Человеческий фактор

Мне не надо и надо, ты — моё одиночество.

— И что ты натворила со своими волосами? — Инга очертила рукой круг вокруг головы дочери. — У тебя же были прекрасные длинные волосы! А теперь что? — Мне нравится, — отвечает Гела, отшатываясь от матери. Она проводит рукой по голове, приглаживая недавно стриженные локоны. Привычный пучок сменился на каре по шею. — Могла бы уж налысо подстричься, как скинхэды! — Вальц повышает голос постепенно, становится все страшнее и страшнее. — Я не знаю, что мне с тобой делать. Ты ведёшь себя ужасно, скатилась по учебе, а теперь ещё и уродуешься! — Хватит лезть в мою жизнь! — Что ты сказала? — мать хватает ее за воротник и бьёт по лицу. — Я тебе её дала, а ты такое говоришь? Ты — часть меня, а со своей частью я имею право распоряжаться так, как посчитаю нужным. — Я не твоя часть, — Ангелина отталкивает от себя разъяренную мать и одергивает рубашку. — Я тоже человек и я тоже имею право на жизнь. — Право она имеет! Тварь ты дрожащая, вот кто ты! — Инга подходит к дочери и смотрит ей в глаза. — Ты совсем обнаглела. Совсем забыла, кто ты и кто перед тобой? — она снова бьёт дочь по лицу. Ангелина отшатывается, но молчит и смотрит на мать с ненавистью. — Что ты стоишь без меня? — То же, что и с тобой, — Гела проходит мимо нее к двери. — Я ненавижу тебя. Ты мне не мать! — Что ты сказала? Не мать? — Вальц пошла за ней. С каждым произнесенным ей словом голос начинал напоминать скрежет металла все больше и больше. — Так если я не мать, то ты мне не дочь, поэтому собирай свои манатки и убирайся отсюда! — С превеликой радостью! — Ангелина уходит, громко хлопая дверью. — И не смей возвращаться, ты меня слышишь? — теперь голос Инги стал похож не на скрежет, а на вой. — Я воспитала такую ничтожную тварь, моя мать бы меня засмеяла, увидь она тебя! Слёз не было. Была лишь обида, злость и решимость. Сегодня утром Ангелина решила изменить своей привычной части облика — длинным волосам. И сегодня же, оставшись без них, ощутила странный прилив сил, будто она вернулась новой, лишённой сомнений и оставшейся без чего-то, что раньше тянуло вниз. Ангелина врывается в свою комнату и начинает собирать вещи. Первым делом она собрала в кошелек все деньги, что у нее были, потом закинула необходимую одежду, зарядку от телефона… Куда она пойдет? Да и важно ли? Куда угодно, лишь бы не здесь. Умереть под мостом от холода не такая плохая смерть, как жизнь в этом доме. Она кинула в сумку телефон и лекарства. — Я ненавижу тебя, — она оборачивается лицом к зеркалу, где видит свое лицо, чрезвычайно похожее на лицо матери. — Ты мне отвратительна. — Ангелина ещё раз приглаживает торчащие пряди коротких волос и кивает самой себе. — Вот и конец. Я обрету свободу. Она выходит из комнаты, спускается по лестнице и идёт к выходу. В гостиной она видит свою мать, сидящую на диване. Инга смеряет ее не то удивлённым, не то злым взглядом, и, не поднимаясь с места, произносит: — И куда ты собралась? — Решила наконец стать послушной дочерью. Выполняю твой приказ: убираться из дома. Деньги за вещи я верну позднее. Ангелина проходит мимо нее, не оборачиваясь, и бросает сумку на обувницу. Вальц не идёт за дочерью, она никогда бы не подвергла себя такому унижению, как идти вслед за кем-то. Гела обувается, надевает свой плащ. Внутри пусто, совершенно пусто. Кома в горле нет, тревоги нет, обиды нет, есть только гнев, которым она ручается, уходя. Хлопок дверью, весенняя прохлада обволакивает лицо трезвящим веянием. — Ну вот и все, — шепчет Гела себе под нос, когда выходит за ворота. — Я свободна от нее, но лишена всего остального. Стоила ли эта свобода жертв? Да. Стоила ли эта свобода необъятной неизвестности? Не ясно. Она идёт, не разбирая дороги. В голове мысли мечутся от «какая же моя мать сука» до «и куда мне теперь идти», а внутри все медленно, но верно холодеет от осознания, но возвращаться она уже не собирается. — Да пропади оно все пропадом, — почти шипит Ангелина, садясь на первый же автобус. Внутри буря, снаружи лёд, готовый треснуть в любой момент. — Пошло оно все к чертям собачьим. Она выходит из автобуса точно так же не разобрав, куда