Холоден ветер в открытом окне; Длинные тени лежат на столе; Я таинственный гость в серебристом плаще, И ты знаешь, зачем я явился к тебе.
Впервые за два месяца Глеб наконец-то заглянул на собрание клуба любителей кино. Раньше он бывал там регулярно, раз в неделю, но в последнее время стал слишком для этого уставать. Теперь, в воскресенье, в преддверии законного театрального выходного, он пришел туда. Место, где собирался клуб, было подвальным помещением. В небольшом зале находилось человек двадцать, стояли стулья, а сзади был проектор. Глеб снял пальто и повесил его в небольшом коридорчике, служившем одновременно и раздевалкой, и буфетом. Там стоял стол с булочками, чаем и неаппетитными бутербродами. Над столом весела доска с записками, куда вешалось расписание сеансов. Глеб сфотографировал афишу и вернулся в зал. Сейчас был месяц французского кинематографа, поэтому сегодня была «Граница рассвета» Филиппа Гарреля. Журавлёв прошел в дальний угол последнего ряда и присел на свое место, надеясь, что никто из его здешних знакомых не захочет с ним говорить. Признаться, он чувствовал себя устало — в последнее время на него свалилась огромная ответственность и в два раза больше работы, чем обычно. Глеб обожал свою работу. С раннего возраста он хотел оказаться в мире искусства и подарить ему что-то новое. К счастью, природа наделила его особым даром для этого. Он мог чувствовать других, чувствовать их таланты и уметь ими пользоваться. Это было очень важно для режиссера. Поэтому он выполнял не только работу постановщика, но и соавтора сценариста, и соавтора художника по костюмам, и музыкального критика, и многих других. Все это знали, и все понимали, что лучше него с этим никто справится. Журавлёв осмотрелся по сторонам. Вокруг все разговаривали друг с другом, был слышен негромкий женский смех и тихие шепотки. Глеб не вслушивался в темы разговоров, ему это не было нужно. Он ждал начало сеанса, скрестив руки на груди. Наверное, сейчас он выглядит крайне гневным или недовольным, но на деле он был просто утомленным. Наконец начался сеанс, и он понял, что фильм чёрно-белый. Глеб любил чёрно-белое кино, особенно если оно было французским. Его радовало, что фильм шел в оригинале, но с русскими субтитрами. Пока шли начальные титры, Журавлёв посмотрел на людей вокруг — рядом с ним сидели парень и девушка. Их стулья были сдвинуты ближе, чем у всех, они держались за руки. Глеб обратил внимание, что пара очень молодая. Вероятно, они были ровесниками Гелы. Он осекся на этой мысли и машинально резким движением прикрыл рот рукой, будто хотел что-то сказать, но не позволил. Зачем он о ней вспомнил? Зачем подумал? Если бы он мог незаметно дать себе по лицу, он бы ударил, но вместо этого сделал вид, что ему приспичило зевнуть. Фильм был красивым, хоть и выглядел довольно просто. Главный герой, кудрявый брюнет с выдающимся носом, притягивал взгляд, что сразу же отметил Глеб. В фильме было уделено внимание теме любви, что вызвало в нем смешанные чувства: захотелось уйти, но в то же время хотелось досмотреть до конца. К минуте двадцатой он начал ощущать нарастающую тоску внутри, снова открывалась черная дыра в солнечном сплетении, в горле образовался неприятный комок, а на языке появлялась горечь. Все касания главных героев, поцелуи и взгляды вызывали в нем тошноту, и при этом всем желание, как бывает с теми, кто давно не ел. Не ешь, потому что тошнит, и в то же время тошнит, потому что не ешь. Ему хотелось, чтобы кто-то касался его рук. Журавлёв не любил романтические фильмы, потому что те пробуждали в нем, как в зрителе, слишком много чувств. — Ты знаешь, — говорила героиня фильма, когда они лежали в обнимку. — Нужно уметь красиво расставаться. — Расставаться красиво нельзя, — скептически отвечал ей Француа, главный герой, прижимая девушку к себе. — Так бывает всегда: один