Они плыли по теченью —
Оно их принесло на гибель, на холодный стол.
Они жили здесь, они жили среди нас.
Падал тёплый снег, струился сладкий газ.
Пасмурное утро апреля. На кухне холодно и пахнет табачным дымом, который разлетается по всей комнате, растворяясь в воздухе под самым потолком. На плите греется чайник и шкварчит глазунья, а фоном на проигрывателе играет пластинка «Наутилусов» из личной коллекции Глеба. Достав неделю назад проигрыватель, он слушал музыку почти каждый день, как никогда ещё не делал. Журавлёв сидит за столом и задумчиво смотрит на Мрака, который, почавкивая, уплетает корм. Глеб делает последнюю затяжку и тушит окурок в стеклянной пепельнице, после чего поднимается с места и выключает плиту.«Они жили здесь,
Ты можешь узнать.
Ты можешь спросить,
Им было жарко вдвоем?
Падал теплый снег,
Струился сладкий газ.»
Журавлёв направляется в зал, где подходит к проигрывателю, рядом с которым лежит огромное количество разных бумаг: какие-то записи, распечатки и эскизы. Он находит несколько листов, сложенных пополам и берет в руки. Это последние страницы итогового варианта сценария. Позавчера его окончательно утвердили, а сегодняшний день — первая проба. Никуда идти не хотелось. Было желание лечь на кровать и, пялясь в потолок, ни о чем не думать. Не было никакого желания работать и думать о типажах исторических личностей. Он вернулся на кухню и принялся накрывать на стол. Мрак уже доел свой завтрак и убежал в спальню. Глеб сел за стол и принялся прямо со сковородки есть яичницу. «С гордо поднятой головой Мария-Антуанетта поднимается к эшафоту, — гласил текст на бумаге, Журавлёв несколько раз перечитывал сценарий и в каждое прочтение останавливал свое внимание на этом месте. — Она случайно наступает на ногу палачу». Палачу… Шарль-Анри Сансон — довольно редкий типаж, его сможет сыграть далеко не каждый. Вероятно, придется потрудиться с выбором актера. Глеб отпивает чай из кружки и прокручивает в голове запомнившееся сцены: падение Бастилии, смерть королевы и анекдотичный диалог палача и Наполеона. Орлов одарен, с этим никто не спорит. И «Гибель монархии» должна стать величайшей его, как режиссера, работой, если он справится, конечно, иначе это будет громкий провал. Глеб никогда не признавал полумер касательно себя и своей работы, никогда не прощал себе ошибок и считал, что, если работа выполняется не идеально, ему лучше за нее вовсе не браться. Однако это относилось только к нему самому, от своих коллег он не требовал невозможного и мог даже взвалить на себя часть их работы, с которой они могли не справиться. За это его и недолюбливали, считая, что он слишком много о себе мнит и считает других никчемными. Глеба это поначалу обижало, а после он смирился — смысла противиться мнению людей не было, толпа всегда задавит меньшинство, даже если она глупа в слепоте своей. Журавлёв закончил завтракать и принялся мыть посуду. Бумаги остались лежать на столе, а в зале, с шумным тыгыдыком, пронесся Мрак. Утро было хорошим, несмотря на пасмурность и грядущую загруженность работой. Глеб помыл посуду, вытер ее полотенцем, после чего разложил по шкафчикам. Впервые за долгое время ему не снился кошмар, и впервые за долгое время внутри было не так тревожно. По-настоящему хорошее утро. Журавлёв уже успел привыкнуть к плохому сну, курению посреди ночи и холодному поту в моменты пробуждения, смирился с тем, что синяки под его глазами стали ярче, но сходить к психотерапевту все ещё не решался, думал, что пройдет само. Остаётся надеяться, что это обострение было временным, и теперь все дни будут такими, как это утро. Глеб направился к проигрывателю, стоявшему в зале. Рука его потянулась к консоли, звук оборвался на припеве «Бриллиантовых дорог». Он убрал пластинку в обложку и вернулся на кухню, чтобы закрыть форточку. И всё-таки он не понимал своих чувств до конца, что сбивало с толку. Ему они и нравились, и пугали — давно ничего подобного не было, а теперь так сильно и так неожиданно. Журавлёв направился