принесли ее ноги. Внутри начала наконец подниматься тревога, а гнев принялся остывать. Ангелина садится на скамейку с ногами и обнимает колени. Как же хочется исчезнуть, раствориться, впасть в анабиоз. Хочется, чтобы весь мир сейчас погрузился во тьму и ей перестало быть важным, куда она пойдет, к кому и как решит свои проблемы. Рука Гелы набирает краткое сообщение Соне: «Поссорилась с матерью, ушла из дома. Это конец». После этого телефон снова ложится в карман. На глаза набегают слезы. Неужели это она во всем виновата? Если не она, то кто? Кто, если не она? Она ведь ушла, ее не выгоняли в этот раз. Именно она не была хорошей дочерью, именно она не смогла заслужить уважение, именно она наделала делов. И теперь настало время платить за это. Ничего в этом мире не делается просто так, все имеет свою цену и цены для нее, Гелы, слишком высоки. Так высоки, что она не в силах оплачивать счета. По щеке спустилась одна-единственная слеза, отдавая остатки своего тепла Гелиной щеке. Ангелина съежилась и вытерла ее о рукав небрежным жестом. — Какая я всё-таки жалкая, — сипловато шепчет она, впиваясь в кожу на запястье ногтями. — Я ничего не могу, я бессильна. — руки ее начинают дрожать, поэтому Ангелина сцепляет их в замок. — Слабым людям в этом мире нет места. Наверное, она поступила правильно. Слабым, неспособным выносить собственных проблем и тем, кто ничего не может, в этом мире нет места. Уйдя из дома, она стала списанной со счетов, обрекла себя на скитания и потерянность. Потерянность в этом мире, однако, означает фатальное и неизбежное растворение в нем, позицию забвенного небытия и, одновременно с этим, существование под небом. Как червь, как ничто, однако… Червь — не ничто, это уже показатель. С чем бы таким сравнить, чтобы было точно? Как же сложно. Она даже не может справиться с такой простой задачей — выражением мысли! Она, Гела, определенно, безнадежна и обязана стать жертвой естественного отбора, где выживает сильнейший. — Гела? — слышит она знакомый голос. Кто бы это мог быть? В самом деле, так ее никто больше зовёт. Только Глеб Николаевич Журавлёв. Ей не хотелось, чтобы ее застали в таком виде. Тем более, он. Ангелине было до сих пор стыдно за то, что отцовский коллега некогда видел ее в неподобающем состоянии.— Гела, Вы меня слышите? — А? Да, — Ангелина поднимает голову и смотрит на собеседника, который всем своим видом выражает обеспокоенность. — Добрый день. — С Вами все в порядке? — Глеб берет портфель в другую руку и, будто останавливая себя, сначала протягивает освободившуюся, а после опускает ее, не закончив действие. — Вы бледны. — Да? Глупости, — Гела касается кончиками пальцев своих щек и замирает в удивлении. Неужели ему не плевать? — Вы уверены? — он вопросительно слегка приподнимает одну бровь, явно не доверяя словам Орловой. — Нет, честно говоря, — на выдохе отвечает Ангелина. Говорить с ним не хочется, но в то же время его ухода не хочется ещё больше, потому что он ознаменует окончательное одиночество в этом и без того тяжёлом моменте. — Что случилось? — он указывает кивком в сторону свободной половины скамейки. — Позволите? Гела слегка наклоняет голову, позволяя ему сесть. Слова не идут. Совершенно не идёт на ум ничего, что может объяснить происходящее. Журавлев смиренно сидит, ожидая монолог. Взгляд его устремлён вперёд, будто ему нет дела, что, скорее всего, было правдой. — Я поругалась с матерью, — вдруг выдает она. Сухо, кратко, как есть, хоть это и не передаёт всей драмы ситуации. — Я поссорилась с ней и ушла из дома. Я больше не могу там оставаться. — Из-за чего Вы поругались? — Глеб внимательно на нее смотрит, слегка прищурившись. — Говорите все, что сочтёте нужным. — Вы разве не заметили? — Ангелина произносит это, касаясь кончиков своих волос пальцами. Она ловит себя на том, что сейчас абсолютно по-идиотски улыбается, что было по смыслу схоже с проявлением истерического смеха. — Заметил, что Вы подстриглись, — он кивает и скрещивает руки на груди. — Вам к лицу. — А вот она так не считает… — Гела издала странный нервный смешок, закрыв лицо руками. — Вот зараза, совсем не могу ничего объяснить! Какой