уходит, другой остаётся и ревёт один в уголке. — Я так не думаю, — спорила с ним Кароль, поглаживая его грудь. — Когда люди чувствуют друг друга, они становятся единым целым, а при расставании их союз перестает существовать. Они оба должны оплакать его. На этом моменте Глеб впал в оцепенение. Хотелось рвать на себе кожу, чтобы добраться до черной дыры внутри и вынуть ее наружу, чтобы та перестала разрастаться и обжигать. Он смотрел, будучи очарованным. Главные герои слились в поцелуе. Журавлёв неосознанно сцепил руки в замок на коленях. Парочка возле него переглянулась, но он не обратил внимание. Сердце начинало биться быстрее, а в голове была мысль о том, что все это нужно прекратить, но он уже не мог пошевелиться. Его суть будто разбилась надвое: одна сторона говорила, что хотела бы оказаться на месте персонажей, а другая говорила, что этого быть не может и не должно. Он будто бился головой о стеклянную стену, которую было невозможно пробить, и при этом в комнате воздуха становилось будто все меньше и меньше. Нужно было успеть ее пробить, пока не наступило удушение. Как же хочется касаться кого-то, как же хочется, чтобы касались его. Как же хочется снова что-то чувствовать к другим людям. Он ненавидел себя в этот момент за свое ноющее трепетное сердце, и ещё больше ненавидел свою идею прийти сюда. Какой же он идиот, если сразу же не сообразил, что его ждёт на этом фильме! Это было способно разрушить его планы и пошатнуть убеждения, которые ни за что не должны дрогнуть. — Будешь любить меня вечно? — Кароль поцеловала кончики его пальцев рук и посмотрела ему в глаза. Потом снова повторила: — Будешь любить меня вечно? — Больше, чем вечно, — ответил он, беря ее руку в свою. Черт! Он больше не может здесь находиться, это нужно остановить. Он был зол на себя, внутри всё горело неприятным синим огнем, а в голове метались мысли из крайности в крайность. Зря он все это затеял, зря он сюда пришел. И какого черта он ведёт себя, как глупая девчонка, которой не хватает внимания? Журавлёв поднялся с места и медленно вышел, извиняясь шепотом перед соседями. Только оказавшись в коридорчике, ему стало чуть легче. Внезапно нахлынувший романтический дурман спал только когда он оказался на улице и его окатило холодом апрельского вечера. Выйдя из помещения, он сразу же принялся нащупывать сигареты по карманам пальто. Те оказались спрятанными в пиджаке, поэтому пришлось расстёгивать верхнюю одежду, чтобы доставать их оттуда. Журавлёв шел по улице и нервно курил, делая частые короткие затяжки. В голове его гудело, в висках пульсировало, хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть на этом самом месте, но прогнать мерзкое наваждение. Пройдя ещё немного по улице, он увидел вывеску с надписью «Бар» и направмлся к ней. Может, настроение и не поднять с помощью алкоголя, но, нахлынувшее откуда не ждали, наваждение можно снять бокалом другим коньяка. Он вошёл в бар, где было тепло и пахло пряностями. У стойки сидело двое огромных мужиков, похожих на матёрых байкеров, а за столиками небольшими группками расселась молодежь. Глядя на байкеров, Журавлёв невольно вспомнил об Эрике, своем давнем друге. Интересно, как ему сейчас живётся в Амстердаме? Наверное, он счастлив, и на его теле появилось чуть больше татуировок. Вспомнив о своем друге, Глеб невольно улыбнулся. Молодой человек подошёл к стойке и присел. — Добрый вечер, — произнес вежливо Журавлёв. — Добрый, — ответил примерно его ровесник, крупный парнишка с темными волосами. — Бокал коньяка, пожалуйста, — попросил Глеб, начиная снимать с себя пальто. Бармен тут же нашел бутылку. Глеб пристроился в ожидании и прислушался к звукам вокруг. Сидевшие рядом мужчины беседовали о породах охотничьих собак, а фоном играла почему-то знакомая песня. Низкий женский голос пел экспрессивно, надрывно и чувственно. Глеб вслушался ещё внимательнее, чтобы суметь вспомнить, знает ли он эту песню.«И в дикий шторм, когда ревёт гроза, И в тихие часы на полубаке, Он вспоминает карие глаза, И бредит девушкой из Нагасаки.»
