Ты не заметишь этот миг,
Лишь только завтра поутру;
Открой глаза и посмотри:
Знамёна реют на ветру.
— Это итоговый вариант, — произносит Орлов, протягивая Глебу бумажные листы. — Я дописал раньше, чем планировал. Журавлёв берет из его рук стопку и садится в кресло. Дмитрий Эрастович устраивается напротив. Глеб пробегает взглядом по тексту и складывает его пополам. Читать совершенно не хочется, как и думать, но служба — есть служба. — Я прочитаю, разберусь с правками и передам Валентину Георгиевичу, — произносит он, убирая сценарий во внутренний карман пиджака. — Пока что никаких правок почти и не нужно вносить. — Как идут дела с пробами? — Орлов постукивает кончиками пальцев по подлокотнику. Волосы его взъерошены, выглядит он крайне устало, так, будто умом сейчас находится где-то далеко. — Утвердили Серову на роль Марии-Антуанетты, — пожал плечами Журавлёв. — В остальном, Евгений Артурович распорядился, что полноценно будем работать над этим после окончательно утвержденного сценария. — Я смогу присутствовать на кастинге? Всё-таки это моё детище… — Я думаю, что вы обязаны на нем присутствовать, — Журавлёв лениво оглядывает комнату, произнося это четко и строго. — Я или господин Винницкий сообщим вам дату и время. — Отлично, — Орлов тихо хлопает в ладоши и собирает руки в замок. — У вас есть какие-то мысли касательно актеров, которые могли бы сыграть? — Есть, но я не думаю, что корректно выдвигать чьи-то кандидатуры сейчас, — Журавлёв жмуриться и растирает веки. — Прошу прощения, бессонница меня убивает в последнее время. — Ничего, — Дмитрий Эрастович поднимается с места и облокачивается на спинку своего кресла. — Не хотите чаю? — Честно говоря, я не откажусь. Орлов делает приглашающий жест рукой и направляется в сторону кухни. Глеб не заставляет себя долго ждать, поднимается и идёт следом за хозяином дома. Они оба ходят быстро, Дмитрий Эрастович что-то напевает себе под нос, а Журавлёв вслушивается в звуки чужого дома. Интересно, Ангелина здесь? Она в своей комнате? Но зачем ему это знать? Почему он задаётся этим вопросом? Глеб качает головой из стороны в сторону, словно хочет выгнать из нее все лишние мысли. Они виделись день назад у Винницких, их встреча была краткой, ничего не значащей, но почему он постоянно думает о том, что произошло там? Голова гудела от мыслей, сердце сжиралось внутренними чудовищами, излучающими чувство вины. Ему было стыдно перед Верой и мамой, ему было неловко перед родителями Гелы за его поведение на празднике, но при этом всем он считал, что поступил правильно и иначе поступить было нельзя. Раз за разом он вспоминал Ангелину, укутанную в его плащ, ее дрожащие от холода и рыданий плечи, ее раскрасневшиеся от слез глаза… Какая же сила была в этом образе! Какая глубина таилась в ее заплаканных карих глазах. Глебу хотелось запечатлеть ее лицо и складки одежды в памяти на многие века, потому что ему казалось, что таких чувств в его душе ещё ничего не вызывало. Это была сладостная внутренняя боль, трепетное страдание души, вызванное созерцанием прекрасного искусства, но, в отличие от катарсиса, то было чувство такой нежности, что начинало мучительно щемить в груди, а на глаза наворачивались слезы. Хотелось вырвать свое сердце, сложить его, окоченевшее и обескровленное, на Верино надгробие, а самого себя пригвоздить к кресту. Стыд, боль, тоска и чувство вины — это все давило на него весом в целые горы. Он не знал, как быть и что делать, ему хотелось только снова увидеть ее. Вчера утром, когда он надевал свой серый плащ, случился первый прилив этого странного послевкусия от чувства: он ощутил едва заметный аромат ее парфюма. Журавлёв никогда не обращал внимание на запахи, и не замечал за Ангелиной ничего особенного, но тогда, заметив, что его одежда пахнет немного иначе, чем раньше, он был действительно рад такой перемене. Орлов переставил на стол поднос с затейливым китайским чайным набором из чашечек и