к выходу и принялся одеваться. Запах Ангелины напрочь выветрился с ткани его плаща, став его собственным, привычным и знакомым. Сколько Глеб не пытался принюхивается, желая напомнить себе о ней в деталях, это было бесполезно. Ему хотелось быть ближе, но он понятия не имел, как. Идя по улицам, недалеко от музыкальной школы, он раз за разом оглядывался по сторонам, желая случайно ее встретить. Он искал Гелино лицо среди людей, хотел снова и снова ее увидеть, но, к счастью или к несчастью, Ангелину он не встречал. Это желание он старался подавлять, отрезвить себя пощёчиной, задушить в зачатке, но каждый раз оно пересиливало. Оставалось только смириться. Даже если он хотел ее видеть, хотел быть рядом и находил ее очаровательной, это не был повод для сближения и забывания своих принципов. Когда Журавлёв пришел на работу, до проб было ещё около десяти минут. В пустом зале сидел только Винницкий. Глебу не нравился Евгений Артурович, он находил его пафосным и запредельно надменным, но отрицать факт того, что продюсер заставлял себя уважать, он не мог. В конце концов с господином Винницким он работал не в первый раз и, определенно, не в последний, и Глеб уже точно знал, как следует вести себя с этим человеком. Журавлёв проскользнул сквозь толпу из артистов, пришедших на кастинг, быстрой нервной походкой прошел к креслам. — Доброе утро, — произнес Журавлёв, снимая с себя верхнюю одежду. — Дмитрия Эрастовича ещё не было? — Доброе, — коротко ответил Винницкий, собирая руки в замок и исподлобья глядя на Глеба. — Ещё нет. — Понятно, — режиссер садится через два кресла от собеседника, достает блокнот из кармана. — Стол бы, конечно, не помешал. — Я просил, но мое требование проигнорировали, — пожал на это плечами Евгений Артурович. — Придется без него. — Как всегда, все шиворот-навыворот, — посетовал Журавлёв, листая свои краткие неаккуратные записи. — У вас есть список тех, кто подавал заявки? Винницкий достал из папки листок бумаги с напечатанной таблицей. Список был небольшим, людей в коридоре было куда больше, чем здесь указано. Журавлёв пробежался по нему взглядом и отложил. В этот момент двери открылись и в зал вошёл Орлов. Он прошел в помещение медленной размеренной походкой, с достоинством, какое присуще далеко не всякому. Дмитрий Эрастович, определенно, был человеком благородным, хоть и чрезвычайно консервативным в некоторых вопросах, его было сложно не уважать. Он был отцом Ангелины, к тому же, в ней это достоинство тоже было заметно более чем явно. — Добрый день, господа, — Орлов грациозно бросил в кресло свой портфель и снял с себя пальто, которое тут же полетело вслед за сумкой. Винницкий поднялся с места, чтобы подать руку своему товарищу. Глеб остался на месте и в знак приветствия просто сдержанно кивнул. Дмитрий Эрастович сел рядом с продюсером. — Ну и погода сегодня, — произнес Орлов, зевая и прикрывая рот рукой. — Пасмурно, хочется спать. Кстати, где стол? — Я просил принести стол, но, само собой, никто не послушал. — отвечает Евгений Артурович, в голосе читается небольшое раздражение. — За кулисами есть стол, — говорит Журавлёв, откладывая на соседнее кресло свои бумаги и вставая с места. — Может, принести? — Было бы неплохо, Глеб Николаевич, — Орлов тоже встаёт и направляется к лестнице, ведущей на сцену. Вслед за ним идёт Журавлёв. Стол они притащили почти сразу же. Он был небольшим, но для работы с пометками сойдёт. Пока его несли, Орлов смотрел на режиссера очень внимательно, со странным и непонятным выражением во взгляде. Глеб притворялся, что не замечает, хотя это и было неприятно. Раз уж Дмитрий Эрастович не говорит ничего напрямую, стало быть, нет никаких причин для беспокойства. По крайней мере, пока они не проявятся внешне. — Отлично, — сказал Винницкий равнодушным тоном. Он начал складывал на стол все бумаги, лежавшие вокруг, на только что принесённый стол. — Стульев там нет? — Одна табуретка, — отвечает ему Орлов, смотрящий все тем же взглядом на режиссера. — Глеб