— Он вспоминает карие глаза, — он печально усмехнулся и произнес это едва слышным шепотом, глядя в пустоту. — И бредит девушкой из Нагасаки… Он ещё не выпил ни капли горячительного, но уже чувствовал себя странно, будто раскрылась его давняя рана. Глеб так и не вспомнил исполнителя, хотя песня норовили засесть в голове ещё надолго, звуча там фоном для метавшихся мыслей. Он готов был проклинать себя и свое неожиданное желание человеческого тепла, будто не он сам стремился быть дальше от окружающих людей, будто не сам для себя решил, что больше никому не позволит себя любить, и, более того, сам никого больше не полюбит. Нельзя, это чревато чем-то ужасным, чем-то фатальным, губительным. Он — проклят, он прокажен, он не достоин.«Он вспоминает карие глаза, И бредит девушкой из Нагасаки.»
— Возьмите, — бармен поставил перед ним пузатый снифтер с янтарной жидкостью. — Благодарю, — коротко ответил Журавлёв, притягивая к себе бокал. Глаза его перестали быть отупело глядящими в одну точку, а на губах появилась натянутая вежливая улыбка. Песня закончилась, заиграла совсем другая. Более быстрая, более веселая, но в голове все равно раз за разом прокручивались строки о девушке из Нагасаки. Журавлёв сделал небольшой глоток, горло тут же приятно обожгло, но наконец-то удалось проглотить появившийся в нём ком. В этом темном баре со старой музыкой он ощущал себя совершенно одиноким. Глеба накрыло осознание, что одинок он не только в этом баре, но и в принципе. — Сука, — злостно выругался он, выпив залпом свой напиток. Изначально Глеб планировал смаковать, но вдруг его захлестнуло раздражающее осознание собственной ненужности, заставившее его передумать. — Эй, — возмутился бармен. — Прошу прощения, — Журавлёв стыдливо коснулся кончиками пальцев своих губ. — Повторите, пожалуйста. Второй бокал оказался прямо перед ним почти сразу же. Он выпил его так же быстро. Глеб тяжко вздохнул и сжал руки в кулаки до побеления костяшек. Хотелось завыть волком, но он сдержался. Если бы только кто-то сейчас взял его за руку, если кто-то позволил ему коснуться своих волос, если бы кто-то обнял его. Ему не хватало тактильного контакта, ему не хватало человеческого тепла. Он не смог оправиться после смерти Веры, поэтому уже около пяти лет у него не было девушки. Глеб просто не мог простить себе не кончину, винил в ней себя и считал, что не заслуживал любви других. Причем, не только женщин. Друзей у него никогда не было много, а после смерти Веры их и вовсе не стало. Его единственный лучший друг, Эрик, уехал в Нидерланды, с тех пор он ни с кем, кроме коллег, не общается. Глеб считал себя проклятым, заклейменным и отвратительным. Ему было тошно от себя, а значит и другим он был бы мерзок, узнай они его чуть лучше и не окажись идиотами. Если же они были настолько глупы или не брезгливы, их нужно было отвадить, чтобы не навлечь на них последствия его проклятья. Глеб чувствовал себя вестником бед, кладбищенским жнецом, кем-то, кто несёт только боль и разочарования, а, значит, недостойным любви или радости. — Вы бы чем-то закусывали, — сказал бармен, наливая четвертый бокал. — Шоколадом, к примеру. — Давайте шоколад, — попросил Журавлёв. Голова стала тяжелеть, не то от алкоголя, не то от усталости. Но, определенно, стало легче. Бармен поставил перед ним небольшое блюдечко с темным шоколадом. Глеб съел ломтик и, поняв, что шоколад чрезмерно химозный, выпил бокал снова залпом. — Ну, молодежь даёт, — насмешливо произнес мужик-байкер. — Пьет коньяк, будто это водка, никакой эстетики. — Простите, мне не до эстетики, — произнес Журавлёв, голос казался ему чужим и слишком хриплым. Он гордо поднял голову и выпрямил