чайников, а после сел на табурет. Глеб устроился напротив и внимательно наблюдал за действиями писателя. Ему было в новинку видеть подобную картину, потому что для Журавлёва чай существовал только в пакетиках, а здесь представала настоящая церемония. — Вы любите чай? — спросил Дмитрий Эрастович, наливая в чашечки янтарно-зеленоватую жидкость. Запах, надо признать, у такого чая был очень яркий и приятный. — Люблю, — честно ответил Глеб, у которого появилось желание потрогать этот красивый фарфоровый сервиз. — Но обычно пью только пакетированный. — Друг мой, — с искренним удивлением произнес Орлов, протягивая гостю чай. — Вы тогда о настоящем чае ничего не знаете. — Этот чай называется «Уи Ян-Ча». Он растет в горах Уи-Шань, в Китае. Пробовали такой когда-нибудь? — Нет, к сожалению, — Журавлёв на секунду ощутил себя ущемленным и не очень умным. Чашечка, принятая из рук коллеги, была чуть теплой, он всмотреться в ее содержимое с интересом и ещё раз принюхался. — Редкий и дорогой чай, его было довольно сложно добыть, — Орлов сделал небольшой глоток и прикрыл глаза. — Его прелесть заключается в том, что его принято сушить на углях, за счёт этого он приобретает такой вкус и запах. Попробуйте же, чего вы рассматриваете, Глеб Николаевич? — Мне очень нравится запах, — он всмотреться в чаинки на дне и немного наклонил чашку. — Хочу растянуть немного момент. — Что ж, ваше право, — Дмитрий Эрастович пожал плечами и причмокнул языком, явно наслаждаясь напитком. — Вы вряд-ли ещё где-то такой попробуете. — Вы увлекаетесь чаями? — Можно и так сказать, — Дмитрий Эрастович скрещивает руки на груди и мечтательно вздыхает. — Если бы не мой талант писателя, я бы открыл свою чайную. — Одно другому не мешает, — Глеб по-доброму улыбнулся и наконец-то попробовал. Чай был терпким и горьковатым, но при этом оставлял приятное послевкусие. — Вы знаете, можно это совмещать. Например, написать книгу о чае или создать небольшой чайный музей. — Глеб Николаевич, — обратился Орлов, вдруг рассмеявшись. — Ну куда мне это? Скоро на пенсию, а я тут со своими чайными. — Вы так говорите, будто на пенсии жизни нет вовсе. Жизнь, знаете ли, нужно ценить и пробовать в любом возрасте. — Вы молоды, господин Журавлёв, — Дмитрий Эрастович прищурился, внимательно глядя на собеседника. — Не думаю, что вы можете так смело рассуждать о жизни. Много ли вы видали? — К сожалению, много, — Глеб посерьёзнел, его напрягли вопросы коллеги о жизни. Чувствовать себя глупым было одним делом, а чувствовать себя неопытным юнцом совсем другое, но оба ощущения одинаково неприятны. — Я бы предпочел не знать этого. — Сколько вам лет, Глеб Николаевич? — Двадцать четыре, в декабре будет двадцать пять, — он залпом выпил остатки чая, не различая вкус. — У вас очень молодой взгляд, — писатель постучал по столешнице пальцами и выпрямил спину. — В каком смысле? — В таком, что есть дети, у которых молоко матери на губах не обсохло, с глазами старцев, и есть старцы с детскими живыми глазами, готовыми, как впервые, изучать мир. — Неужели я похож на старца? — Глеб усмехнулся и поправил манжеты рубашки под пиджаком. Орлов смотрел на него с иронией во взгляде и поглаживая пальцы на своих руках. — Совершенно не похожи. Раздались быстрые шаги по лестнице, лёгкая походка. Глеб повернул голову к выходу. Неужели это она? Неужели они снова увидятся? Только бы она зашла на кухню… Орлов посмотрел сначала на взволнованного режиссера, а потом в сторону двери, но Журавлев этого не видел. Глеб, как идиот, лелеял какую-то глупую надежду. — Лина, иди сюда, поздоровайся с Глебом Николаевичем, — крикнул Дмитрий Эрастович. — Лина! — Да иду я! — послышалось из другой комнаты. Вслед за голосом явилась и его хозяйка. Глеб взглянул на нее, одетую в простую домашнюю одежду, и понял, что всё-таки образ с позавчерашнего вечера поблек.