась. Осталось только гнетущее тикание часов. Чашка ударилась о блюдце. Стало ещё более неловко. Все тихо наблюдали за тем, как колышется от ветерка веточка облепихи. Светловолосый мужчина пытался удобно взять чашечку чая, но его непривычка к столь элегантным вещам и манерам и большие руки не позволяли спокойно отведать тёплого напитка, которого было как кот наплакал. И как можно пить из этих малюсеньких писюлечек. Его жена не выдержала такой долгой тишины, поэтому неловко предложила: — Может быть, в карты? — Маша, — упрекнул свою жену мужчина. Если бы он пил чай, то точно бы поперхнулся. Брюнетка поставила чашку на её законное место и отвлеклась от летнего пейзажа их сада за окном: — Отчего же нет? Давайте сыграем. — Машенька, азарт — это грех, — прокомментировал ответ жены Михаил. — Ещё что скажешь? — Мария Фёдоровна закатила глаза, — Давай-давай, неси колоду, у меня ноги больные. Иди-иди. Пахло сосновым лесом, стоящим рядом. Песок под ногами казался каменным, настолько был притоптан чьими-то ногами. Ветви деревьев едва колыхались на легком ветру. Вокруг стояли домики, окружённые бесполезной калиткой. Двое юношей шли вдоль песочной дорожки, вальяжно шагая и пиная попавшийся под ноги камень. Небо затянули бесконечные серые облака. После очередного пинка камень улетел слишком далеко и неудобно. Федя отвлёкся и взглянул на серое небо. Ужасно. Он не хотел расстраивать Колю или его родителей. Но его родители явно были другого мнения и желания. Они никак не изменились за эти три года, которые их разлучили. Та же прическа, та же борода, те же идиотские мнения. Когда-то в детстве Фёдор совершил глупость: очаровал своих родителей умом и шикарным поведением. Он слишком долго терпел отсутствие хоть какой-то свободы, поэтому взорвался только в девятом классе. Зато как взорвался. И после взрыва всегда идут последствия. В данном случае такие. Родителей никак не изменить, никак не поменять, поэтому легче смириться и жить в другом городе. Но что-то не получилось, видимо. Но в том, что Фёдор не идеальный, Гоголь совершенно не виноват. Даже он сам не виноват, хоть это и трудно признавалось. — Прости, — с толикой горечи произнёс Достоевский, — за всё это. — Федь, — светловолосый схватил пианиста за руку, — Вроде умный человек, а несёшь такую ересь иногда. Никто в этом не виноват, хватит глупости мне здесь болтать, — они остановились у опушки леса. Фёдор грустно улыбнулся. — Может, я немного идиот. — Идиот, — Коля притянул брюнета к себе в объятья. Было тепло, несмотря на лесную прохладу. Тепло и уютно, — Ещё раз такую чушь сморозишь, я тебя покусаю. — Я не против, — признался Достоевский. Гоголь потрепал пианиста по макушке. Запах леса впитался в лёгкие, а тепло объятий грело не хуже любого алкоголя. — Ты прекрасен, ты самый лучший на свете человек, которого я когда-либо встречал. Даже твои недостатки, которых попросту нет для меня, не заставят думать иначе. Помни это, — баянист улыбался куда-то в волосы. Федя это прекрасно знал. А маленькому Фёдору это не объяснили.***
Лучи солнца лились водопадом через лобовое стекло авто и нагревали тёмный салон и светлые лица. Девушка из телефона уже пятый час рассказывала про очередного жестокого уголовного преступника. Ее повествование очень заинтересовывало двух зрителей, сидящих, хотя, правильнее было бы сказать, лежащих, на креслах авто. В небольшую щель открытого окна слабо дул лёгкий ветерок, лишь изредка колышущий волосы. Тонкие длинные пальцы поглаживали чужую щиколотку. Пара уже давно откинула спинки кресел и завязалась в своеобразный узел, в котором было удобно лежать, трогать друг друга и смотреть выпуски про маньяков, разумеется. Дазай уже успел пересмотреть каждый из выпусков по миллион