спину. — Повторите. — Во даёт, — усмехнулся второй мужик, кивая первому. Глеб, выпив пятый бокал, решил, что пора уходить. Его медленно начинало развозить, поэтому, если он не хотел через минут двадцать походить на сопли, размазанные по стеклу, нужно было расплачиваться и ехать домой. Он достал из внутреннего кармана пальто бумажник, оставил несколько купюр на столе и, сказав бармену, что шоколад — редкостное дерьмо, вышел из бара. Перед глазами начинало плыть, парень нащупал в кармане пальто телефон и вызвал такси. На автобус идти было поздно, поэтому он решил раскошелиться. Голова кружилась, а в голове засела та песня. — Уходит капитан в далёкий путь, — бормочет он себе под нос, стоя на обочине. — И любит девушку из Нагасаки. Он усмехается и повторяет это ещё раз, но громче. Благо, никого нет поблизости. Глеб начинает истерически смеяться, а на глаза его накатывают слезы. — И бредит девушкой из Нагасаки, — произносит он и бьёт себя по щеке кожаными перчатками. — Не смей вешать сопли, тряпка. — он смеется собственному голосу. — По крайней мере, терпи до дома. Ты, старина, пить от тоски совсем не умеешь, — он снова бьёт себя по лицу. Когда приехало такси, он моментально в него занырнул, продиктовал адрес и откинулся на спинку сидения. За рулём был пожилой полуседой мужичок, казавшийся довольно шустрым и крепким. Он, едва увидев Глеба, все понял. — Тяжёлое время, да? — спросил водитель. — И не говорите, — с идиотской улыбкой произнес Журавлёв. — Он вспоминает карие глаза… И любит… Девушку из Нагасаки… — Запущенный случай, — сдавленно засмеялся водитель. — Можете подремать, я вас разбужу, как приедем. — Покорнейше благодарю, — пробормотал Глеб, глаза его слипались, парня всячески клонило в сон. Таксист исполнил обещание, и разбудил клиента лёгким хлопком по плечу. Глеба словно окатило холодной водой в момент пробуждения. Он расплатился и поплелся домой. Его шатало, перед глазами все плыло. Журавлёв поднимался по лестнице очень медленно, держась за облупившиеся стены подъезда. Дойдя до своей двери, он кое-как смог открыть замок, чтобы войти, а входя, споткнулся о порог, едва не полетев на пол. Глеб согнулся пополам и схватился за дверную ручку. В голове было пусто, а к горлу подступала тошнота. Он попытался медленно выпрямиться, чтобы не вырвало. Журавлёва начало шатать ещё больше из-за внезапного давления на вестибулярный аппарат. Глеб закрыл дверь, ориентируясь на память, потому что свет в коридоре зажжён не был. Это ему удалось на сразу, руки предательски не слушались. Покончив с замком, он снял с себя пальто и, не глядя, бросил, сам не понял, куда. Глаза слипались, а голова была готова упасть на пол, потянув остальное тело за собой. Глеб прошел вглубь квартиры, все так же не разбирая дороги в темноте, и шатаясь от стены к стене. Что-то будто специально упало ему под ноги, но в этот раз он, не удержав равновесия упал, больно ударившись головой о стену и уронив книги. В квартире стоял страшный грохот. — Черт, — выругался он, пытаясь встать. На него накатила слабость, а голову будто раскололо в районе макушки топором Гефеста. Его попытка подняться на локтях почти удалась, но едва он хоть немного приподнялся, как его обдало страшной слабостью. В висках сильно запульсировало, а пол под ним стал похож на пластилин. Он пересилил себя и поднялся на ноги, чтобы как можно быстрее добраться до спальни. Он спотыкался, едва не падая и все роняя на своем пути, ноги заплетались, а комнаты вокруг будто кружились. Он всматривался в расплывчатую картину перед глазами и продолжал идти, а спальня казалась все такой же далёкой. Вдруг среди расплывчатых комнат, он смог уцепиться за странный видимый образ. Образ приближался, издавая странные сипловатые звуки. Когда силуэт приблизился достаточно сильно, Глеб понял, что он явно похож на женский. Журавлёв испуганно