В ней уже не было той, почти мистической в своем очаровании, трагичности, но была та самая юношеская искра, которую он когда-то замечал в Вере. Она была, определенно, прелестна. — Добрый день, — поздоровался Глеб, опуская взгляд на сервиз, не желая неприлично в открытую пялиться на Гелу. По крайней мере, не в присутствии ее отца. — Здравствуйте, — коротко произнесла Ангелина, сдержанно улыбаясь. — Как ваши дела, Гела? — он спросил это, придавая своему голосу как можно больше спокойствия, чтобы казаться холодным и равнодушным. Даже если внутри тебя происходит что-то выходящее из ряда вон, нужно все равно вести себя так, будто ты держишь ситуацию под контролем. Это правило хорошего раба Мельпомены. — Уже лучше, — она произнесла это все с той же улыбкой, поправляя своей изящной рукой воротник водолазки. — У вас все в порядке? — Вполне, — Глебу подлили ещё чаю, он отпил и едва не подавился. Журавлёв прикрыл рот рукой, глядя на стол, и надеясь, что не выглядит конченным идиотом. — А должно быть не так? Ангелина прошла к шкафчикам и принялась что-то искать. Раздалось шуршание пакетов и упаковок, скрип дверц и звон столовых приборов. Глеб все ещё не поднял на нее взгляд. Орлов сидел напротив и будто отсутствовал в разговоре, внимательно наблюдая. Наконец Журавлёв набрался смелости и посмотрел на Ангелину. — Не хочу показаться грубой, но… — она сделала паузу, формулируя предложение. Одна ее рука скользнула к подбородку, придерживая его, а второй она рылась среди каких-то ярких упаковок. — Вы очень устало выглядите. — Да? — он усмехнулся, словно не его преследуют ночные кошмары, где будто не она утягивает его в болото. — Насколько же? — Будто вы больной чахоткой, и не спите уже несколько месяцев, задыхаясь по ночам от кашля, — почти скороговоркой произнесла Гела, тут же отдышавшись. Журавлёв в этот момент не знал: стоит ли ему искренне засмеяться или горько заплакать. Определенно, эта барышня остра на язык, и, определенно, она глядит в саму суть. Ее бы глаза и силы в мирные цели… Интересно, на что ещё она способна? Глеб вежливо улыбнулся и покрутил в руках чашку, глядя на донышко. — Ну ты загнула, Лина, — подал наконец-то голос господин Орлов. — Нельзя такие вещи говорить людям, это неприлично. — Отчего же, Дмитрий Эрастович? — Журавлёв поднял недоумевающий взгляд на собеседника, желая отстоять у него право отчитать Ангелину. — По-моему, Гела вполне точно описала мой внешний вид сейчас. Я действительно имею небольшие проблемы со сном. — Просто моей дочери стоит иногда прикусывать свое жалко, — Орлов взглянул на Ангелину через плечо и нервно задрыгал ногой. — Иначе она рискует отравиться собственным ядом. — Кстати, Глеб, — внезапно выпалила Орлова, открывая пачку с мармеладом. — Я последовала вашему совету касательно музыки. — Да? — Журавлёв посмотрел на неё и растянул губы в слегка самодовольной улыбке, которую тщетно попытался подавить. — Так скоро? — Ну, там ещё нужно немного доработать… — она немного смущённо посмотрела на содержимое пачки и сделала паузу, подбирая нужные слова. Глеб посмотрел на неё, а потом на Дмитрия Эрастовича, проверяя реакцию. — Но, в целом, кое-что я смогла написать. Хотите послушать? — Не откажусь, — он подпёр кулаком подбородок и отпил чай, до которого дела уже не оставалось, если речь заходила о чем-то настолько важном. — Лина, не донимай гостя, — сделал замечание отец. Выглядел он не недовольно, но ему явно не нравился такой тон их беседы. — У Глеба Николаевича явно есть другие дела. — Дмитрий Эрастович, мне правда интересно то, чем занята Ангелина, — Журавлёв пристально посмотрел на сценариста и попытался влить в этот взгляд все свое возмущение. — В конце концов, если у меня появятся дела, я обязательно поставлю ее в известность и откажусь. — Глеб, вы идете? — она положила пакетик с конфетами на стол и пошла к выходу. — Иду, — ответил Журавлёв, для самого же себя незаметно мягче, чем то, как он обращался только что к коллеге. — С вашего позволения. — Прошу вас, — нарочито услужливо произнес Орлов, убирая