А на пропеллере сталь. А в квартире моей
Только пыль от вещей, не знавших уют.
Мне уже хорошо - я увидел окно.
И во вздохе ночном — твой последний салют.
Похоронная процессия двигалась по главной дорожке кладбища. В этой толпе никто не ронял слезы, они шли абсолютно молча. Только звук их шагов, шуршание одежды и карканье ворон нарушали кладбищенскую тишину. Глеб шел позади всех, не разбирая дороги. Его слезы высохли уже давно, тревоги уничтожили сердце, превратив его в кровавое месиво. Да, оно ещё было способно мучительно биться снова, но ему этого не позволяло оцепенение. Оцепенение из-за горя, оцепенение от бессилия, оцепенение от непринятия. Чёрное пальто Журавлёва зацепилось за пышный куст шиповника, выросший среди оград. Глеб остановился и с ужасом понял, что направлялся не в ту сторону. Процессия находилась не так далеко, но идти к ней не было совершенно никакого желания. Все звуки ощущались, как сквозь воду, а в голове поселилась абсурдная мысль о том, что все происходящее случилось вовсе не с ним, а с кем-то посторонним, чьими глазами он видит этот мир сейчас. — Глеб, куда ты ушел? — позвал знакомый в той же степени, сколько и чужой, голос. Журавлев обернулся. Это была Вера. — Извиняюсь, сейчас приду, — невнятно бросает он и проходит мимо нее. Смотреть на нее отчего-то не хотелось. Было мучительно больно, будто свежий порез прижигать клеймом. — Ну вот, — говорит она за его спиной и догоняет. Глеб подходит к процессии. Женским звучным голосом зачитывается речь. Журавлев обходит толпу и видит, что говорящей является его мать. Он опускает взгляд на гроб и видит, что тот накрыт белой тюлью с причудливым узором. Сквозь тюль проступают тонкие черты лица покойной, но понять, кто перед ним, почти невозможно. Закончив говорить, мама отходит от гроба и ее место занимает бабушка. — Сегодня мы отправляем ее в последний путь, — произносит старушка. Какая бодрая, Глеб уже очень давно ее такой не видел. — Милая, это не страшно. Обещаю тебе хорошую дорогу и вечный покой. Странная речь. Бабушка склоняется над гробом и поднимает тюль. Руки ее одеты в черные высокие перчатки. С другой стороны тюль приподнимают Вера и мама. Их жесты чрезвычайно медленные, будто они боятся разбудить покойную. Когда наконец ее лицо открыли, гости стали подходить к ней за последним поцелуем лба. Глеб не смог рассмотреть, кого хоронят и понял это только когда настала его очередь прощаться. Перед ним лежала Ангелина. Ее бледное красивое лицо обрамляли короткие волосы, которые до неприличия красиво смотрелись на белой шелковой подушечке. Гела была хороша даже мертвой. Ее по-живому розовые губы были слегка приоткрыты, отчего казалось, что она спит. Журавлев склонился к ней и коснулся холодного лба губами. В глазах его потемнело, мир вокруг будто погас на миг. Он ощутил вдруг вовсе не лоб покойницы, а ее ледяной рот. На секунду возникший ужас тут же был подавлен, заглушен и успокоен, едва его шеи коснулись ее тонкие пальцы. Поцелуй был лёгок и нежен, он увлекал и не вызывал никакой внутренней тревоги. Глеб открыл глаза и увидел в толпе перед собой Веру. Она смотрела на него с насмешкой и хлопала в ладоши. Рядом с ней стояла мама и бабушка, их лица ничего не выражали. Журавлев отстраняется от Гелы и понимает, что по ее восковым щекам стекают слезы. — Прости меня, — сипло произносит Глеб. Ему вдруг показалось, что нужно это произнести, необходимо. Ангелина вновь ложится в гроб, будто только что из него не поднималась. Глаза ее томно прикрыты, а губы слегка влажные после