отшатнулся и, снова едва не упав, согнулся, пытаясь не отводить взгляд от женщины. Лицо ее было непонятным, но он точно был уверен, что оно знакомое, только чье? Он снова присмотрелся: силуэт был похож на его мать, смутные черты ее лица приобрели тонкое изящество. — Мама? — позвал он, протягивая к ней руку, силуэт был далек. Голос его дрожал, будто ещё немного и польются слезы. — Прости меня. Я так виноват… я так виноват перед… Он присмотрелся и понял, что это вовсе не его мать. Образ мамы стал слишком расплывчатым в его памяти, это позволило ему совершить непростительным ошибку, спутать. Черты призрачного силуэта были миловидными, с большими глазами, знакомыми до боли. Это была Вера. Она вдруг оказалась к нему слишком близко. Глеб был уверен, что она пристально смотрит ему в лицо своими мертвыми остекленевшими глазами, будто скрытыми от него под дымчатой пеленой. Ему не было страшно или неприятно из-за осознания близости чего-то неживого, ему было страшно от осознания собственной вины. Он сделал с ней это. Вера не заслуживала такого конца, она должна была прожить долгую и счастливую жизнь, но из-за него ее трепетное юное сердце остановилось, живые сияющие глаза остекленели, а теплое дыхание пропало. Глеб был виноват в гибели самого прекрасного и любимого человека, и он это прекрасно знал. Он ненавидел себя, он хотел даже последовать за ней, но счёл это слишком простым. Глеб Журавлёв должен прожить долгую жизнь полную мучений, только так он сможет искупить свой грех. — Прости меня, — ему на щеку легла холодная мокрая рука. Он не отшатнулся, продолжая искать в расплывчатом лике лицо любимой. — Вера, я… Она толкнула его с нечеловеческой силой назад. Глеб неожиданно мягко приземлился: это была его собственная постель. Он принялся искать взглядом призрак Веры в комнате, ожидая, что она пришла за ним, и что час его расплаты близок, ещё совсем немного и конец его жалкой жизни наступит раньше ожидаемого. Однако, вместо этого Журавлев понял, что никакого призрака в комнате нет. Была зажжена жёлтая прикроватная лампа, освещавшая небольшое пространство спальни. Рядом, на краешке постели сидела, определенно, не Вера, а Ангелина. Она не была похожа на расплывчатый силуэт, ее он видел вполне четко и ясно. Глеб вскочил и, едва не упав, посмотрел на гостью, которой здесь быть не может и не должно. Она обернулась и, с нежной улыбкой, взглянула на него в ответ. Журавлёв был в ужасе, он ожидал абсолютно чего угодно. На висках выступил пот, а руки похолодели и задрожали. — Гела, — обратился он, пытаясь придать голосу значимость и строгость. — Что вы здесь делаете? Орлова поднялась с постели и подошла к, испуганному Глебу, чьи и без того большие глаза округлились донельзя. Журавлёв оцепенел от неожиданности, все его тело стало будто в сотни раз тяжелее. — Жду тебя, — Ангелина положила свою руку ему на плечо. Он ощутил ее тепло и попытался отстраниться. Она убрала одну из торчащих прядей ему за ухо и ласково улыбнулась. Так, будто действительно ждала его очень долго. Так, будто они были очень давно знакомы и близки. Глеб положил свою руку на ее, желая избавиться от желанного прикосновения, от которого он обязан был отказаться, но остановился, глядя в изящные черты ее лица. — Чувствуешь, я живая? — произнесла Гела, приближаясь ещё сильнее. — Чувствуешь, как тебе не хватало этого? — ее лицо оказалось в паре сантиметров от лица Глеба. Он ощутил ее теплое дыхание на своей коже, а сам, кажется, перестал дышать. Гела прикоснулась коснулась своими губами его и тут же отстранилась. В момент короткого поцелуя Журавлёв закрыл глаза, пытаясь вызвать внутри себя отвращение, а когда открыл, девушки уже рядом не было. Только когда он убедился, что находится в одиночестве, Журавлёв понял, что его трясет мелкой дрожью. Молодой человек расправил постель и, не переодеваясь, залез под одеяло.