на поднос все столовые принадлежности. Он явно не был в восторге от того, что режиссер уделял куда больше внимания не ему, а его дочери, но говорить ничего не стал. На это и рассчитывал Глеб Николаевич, которому никогда не перечат, даже если захотят. Журавлёв поднялся с места и пошел за Ангелиной в зал, где стояло фортепиано. Гела, проходя мимо большого обеденого стола, взяла один из стульев и поставила его рядом с инструментом. Глеб шел за ней с довольно странными смешанными чувствами: с одной стороны ему хотелось побыть с ней чуточку дольше, а с другой ему следовало держаться от неё подальше, не позволять себе привязываться и оскорблять этим Веру. Однако первое можно было оправдать тем, что Гела была его другом, что он сам же позавчера вечером подтвердил, и талантливой пианисткой, что было куда важнее. Ему искренне было интересно, угадал ли он ее способности и что такое она сумела создать. — Присаживайтесь, — пригласила она, начав листать нотную тетрадь, до этого лежавшую на крышке фортепиано. — Одну минуту. Ее взгляд скользил по страницам. Глеб присел рядом, на предназначенное ему место, и наблюдал за ее лицом. Она, определенно, хороша. Лицо девы с полотен старинных европейских мастеров. Интересно, знает ли она об этом? При всем ее уме, она не может не знать… Впрочем, умные люди невнимательны, позднее стоит указать ей на ее ошибку — невидение собственной красоты. — Вот, нашла. Гела развернулась к клавишам и, размяв руки, принялась играть. Сначала это была медленная мелодия, в которой преобладали низкие звуки, а после она стала ускоряться, становясь все выше. На пике своем музыка оборвалась на какое-то время, а после заиграла печально, надрывно и медленно, как в самом начале. Ангелина умело перебирала руками по клавишам, и Глеб понимал — она перебирала не только по ним, но и по струнам его израненной и очерненной смертями души. Она была не просто музыкантом, Ангелина Орлова была человеком, способным описать свою боль без слов. Журавлев в ней не сомневался и теперь, когда ее талант подтвердился, он точно знал — она способна изменить мир, потому что она умела его чувствовать в полную меру. Задача всякого человека искусства не просто создавать, а ощущать всё куда более глубоко, чем обыватели. Музыка, которую она написала, действительно могла вызывать эмоции, она была наполнена такой тяжёлой ношей печали и усталости, что, угомонившаяся на какое-то время, тоска, живущая в области солнечного сплетения, снова стала разрывать его на куски. При этом всем в ее музыке было что-то обнадеживающие, несмотря на всю фатальную трагичность. Глеб понимал, что эта барышня осознает — трагедия не равна отчаянию, трагедия является только поводом для новых надежд. Разве что трагедия эта является вымыслом или принадлежит кому-то другому. В его трагедии нет надежды, его трагедия опустошает до дна. Драма всей его жизни — это то, что он виноват, и что с этим ничего нельзя сделать, можно только искупить вину, но никак не исправить положение дел. Он точно знал: единственное, с чем нельзя договориться, и с чем можно только без конца смиряться — это Смерть. И он знал ее уродливое бледное лицо. Лицо, имеющее искаженные черты всех, кого он любил и любит до сих пор. Музыка Ангелины ему нравилась, он не мог этого отрицать, как и того, что она не была гением, но это не отменяло ее таланта. Она и не обязана была являться гением, Гела была обязана лишь говорить без слов, и у нее это вышло. Музыка, которую она извлекала, стала снова ускоряться, Глеб смотрел то на ее руки, то на ее профиль, и думал о том, что, если бы люди могли выбирать облик для своей Смерти, то он бы пожелал появление в смертный час именно Ангелины. Однако вовсе не той, что была в его кошмарах, а такой, какой она была сейчас: увлеченной, мягкой, ловкой и по-настоящему живой. Журавлёв тяжко вздохнул и закинул ногу на ногу. В его голове происходил хаос, а внутри он понимал, что нашел настоящий