Николаевич, голубчик, принесите, пожалуйста, табурет. — Да, конечно, — режиссер пожимает плечами и снова поднимается по лестнице. Глеба, конечно, не радовал тот факт, что его, режиссера, просят бегать за вещами, как какого-то стажёра, но ничего не поделать. Не заставлять же этим заниматься почтенных старцев? Как бы хорошо они не сохранились. Журавлёв принес таки этот несчастный табурет и всучил его Дмитрию Эрастовичу, до этого вальяжно сидевшему в кресле. Сценарист поставил его к столу и тут же это место занял Евгений Артурович. Разумеется, по важности они втроём были равны, но продюсер всегда чуточку равнее. — Можем приступать, — тоном судьи произнес Винницкий, беря в руки печатный список. — Пригласите актеров. В этот раз Журавлёв решил не показывать себя как мальчика на побегушках, и звать пришлось Орлову. Глеб понимал, что, позволив кому-то собой помыкать один раз или два, он рискует стать гонцом навсегда. Важно сохранять чувство собственного достоинства где угодно и когда угодно. Это единственное, что, пожалуй, может быть врождённым и что можно потерять в один миг. — Господа артисты, прошу заходить по очереди, — послышался торжественный голос Дмитрия Эрастовича. Глеб сел в кресло и взялся за свой блокнот. Сценарист вскоре вернулся и сел рядом с ним. Следом за Орловым вошёл высокий и худой мужчина с чрезвычайно угловатыми чертами лица, словно те были сделаны из щебня. Он поднялся по лестнице и остановился на середине сцены. — Меня зовут Роман Сергеев, я хочу попробоваться на роль Ломени де Бриенна. — Что вы для нас подготовили? — строго и скептично спросил Евгений Артурович. Скепсис его был очень даже зря. При одном взгляде на Сергеева становилось ясно — его примут. Глеб сразу же понял, что будет его утверждать. Как бы Винницкий не был продюсером, главное слово в подборе артистов за тем, кто будет с ними работать. Роман зачитал Асадова, и чтение его Журавлёв слушал в полуха. Зачем утруждать себя там, где все и без того понятно? Глеб оставил пометку в блокноте и посмотрел на Орлова. — Полагаю, его вы решили утвердить? — шепнул Дмитрий Эрастович, не глядя на коллегу вовсе. — Возможно, — Глеб собрал руки в замок. По итогу этих проб они утвердили артистов на почти все роли. Как оказалось, Журавлёв был полностью прав — Шарля-Анри Сансона сыграет не каждый. Было решено продолжить пробы в другой день. Глеб наконец-то захлопнул свой блокнот и убрал в карман брюк, после чего поднялся. Спина успела затечь, поэтому пришлось немного размяться, потянувшись и встав на носочки. — Глеб Николаевич, есть те, кого вы точно утверждать будете? — обратился Винницкий, не поворачиваясь к режиссеру. Орлов внимательно оглядел Журавлёва с ног до головы. — Ваш профессиональный взгляд ценнее моего. — До следующих проб я ничего точно не скажу, — Глеб взял с соседнего кресла свои вещи и осмотрелся. — Но есть те, кто подходит. Думаю, вы и сами их заметили. — Отлично, — слегка пренебрежительно кинул Евгений Артурович, захлопывая папку с бумагами. — Но, я думаю, вам с Дмитрием Эрастовичем стоит поговорить об этом и обсудить. — Разумеется, — Журавлёв надел на себя плащ. — Но пока что я точно ничего не могу сказать. — Как и всегда. — Евгений Артурович, будьте добры переслать на мою почту портфолио всех, кто сегодня был на пробах. — Глеб постарался придать голоса максимальную твердость. — Вы не сделали этого вчерашним вечером. — Прошу прощения, был занят. Орлов в это время молча наблюдал за их разговором. Про то, что у Винницкого трудный характер было известно всем, но всё-таки Журавлёва ему было не переплюнуть. Евгений Артурович всегда стремился показывать свою власть и значимость перед другими, иначе он не мог. Глеб попрощался и вышел из зала. Только оказавшись на улице, он понял, насколько умудрился устать. Он остановился у скамейки возле входа в театр и достал пачку с сигаретами. Зажигалка все не хотела работать, постоянно потухала и зажечь их казалось чем-то невозможным. Несмотря на то, что куплена вчера, она была уже сломана. Раз