Я пытаюсь разучиться дышать,
Чтоб тебе хоть на минуту отдать
Того газа, что не умели ценить,
Но ты спишь и не знаешь.
После дня рождения Ани, Инга ещё несколько дней ходила раздраженная и всем своим видом выражала презрение в сторону дочери и мужа. Шоу-балет от госпожи Вальц Ангелина в тот вечер не услышала — рано легла спать, и уснула чрезвычайно крепко, зато разговор на следующий день заставил ее нервную систему изрядно пострадать: мать устроила длительную унизительную лекцию по поводу ее тройки по английскому, которая, надо сказать, уже была закрыта несколькими пятерками, однако Ингу это не успокоило. — Запомни раз и навсегда: ты обязана отдавать куда больше, чем отдаешь сейчас, — произнесла мать, скрестив руки на груди и недовольным взглядом глядя на дочь. — Получив одну тройку, ты обязана получить не меньше пяти пятёрок. За одну ошибку ты обязана платиться минимум пяти идеально выполненными работами, такой будет равноценный обмен за твою никчемность. Это обижало Гелу, это ее злило, но за столько лет она успела с этим смириться. Ей стало почти все равно. Ей было не все равно, когда мать наказала ее двумя неделями домашнего ареста. Нельзя сказать, что Ангелина так уж часто где-то пропадала, но наказывать ее, взрослого человека, такими методами было отвратительно глупо и даже унизительно. Все равно, что она скажет, но ограничивать свободу — это уже слишком. Гела хотела возразить на это, но остановила себя, осознавая, чем это чревато. Она знала, что попытка идти против системы своей матери будет караться ещё большими наказаниями, и приведет к ещё более раздутому скандалу. — Две недели ты никуда не выходишь, только школа, уроки музыки и дом, — грозно произнесла Инга, стуча пальцами по столу. — И никуда больше. А то, как я посмотрю, распоясалась: гулять ей подавай, развлекаться ей подавай. Об учебе не думает, только дружки да подружки на уме. — Хватит, — произносит Ангелина твердо. Ей надоело это слушать вплоть до того, что ее тошнит от голоса Инги. Хотелось уйти, хотелось заставить ее заткнутся любыми методами. Тон её все так же тверд, но голос звучит уже тише: — Я не могу это все слушать, замолчи. Глаза матери округляются в удивлении и гневе, она ударяет дочь по лицу рукой и хватает за горло. Ангелина отшатывается и хватает мать за запястье. Инга держит ее мертвой хваткой и явно не собирается выпускать. Воздуха становится все меньше, длинные ногти матери впиваются в кожу так крепко, что кажется, будто ей ничего не будет стоить вырвать трахею голыми руками. Вальц выглядит холодной и жестокой, гневной и беспощадной. Гела напугана, она вспоминает, как ее били в прошлом. Как же забыть материн кожаный ремень? Раньше, когда она была маленькой, ее вечно им пугали и, в приступах агрессии, били. Гела его боялась, Гела боялась свою мать, но в последний год ей показалось, что это осталось в прошлом, что Вальц понимает — ее дочь взрослая, и применять физические наказания нельзя. Как же Ангелина ошибалась. — Что ты там сказала, мелкая дрянь? — ее рука сжалась ещё сильнее. Гела боялась дёрнуться, а говорить она уже не могла — воздуха не хватало, было больно даже напрячь связки. — Замолчать? Давно не получала, да? — Инга ударила ее по лицу другой рукой, которая была свободна. От удара Ангелина слегка дернулась, ей показалось, что вот-вот составляющая ее шеи будет вырвана. — Так я тебе напомню, что такое быть плохой дочерью. Как шелковая станешь! Гела попыталась бы вырваться, но это было бессмысленно: идти против матери она не могла. Она не могла даже впиться ей ногтями в руку, не то что попытаться вырваться. Ее начало трясти от страха и гнева, в этот момент Ангелине захотелось отхлестать мать до крови, унизить и причинить такую боль, которую никто не вынес бы без криков. Поймав себя на этой мысли, Гела решила, что лучше бы мать ее прямо сейчас придушила. Она никогда не сможет ничего сделать. Она никогда не сможет ответить на ее слова, на ее действия, даже если захочет. В последний момент рука не поднимается. Да и не только рука — сами эти мысли о совершении насилия над матерью, о мести, были противны и укалывали чувством вины. — Слушай сюда: ты не просто исправляешь все тройки, ты начинаешь учиться исключительно на «отлично», ты меня поняла? — ее брови свелись к переносице, хватка чуть ослабла, но дышать все равно не получалось. — За четверки будешь битая, поняла? Не говоря про тройки и двойки. Так поняла? — Поняла… — сдавленно ответила Гела, было чертовски больно это произносить, потому что напрягались горло, на которое давили. — А за свою наглость и дерзость ты сейчас прямо и получишь, — произнеся это, Инга оттолкнула ее от себя. У Гелы потемнело в глазах, она, скорчившись, схватилась за горло и судорожно ловила ртом воздух. Мать прошла к своему шкафу и достала, висевший на дверце, солдатский ремень, оставшийся ей от отца. Госпожа Вальц подошла к Ангелине и пристально на нее посмотрела. Удар был нанесен резко, так, что девушка не успела опомниться. Дыхание перехватило ещё больше, а на спине стала ощущаться горящая от боли полоса. — Это ты заслужила, — Инга почти шипела от злости, нанося с десяток ударов дочери. По щекам текли слёзы, тело болело и казалось таким слабым и уязвимым, что хотелось выть, но выть не от боли, а от отчаяния. Гела лежала на полу, свернувшись в позе эмбриона, униженная, избитая, уставшая. Физическая