алмаз: человека, который умел не только понимать и делать, но и ощущать мир в полной мере. Глеб, как никто другой, понимал, что истинными гениями не рождаются, ими становятся, и если она, Ангелина, смогла сочинить за один день нечто подобное, то что будет, если ей дать неделю? Она сочинит нечто настолько грандиозное, что не будет уступать гениям прошлого. Тут же музыка оборвалась. Гела повернулась к нему лицом, ожидая реакции. Ее распущенные волосы скользнули по плечам блестящей русой волной. Глеб смотрел на нее, будучи завороженным, как моряки обычно смотрят на сирен с иллюстраций из потрёпанных книг. — Я, честно признаться, не ожидал, что все будет настолько… — Бездарно? — спросила она, сжимая рукава водолазки в пальцах. Ее красивое лицо было напряжено, а губы плотно сжаты. Глеб был готов поклясться, что это его укололо. — Быстро, — Журавлёв пытался придумать хорошую речь, правильную в этой ситуации, но слова, как назло, выходили по-грубому простые и скупые. — Обычно такие вещи пишут неделю, к примеру. — Вы же творческий человек, Глеб, — возмутилась Ангелина, отвернувшись. — Вы, как никто другой, должны знать: истинный творец может не работать несколько месяцев, а потом за ночь совершить невозможное. — Это так, но тем не менее, — он откашлялся и прикрыл рот рукой. Смотреть на нее было страшно неловко, поэтому Журавлёв направил свой взгляд на резную ножку табуретки под ней. — Это огромная работа. — Это все, что вы можете сказать? — она произнесла это так обиженно и печально, что стало не по себе. Глеб поднял глаза и взглянул на Гелу. Она хмурилась и скрестила руки на груди. Журавлев вдруг улыбнулся, увидев ее почти детское желание угодить. Ему это, определенно, льстило, несмотря на то, что обычно такое желание он пропускал мимо ушей и глаз, теперь оно вызывало в нем умиление. Его это радовало и возвышало. — Нет, Гела, совсем нет, — он собрал руки в замок на коленях и выпрямил спину. — Вы, бесспорно, талантливы, как я и говорил, и вы действительно смогли говорить со мной без слов. — И что же я вам сказала? — ее тонкие брови слегка приподнялись, а губы растянулись в сдержанной полуулыбке. Гела, не глядя, закрыла нотную тетрадь и закинула ногу на ногу. — Как его зовут? — Кого? — она опешила, хотя и поняла, что собеседник имел в виду. — Того, кто причинил вам боль, — Глеб по-лисьи прищурился, оценивая ее честность. — Причем, сделал он это ювелирно: ударил прямо по самому больному. — Журавлёв осекся от своих же собственных циничных слов, и едва удержался от желания ударить себя по лицу. — Простите, если спрашиваю о чем-то слишком личном… — Ничего страшного, — глаза ее округлились в удивлении, а голос стал тише. Она выдержала паузу, колебаясь, а после произнесла: — Я не могу сказать. — Ваше право. Я смог услышать? — Да. — У вас все в порядке? — он скрестил руки на груди. — Вы бледны. — Да так, мелочи, — она грустно улыбнулась и посмотрела на фортепиано. — Спасибо вам за то, что были со мной тогда. — Я сделал то, что должен был сделать любой человек, имеющий совесть. — Тогда у большинства людей совести вовсе нет, — она нажала пальцем на клавишу, раздался тихий низкий звук. — Вы действительно мне помогли. — Сейчас с вами все в порядке? — Я не могу сказать, но мне все ещё пусто, — она вздохнула и сжала одну руку в кулак, а второй провела по чёрно-белым пластинкам, не нажимая. — Не думали о том, чтобы отвлечься? — он снова закашлял и прикрыл рот рукой. — Сходить в театр, в кино или в музей, чтобы стало лучше? — Думала, — она произнесла это громко, четко, с холодом в голосе. Глеб поежился от такого ее тона, похожего на услышаный в своих кошмарах. — И что же? — Я не хочу об этом говорить, — он снова стал тихим и мягким, отчего-то даже беззащитным. Гела посмотрела на него и в ее взгляде читалась печаль и усталость. Наверное, это и есть старческий взгляд глаз ребенка. — Простите, мне пора заниматься учебой. Я провожу вас. — Да, конечно.