раз, если не больше, поэтому нередко позволял себе отвлечься на более важные дела. Если рассматривание Сигмы, мысленный перебор эпитетов для описания и составление цельного текста в голове можно так назвать. Юноша увлечённо и безумно внимательно слушал и смотрел историю убийцы. Серые глаза пропускали сквозь себя лучи солнца, становясь то ли ущельем, то ли драгоценными камнями. Скорее, второе. Радужка была похожа на бриллиант, отражающий и поглощающий свет. Зрачки были узкими от сильного солнца. Чёрные мягкие ресницы становились нелёгкой преградой для лучей солнца. Белая кожа лица светилась в свету, как жемчуг. А то и как само солнце. Прямые длинные волосы лились по плечам и спине, свисая и преграждая немного этим обзор. Дазай протянул руку вперёд и заправил прядь сиреневых волос за ухо, открывая вид на тонкую, аккуратные, светлую ушную раковину. Подростку бы очень пошли серьги. Любые. Сигма откликнулся на движение, взглянув на сидящего рядом. Осаму улыбнулся непонимающему взору гитариста. — Ты, прям…— Дазай чуть подумал, смотря на блестящую в лучах кожу, в брильянтовые глаза, — солнышко. Сигма похлопал ресницами, непонимающе моргая. Через несколько секунд его щеки едва заметно порозовели, а кончики ушей залились красным. Он неловко отвёл взгляд в сторону, прислонив ладонь ко рту. Пальцы Осаму остались за чужим ухом, нагревшимся почти до температуры кипения. Он провёл чуть ниже и взял между пальцев чужую мочку. Дазай наклонился чуть ближе, чтобы рассмотреть поближе. Он почти неощутимо надавил ногтем большого пальца на центр мочки. — Слушай, когда у тебя день рождения? — внезапно поинтересовался Осаму. Сигма не повернулся и пробубнил себе в ладонь что-то про февраль, — Тогда давай, я тебе серьги подарю. В честь начала нового учебного года. Сигма обернулся на странное предложение: — Я для тебя первоклашка?! — возмутился гитарист, — Ты адекватный такие дорогие подарки делать? — Просто подумал, что тебе бы пошло с маленькими брильянтами в ушках ходить. Нет, правда, у тебя очень хорошие уши, а гвоздики только подчеркнут твой цвет глаз, — разъяснил Дазай, — Хотя у тебя даже уши не проколоты, поэтому лучше сначала проколоть, а потом другие вставлять, — он провёл указательным пальцем вдоль молочной кожи, обволакивающей скулу и яблочко щеки, — Впрочем, это неважно, тебе и без них хорошо. — Хитрый какой, — Сигма щёлкнул по лбу лингвиста, чтобы тот отодвинулся чуть подальше. Было, конечно, приятно, удобно и всё такое, но непривычно. А если мозг пытается как-то оттолкнуть с непривычки, надо держать хоть какое-то расстояние. Удобство превыше всего. — Во сколько за тобой приедут? — уточнил Дазай просто так. — Эм, скоро? — засомневался Сигма, — Вообще они говорили про два часа дня, а так я без понятия. Осаму что-то промычал и устроил свою темную кучерявую макушку на костлявой груди парня, смягчаемой только футболкой. На коленях у гитариста лежала объемная джинсовка, ярко намекающая Дазаю лечь неё. Дазай всегда был гедонистом, поэтому не стал сопротивляться желанию и возможности удобно полежать. Подлокотник чуть мешал, упираясь в нижние рёбра. Тонкие ловкие пальцы перебирали каштановые волосы. Серые глаза уткнулись в экран телефона, с которого девушка до сих пор вещала об истории какого-то убийцы. Они пролежали так до тех пор, пока выпуск не закончился, а в заднем кармане джинс завибрировал смартфон, уведомляющий хозяина о звонке. Осаму понятливо поднялся с чужих коленей, давая возможность ответить. На ярком экране высвечивалась надпись: «Отец». Сигма ответил на звонок и начал непринуждённую беседу. Дазай наблюдал за этим действом, облокотившись на подлокотники. Сосредоточенного на разговоре подростка хотелось отвлекать. Просто потому