боль ее заботила не так сильно, как нагрянувшие воспоминания из прошлого. Когда-то она точно так же лежала на полу, думая о том, что лучше бы она вовсе никогда не рождалась, лучше бы её вовсе не было, и лучше бы ее забили так до смерти. Зачем ей нужно было жить, если та, кто дал эту жизнь не довольна своим творением? Если она считает свою дочь недостойной, если её не любят и если она не может совсем никак заслужить эту любовь? «Все в этом мире имеет свою цену, — говорила ей мать тогда. — Если ты не готова ее платить, то ты ничего не стоишь. Любовь нужно заслужить, никто тебя любить и ценить просто так не будет. Нужно чего-то стоить.» Слезы текли по ее щекам. Как же давно она не плакала, а теперь ревёт второй день подряд. Какая же она слабая, жалкая, недостойная, никчемная и ненужная. Вот бы сейчас кто-то ее добил, чтобы избавить мир от существа, которое этот самый мир так паскудно позорит. Инга села за стол и принялась рассматривать бумаги. Их шуршание злило, а равнодушие матери вызывало такое отчаяние, что хотелось действительно умереть. — Чего ты разлеглась? — спросила Вальц, отложив блокнот. — Ревёт она. Иди к себе, не мешай. Гела приложила огромные усилия, чтобы сначала сесть, а потом, опираясь на стену, встать. Физическая боль не так сильно ощущалась, перед глазами все плыло, а тело ощущалось неуправляемым и чужим. Было обидно, она была зла, но ещё больше обессилена. Казалось, будто Ангелина наконец-то смогла исчезнуть из этого мира, но лишь на половину, сознание осталось на пограничье. Желания скулить не было, желания лить слезы тоже, но они лились, не прекращая. Лицо опухло, покраснело и было нахмуренным. Гела медленно и бесшумно вышла за дверь, оставляя, молчавшую, равнодушную и погруженную в работу, мать одну. Кабинет Инги Вальц находился рядом с отцовским, на втором этаже. Нужно было как можно скорее добраться до спальни, пока ее никто не увидел. Хотелось перестать существовать в один миг, раствориться в воздухе, исчезнуть, будто и не было. Ангелина вошла в свою комнату и сразу же легла на кровать, зарываясь лицом в подушки. Кровать была непривычно мягкой, не как раньше, она будто манила вглубь себя, утягивала и топила в лёгкости хлопкового постельного белья. Гела закрыла глаза, мир вокруг нее исчез. Тело обрело такую лёгкость, что могло парить, но оно не парило — оно плыло, медленно шло ко дну. Вода вокруг нее была теплой и приятной, а дышать под ней было можно, как на суше. Она поглощала Ангелину, не оставляя возможности всплыть наверх, да и сама она не была против устремиться в глубины. Она хотела, чтобы момент ее пребывания в теплых водах подсознания длился бесконечно, чтобы ее собственное обессиленное тело было недвижимо и никем не тронуто. Чтобы оно не жило, а существовало, не касаясь других людей. Чтобы она, Гела, впала в анабиоз до скончания веков, чтобы ее никогда больше не касались лучи солнца, чтобы ее никто не смог найти и пробудить. Слезы на ее щеках подсохли, впитались в наволочки, не оставив на лице с остекленевшими красными глазами ни единой капли. Гела на несколько минут перестала существовать, став частью этих вод: водорослью или камнем со дна, став тем, что никому не нужно, а, значит, не будет потревожено. Где-то за пределами ее вод раздался звук открывающейся двери и тихие шаги. Ангелина, пытаясь выйти из коматоза, сначала пошевелила пальцами рук, чтобы вернуть ощущения своему телу, а после открыла глаза. В комнату вошёл ее отец. Господин Орлов, в своей привычной домашней одежде, прошел к окну в ее комнате и остановился, чтобы посмотреть на вид. Гела больше не шевелилась и ничего не говорила. Внутри было пусто: никаких эмоций, никаких мыслей, никаких желаний, абсолютно ничего. Ангелина смотрела на него отупелым взглядом и ожидала дальнейших действий. — Я хотел поговорить, — произнес он тихо, голос звучал немного сипловато, как у больного ангиной. Дмитрий Эрастович повернулся к дочери лицом. — Я не хочу говорить, — отмахнулась Гела. Сил не было даже на то, чтобы подняться с места, а тело болело от недавних побоев. Отец, как всегда, выбрал самое неподходящее время для разговора. Однажды он научится стучаться перед тем, как войти, чтобы не застать дочь в неподобающем виде. — Нет, нужно решить это сейчас, — он сел рядом с ней, на край кровати. Орлов будто не замечал ее состояния. — Твой День Рождения через неделю. Нужно решить, чего ты хочешь? — Папа, — Гела взяла в руки подушку и закрыла ей лицо. — Я ничего не хочу. Хотелось задушиться от обиды на его наплевательство. Снова. Он столько раз был свидетелем скандалов и фирменных актов воспитания своей женой, но ни разу не вступался за дочь. — Нам нужно это обсудить! — Я не хочу, — она начала было произносить, но осеклась. В этом доме «не хочу» ничего не стоит, поэтому она исправилась: — Я не могу. Пожалуйста, выйди из моей комнаты, я не в состоянии разговаривать. — Ладно, хорошо, — недовольно бросил господин Орлов и поднялся с места. Он был явно обижен отказом дочери в разговоре, но ничего не сказал. Он вышел из ее спальни и закрыл за собой дверь нарочито громко. Гела осталась совсем одна. Тело неприятно пульсировало, голова казалась полым шаром, а в груди было щемяще больно. Хотелось выплакать все, что она чувствовала и освободиться, но слёз не было, они все словно вышли той теплой водой, в которой хотелось утонуть.