поцелуя. Глеб смотрит на нее и внутри просыпается, ничем не подкреплённая, вина. Журавлев не хочет ее отпускать. Он берет ее холодную руку в свою и крепко сжимает, кажется, будто вот вот-вот захрустят ее кости. — Не покидай меня, — говорит он и уже по его щекам струятся слезы. Горячие, соленые, живые. Живые, как никто в этой процессии. — Прошу тебя, останься. — Она должна уйти, Глеб, — произносит мама за его спиной. Лёгким жестом она отнимает его руку. — Нет выбора, — Вера закрывает ее лицо. — Не бойся, вы ещё увидитесь. — Ты ещё придёшь к нам, Глеб. — слышится голос бабушки из-за спины. Гроб накрывают крышкой. Журавлев уже ничего не слышит. Кто-то неизвестный кидает горсть земли. Все ходят вокруг, не замечая его, будто Глеба не существует. Он вдруг падает лицом вниз, зарываясь носом в колючую кладбищенскую траву. — Прости меня! В груди болит, будто лавину накопленной за годы боли прорвало, и она пролилась его слезами. — Останься! Никто не отвечает. Воздуха все меньше. Он начинает задыхаться. — Прошу тебя, не исчезай! Он просыпается. Холодный пот снова объял его тело. На груди сидит, мурлыча, Мрак. Глеб прогоняет его и снова падает на подушки, тяжело и прерывисто дыша. — Прошу тебя, не исчезай хотя бы ты, — Журавлев закрывает лицо руками, замечая у себя настоящие слезы. Он издает негромкий сдавленный стон, исходящий откуда-то из недр его существа, будто весь тот ужас осознания и тоска вдруг прорвались наружу вместе с отчаянием, накрывшим его во сне волной. Хочется кричать, скулить, рвать на себе волосы, рассекать кожу ногтями и вырывать собственное мясо, сухожилия и кости. Хотелось отсечь все, что отдавало фантомной болью, исходящей из его сердца. Оно колотиться быстро, оно норовит выскочить из груди, оно пытается разорвать его на большие лоскуты, которые позже разнесет ветер по всей округе. — Хватит, — произносит он, утыкаясь лицом в подушку, отчего звучит это невнятно. — Хватит, — повторяет Глеб, сжимая в руках одеяло до побеления костяшек. — Сука, сука, сука, — он впивается ногтями в кожу на затылке и поднимает голову, вдруг успокоившись, словно его настигло внезапное осознание чего-то важного. Журавлев поднимается с постели и идёт в ванную, случайно задевая книгу в коридоре. Она падает, но Глеб не поднимает ее, даже не оглядывается. Жёлтый свет больно бьёт по глазам, заставляя зажмуриться. Глеб подходит к раковине, включает холодную воду и принимается умываться. Кажется, вода не просто холодная, а ледяная, она обжигает кожу и заставляет вдруг отрезвиться. Он смотрит на себя в зеркало красными воспаленными глазами. Во что ты себя превратил? В то, чем ты являешься. Твои синяки под глазами, твоя бледность и усталость — вот тот минимум, что ты заслужил. Он идёт на кухню, смотрит на часы. Они показывают три часа ночи. Спать совсем не хочется, не ясно почему. Не то опьяняющий туман кошмара не сошел на нет, не то тревога, родившаяся внутри, будет бить каплями воды по лбу. Глеб садится за стол и закуривает. Как же все это надоело, но нельзя иначе. Иначе нельзя. Совсем нельзя. Запрещено. Раньше ему снилась мама и Вера. Раньше они были центральными героинями снов, раньше они его звали, они говорили с ним, теперь же они маячат где-то на фоне. Теперь их образы во снах поблекли и перестали иметь тот особенный ореол, стали живыми, как когда-то в прошлом. Обычными людьми, рядовыми персонажами ночного бреда. Их лица все больше стираются, их облики все меньше имеют то всевластное, то мистическое и неестественное проявление, какое имеют существа из другого