же мелкой и жалкой ей показалась теперь причина ссоры, какими всегда бывают причины финальных ссор в, давних и давно болящих, конфликтах. Убрав руки с лица, она поняла, что ладони намокли — слезы покатились градом. Какая же она все же ничтожная. Слезы, слезы, слезы. Журавлев, верно, уже устал от нее, никчемной плаксы с надуманными бедами. — Простите. — За что? — голос Глеба звучит спокойно и мягко. Ангелина виновато опустила голову и не видела его лица, но была точно уверена, что сейчас он на нее внимательно смотрит. — За слезы. Верно, я кажусь Вам плаксивой дурочкой, но, честное слово, Вы вечно меня настигаете в не самое лучшее время. — Я заметил. Ангелина поднимает голову и смотрит на него. Их взгляды встречаются, но она тут же отворачивается. Стыд проходит, но слезы продолжают тихо стекать по раскрасневшимся щекам. — Ваш конфликт с ней давний? — С моего рождения, считай, — Гела сквозь слезы усмехается. — Не понимаю, как люди терпят эту… женщину. — Тиран познается вне упаковки, а Ваша мать на людях безупречна, — Журавлев вздыхает. — Если Вы хотите рассказать о Ваших с ней отношениях, я могу выслушать. Даю гарантии, что это останется между нами. Глеб достает из-за пазухи сигареты и медленно закуривает. Ангелина наблюдает за его действиями, а в голове ее мысли мечутся даже больше, чем до его прихода. Однако тревога внутри уже отступила. — Я не знаю, с чего начать. — Говорите все, что приходит на ум, если от этого Вам станет легче. — В моей голове сейчас перекати-полем ветер в футбол играет, а Вы говорите… — Так давайте посидим молча? — он выпускает дым, произнося это спокойным покровительственным тоном. Они действительно замолчали, но это не было неловко. Гела чувствовала, что не одна и ей это было нужно. Однако это не отменяло ее проблем. — Что будете делать дальше? — он потушил окурок о металлическую стенку мусорного бака рядом. — Не знаю, — Гела пожала плечами и растеряла замёрзшие руки. — Наверное, напрошусь к подруге. Глеб тяжко вздыхает и растягивает губы в странной и печальной улыбке. Ангелина это замечает, но не спрашивает о ее значении. Журавлев достает из кармана свои перчатки и протягивает их Ангелине. — Возьмите, — он с жалостью во взгляде смотрит на нее и эта его улыбка становится мягче, обретая совсем другой, ещё неизвестный Ангелине, смысл. — Вы уже связывались с подругой? — Да, я написала ей. — А она что? — Гела приняла его перчатки и тут же их надела. Глеб собрал пальцы в замок и закинул ногу на ногу. — Надо посмотреть, — Ангелина достала телефон и, увидев, что сообщение все ещё не прочитано, убрала назад. — Ещё не ответила. Журавлев кивнул словно сам себе, в чем-то убедившись. Он принялся перебирать тонкие пальцы с сосредоточенным видом. Ангелина молча за ним наблюдала. Холод и усталость становились для неё все более ощутимыми. — Уже холодает, — вдруг выдал Журавлев, нарушая тишину. Он снова взглянул на Ангелину. — Если Вы замёрзли, то я не смею Вас больше задерживать, — отвечает Гела. Отпускать его почему-то не хотелось, но осознание того, что оставаться с ней у него не было оснований, всё-таки было. Рано или поздно он бы ушел. — Как же? А Вы? — А я подожду Сониного ответа, — она принялась снимать с себя перчатки. — Спасибо. — Нет-нет, Вы не поняли, — он отверг возвращение собственной вещи, отмахнувшись от протянутых рук. — Оставьте себе. — Глеб отвернулся и принялся осматривать мостовую со всеми ее трещинами и брошенными окурками. После он добавил, но уже тише: — Я имел в виду, что не могу Вас так оставить здесь на холоде. Я живу совсем недалеко. Прошу Вас, не подумайте ничего такого, но… — Вы предлагаете мне пойти к Вам домой? — более внятно сформулировала Ангелина, скрестив руки на груди. — Да, — Глеб кивнул, посмотрел ей в глаза и тут же отвёл взгляд снова на мостовую. — Выпьете чаю, согреетесь, дождетесь ответа Вашей подруги. — Спасибо Вам, но я не знаю… — Гела, Вы рискуете замёрзнуть ещё сильнее и заболеть. — он произнес это уже более громко, чеканя каждое слово. — Вы правы, но… — Их взгляды снова встретились. Глеб свёл брови к переносице, Ангелина отвернулась, понимая, что он абсолютно прав. — Пойдёмте.