попытка: пламя потухло. Два: зажглась, но теперь палец соскользнул с колесика. Раздраженный, он убрал зажигалку в карман, сигарета тоже отправилась назад в пачку. Может, стоит вовсе бросить эту привычку? Столько денег на них уходит, сейчас в его расходы ещё добавился Мрак, а до нужной суммы нужно дожать в том же темпе. Он направился по улице, решил срезать путь через дворы. Глеб чувствовал себя странно воодушевленным, будто в его холодный и темный мир впервые за долгое время проникли лучи весеннего солнца. На улице было все так же пасмурно, но это не нагнетало. Он чувствовал себя так, будто наконец обрёл то, чего не было уже очень давно — свободу. И вину, которая пробивалась зелёным ростком сквозь асфальт его спокойствия, хотя и не так рьяно, как несколько дней назад. Журавлёв вспоминал момент, когда Ангелина играла для него на фортепиано и момент, когда она, заплаканная сидела перед ним, завернувшись в его плащ. Глеб перешёл дорогу и оказался в тихом дворике, у одного из подъездов которого была странная суматоха. Женщина средних лет держала дверь, пока двое рослых мужчин несли на носилках, прикрытое белой тканью, тело. Женщина явно была родственницей покойника или покойницы — ее глаза были заплаканными, а в трясущейся свободной руке она держала синий носовой платок. Глеб остановился, продолжая наблюдать. Созерцая это зрелище, он осознавал, что внутри поднимается страшная тревога. В области солнечного сплетения снова начала раздаваться фантомная боль, разрывающая и прожигающая изнутри. Журавлёв видел, как женщина что-то сообщила носильщикам, те ответили ей кивками и попрощались, садясь в машину. Покинутая осталась на улице. На ней был только лёгкий халат, но домой возвращаться она явно не хотела. Руки у Глеба затряслись от увиденного. Смерть и потерю. Снова. Он готов был поклясться, что именно в этот момент старуха с косой стояла позади него, протягивая свои костлявые узловатые руки к нему. У старухи явно было в этот раз чужое лицо, не обязательно старческое. Возможно, лицо пожилого мужчины или совсем юной девушки — под белой тканью и в холодильнике морга мы с вами все на одно лицо. Но Смерть была рядом. Глеб ощущал затылком ее насмешливый взгляд, он чувствовал, что она сейчас снова напоминает ему о его страшном проступке. Женщина простояла у подъезда ещё пару минут, не двигаясь с места и отупело глядя перед, где только что находился белый фургон. Глеб смотрел на неё с широко открытыми глазами, не в силах отвернуться и уйти. Он хотел помочь ей, но не знал, как, потому что потерю никак нельзя сгладить с помощью слов или действий. Он, как никто другой, понимал, что потеря — гниющая рана, которая никогда не заживёт. Вдруг женщина схватилась за живот и согнулась, плечи ее задрожали. Стали слышны громкие рыдания, которые то срывались на крик, то звучали сдавленно и хрипло. Среди этого набора болезненных и страшных звуков, Журавлёв будто уловил голос Смерти. «Помнишь, каково это? Помнишь, какой была смерть Веры?» К горлу подступил ком, а к низу живота паника. Он словно опять оказался там, в прошлом, в дне, когда её не стало. Глеб заметил, что его сердце забилось в бешеном ритме. Он сделал шаг вперёд к страдалице и тут же, почти бегом, направился в противоположную сторону. Смерть его помнит, как и он помнит ее, размытое в сознании и собранное из разных образов, лицо. Он шел, почти не разбирая дороги. Журавлёв чувствовал себя так, будто только что вляпался во что-то вязкое, от чего так просто не избавиться. Это была кровь его любимых: матери, бабушки и Веры. Она была на его одежде, руках, губах и волосах. От не отмыться, ее не спрятать. Это клеймо на всю жизнь. Клеймо, оставленное палачом, имеющим его же, Журавлевские, черты лица. Глеб добрался до своей квартиры и с грохотом закрыл за собой дверь. Сердце продолжало разрывать грудную клетку, хотелось кричать от страха, отчаяния и боли, но вместо этого он молча прошел в спальню и упал на кровать. В его холодном и темном мире задернули занавески. Снова.