мира. Теперь все эти черты мистических покойниц принадлежат ей, живой для всех Ангелине. Глеб выпускает струйку дыма ртом и смотрит в пустоту, в одну точку, рассуждая. Стоит уйти? Нет, не нужно. Не хочется. Он пойдет, но пойдет не прочь от Ангелины, а в кабинет психотерапевта. Он не позволит его отравленному, воспаленному разуму, разрушить что-то из мира живых, реальное и осязаемое, что даёт ему возможность не существовать, а ощущать жизнь и телом, и сердцем. Последние две недели он вдруг странно для себя осознал: все то, чего он придерживался раньше — ложное, созданное искусственно в его больной голове. Он все так же не отрицал того, что косвенно виноват в гибели дорогих ему женщин, но теперь знал: их не вернуть и вину эту не искупить ни отшельничеством, ни ограничениями, ни чем-либо ещё, и что та череда смертей вокруг него не повлечет гибели других людей сейчас. Это все выдумал его мозг, создал иллюзию правды. Он четко решил: днём он позвонит психотерапевту и договорится о сеансе. Он тушит сигарету в пепельнице и достает из шкафчика наполовину выпитую бутылку коньяка. Янтарная жидкость льется в стакан медленно. Глеб понимает, что отступать нельзя. В его жизни вдруг наступил момент, когда кажется, что ему подвластно почти всё. Он понял, что жить, как раньше, уже нельзя. Теперь его задачей является лечение травмированного разума. В чем причина такого оживления? Внезапно явившееся вдохновение, вызванное Ангелиной? Может быть. Ангелина… Сколько в этом имени света и покоя, но сокращение до Гелы ему все-таки роднее. Она ушла два дня назад из его квартиры, но из головы она не выходила. Как она? Нашел ли ее отец? Где она? Придет ли она снова? На работе Орлов вел себя раздражённо и нервно, но ни слова о дочери не произнес. Ему часто звонили, Дмитрий Эрастович отвечал на эти звонки и ходил по комнатам взад-вперед, чем раздражал. В остальном же создавалось впечатление, будто Орлов и вовсе не искал Ангелину и что до исчезновения дочери ему нет дела. В нем проснулось презрение к ее отцу, к ее матери, которым было на нее плевать. Он чувствовал отвращение к себе за то, что не мог ее защитить и уберечь от зла в этом мире. Глеб работал, не подавая вида, что знает, где Гела. И думал, думал, думал. Думал о ней. Хотелось снова ее увидеть, узнать, как у нее дела. Журавлев сожалел, что не взял ее номер телефона и что не может с ней связаться. Ему казалось, что эта девушка пропала, исчезла, испарилась, будто ее и не было никогда, будто он ее сам и выдумал. Неуместный для коньяка гранёный стакан осушен. Глеб идёт в спальню, но останавливается посреди зала. Темно. Только одна белая подушка на диване отражает частички света, струящиеся сквозь незакрытые шторы. Журавлев садится на край дивана и нащупывает ткань пледа, того самого, который Ангелина накидывала на себя, когда была здесь. Он берет покрывало в руки и бережно поглаживает ткань. Какой же у нее запах? Интересно, остался ли он ещё здесь? Он принюхивается. Нет. И следа ее прибывания в доме не осталось. Она ускользнула, подобно гладкой льдинке по воде. Журавлев ложится на диван и утыкается носом в подушку. Пусто. Отчего так пусто? Раньше такого не было. Раньше, когда в его доме было ещё меньше света, тепла и жизни, он не ощущал такое темное и мучительное одиночество. Почему же теперь так больно? Отчего же теперь есть нехватка чего-то важного, вдруг беспощадно вырванного прямо из рук? В груди неприятно ноет, в висках стучит. Лучше бы он не думал об этом. Но мысли о ней будто дают необъяснимую силу. Почему?