что он выглядел прекрасно, когда пытается подавить свою агрессию. Осаму начал крутить на пальце прядь длинных сиреневых волос. Другой рукой он заправил чёлку с правой стороны лица за ухо и начал томно водить пальцами по яблочкам щёк, намеренно смущая этим разговаривающего и отвлекая того. Сигма грозно зыркнул на сидящего напротив и схватил чужое запястье, сжимая. Сказать, что Дазай удивился — ничего не сказать. Ему показалось, что его рука вот-вот рассыпется в прах. Оказывается, музыканты намного сильнее, чем может показаться сначала. Осаму мысленно взвыл от неприятного ощущения, но вскоре успокоился. Он резко приподнялся, чмокнул говорящего в лоб и быстро отлетел, чтобы тут же не получить по лицу. Сигма буркнул в трубку, что уже выходит, и отключил телефон. — Терпеть тебя не могу, — он нахмурился и яростно взглянул на лингвиста. Дазай лукаво улыбнулся и приблизился к гитаристу вплотную, шепча: — Но любишь же? — интонация вопросительная, но говорящий явно был уверен в том, что он говорит. Он коснулся чужих губ своими, заставляя подростка покраснеть, как варёный рак. Осаму щёлкнул юношу по носу напоследок, — Приятной поездки, mon cher. Напиши, как доедешь. — Аг-га, конечно, — Сигма отвёл взгляд и, отстегнувшись, выскочил из машины. Он на несгибаемых ногах направился к багажнику за вещами. Вытащив чемодан, гитарист хлопнул дверью и побрел на поиски отцовской машины, бурча себе под нос, — ненавижу, ненавижу, ненавижу! Как можно быть таким… таким… аргх! Просто ужасен, он просто ужасен до невозможности! — чемодан, казалось, был готов влететь в какую-нибудь машину, стоящую поблизости, — Наглый, хитрый, бессовестный и- — Сигма, ты про кого там бухтишь? — тонкий длинный мужчина в водолазке непонятного цвета выдохнул дым. Подросток остановился, услышав знакомый голос где-то сзади. Б**ть, — Ты меня даже не увидел? Попробуй записаться к окулисту, когда в Москву вернёшься. Сигма повернулся на сто восемьдесят градусов и неловко махнул рукой: — Привет, пап, — он подошёл ближе, волоча за собой чемодан. — Слушай, — из его уст лился табачный дым, — тебе бы, — он чуть приостановился и взял двумя пальцами свободной руки прядь длинных цветных волос, — волосы что ль чуть покороче постричь, а то совсем как девчонка, — Сигма закатил на подобные слова глаза, — Я, конечно, понимаю, что мода, все дела, но это уже как-то… — Мне нравится, — привёл аргумент подросток, направившись к знакомой давно машине с открытым окном. Оттуда выглянула девушка лет тридцати с тёмными волосами и янтарными глазами и помахала в знак приветствия юноше. — Миш, хватит к ребёнку придираться! — крикнула она, — Привет, Сёма! Сигма учтиво ей кивнул и закинул чемодан в багажник, забитый всякой бурдой. Сев на заднее сиденье авто, он вдруг осознал, что детское кресло рядом пустовало. — А где Лиза? — Она уже у бабушки неделю находится, — ответила на вопрос женщина, — Как у тебя дела вообще? Как учёба? — Нормально, — не многозначительно прояснил Сигма. — Девочка-то появилась? — шутливо поинтересовалась она. Девочки не появилось. Появился какой-то вихрь. — Нет, не появилась. — Да как так-то? — возмутилась женщина, — Ты такой красавчик, а девушки все нет и нет. — Девушка до сих пор не появилась, что ли? — вклинился в разговор отец, пристегнув ремень безопасности, — Ну, надо как-то поднажать, Сёма, поднажать, а то потом поздно будет, — посоветовал мужчина. — Ага, хорошо, — «и так каждый раз, каждую поездку куда-либо». Сигма облокотился на окно и уткнулся в него. Легче было бы закурить, чем пересчитать, сколько он не говорил правды отцу. Ира, его жена, спокойно ко всему относилась, видимо, отцу всегда нравились подобные. Мда, неделька и домой. Как же всё будет хорошо там, дома.