////
Правда ли, что инвалидное кресло — приговор? Для кого как, если разобраться. Некоторые считают, что если твои ноги больше не могут выполнять предназначенную им функцию, то ты автоматически становишься бесполезным. Они считают себя ненужными, дефектными, будто их жизнь больше не имеет смысла. Другие же принимают свою болезнь как должное. Они учатся новому, приспосабливаются к новой жизни, потому что остаются теми же людьми, что и до травмы, только с небольшими сложностями в виде двух больших колёс вместо ног. Но они по-прежнему счастливы и довольны тем, что могут просто жить. Джисон не относится ни к одному из этих типов. Он где-то посередине. Что-то между заядлым пессимистом и слепым оптимистом. И иногда его шарахает из стороны в сторону, как стрелку метронома, от показателя «Что я забыл на этом свете» до «Как же я люблю эту жизнь». Но чаще, конечно, она останавливается ближе к середине — это его привычное состояние. Когда парень вовсе старается забыть, что для передвижения приходится использовать коляску. А это, между прочим, не так-то легко, когда из твоих знакомых каждый первый — ходячий. Сегодня стрелка чуть покачивается в сторону Джисона-оптимиста, но не совсем понятно по какой причине. Он поднялся с постели уже в довольно приподнятом настроении — и не важно, что чуть не шлёпнулся на пол, когда перебирался в коляску (это его даже немного позабавило). А теперь он привычно выходит прокатиться по отделению, в поисках новых лиц, которые (наверное, к несчастью) появляются здесь почти ежедневно. Джисон эту больницу знает, как свои пять пальцев. Он живёт здесь уже не первый месяц, поэтому ориентируется между этажами и отделениями получше некоторых врачей — знает он парочку таких, безвылазно сидящих в своих кабинетах и скучных как канцелярские крысы. Об истории своего попадания сюда он, правда, повествует редко и не во всех красках, потому что считает, что на свете нет занятия скучнее, чем обсуждать свои диагнозы в месте, которое ими кишит. На посту их отделения сегодня какая-то молодая практикантка. Хан проезжает мимо, кидая ей милую улыбочку, на которую та не обращает внимания, и направляется к лифту. Заезжает внутрь и нажимает кнопку этажа ниже. Весь третий этаж левого крыла, где он, собственно, обитает на постоянной основе, отдан под травматологию — помимо палат и кабинетов здесь ещё есть небольшая библиотека, совмещённая с игровой комнатой, куда иногда прибегают ребята с других этажей. Выше находится отделение психотерапии — туда попадают подростки с серьёзными и не очень проблемами, чьи случаи не подходят для лечения в специализированных клиниках (а ещё у чьих родителей есть достаточно денег, чтобы не отправлять своего ребёнка в государственный диспансер). А ниже онкология — по мнению Джисона самое тихое и временами гнетущее отделение. Именно туда он и направляется. Вовсе не для того, чтобы посмотреть на больных людей и пустить слезу: это он может сделать в любой части больницы. Просто вчера перед сном его ну уж слишком сильно волновало лицо одного симпатичного незнакомца, с которым он совершенно случайно пересёкся взглядами. Это случилось быстро, но Джисон всё же успел ощутить странное предчувствие, которому до сих пор не нашёл объяснения. Может, это было предостережение, а может наоборот, толчок к действиям. Но ему всё же удалось выпросить у Чанбина (благодаря хорошим связям) номер палаты того парня. И именно это место является конечной точкой его сегодняшней послеобеденной прогулки. Обычно Джисон легко находит с людьми общий язык. Всю жизнь его называли заводилой, душой любой компании. Он умеет чувствовать чужое настроение и подстраиваться под него. По крайней мере Хану всегда так казалось. И он уж точно никогда не боялся новых знакомств. Особенно в стенах больницы, куда все зачастую попадают с одной единственной мыслью: вылечиться и сбежать отсюда поскорее. Сам Хан, к слову, таким желанием не обладает, но об этом как-нибудь попозже. Сейчас парень доезжает до двери 111-той палаты, которая оказывается приоткрытой, и краем глаза замечает уже знакомую фигуру. На первый взгляд они с Джисоном одного роста (если закрыть глаза на инвалидную коляску). У него ухоженное лицо, густые, но прямые, русые волосы, на вид намного мягче чем его собственные, перенёсшие пару покрасок в больничном туалете. Красивые руки с закатанными рукавами тёмно-синей толстовки, и глаза, светящиеся глаза, которые Хану никак не удаётся рассмотреть в полной мере. Он тянет в себя воздух, точно собирается с мыслями, и заносит кулак над дверью. Стучит для привлечения внимания и без разрешения вкатывается внутрь. — Привет! — звонко говорит он, поджимая губы. — Привет? — парень чуть хмурится, смотря на него с непониманием, но по лицу видно — он его узнал. На нетронутой пока постели лежит раскрытый чемодан, на тумбочке у кровати зубная паста и щётка, на подушке что-то из уже выложенной одежды. Хотелось бы и Джисону иметь воспоминание о добровольном переезде и раскладывании вещей, потому что всё, что он помнит: яркий свет, чужие голоса и постоянное выпадение из реальности. — Уже обустраиваешься, вижу. — Да, вроде того, — голос тихий, но не стеснительный. Скорее усталый или подавленный. Неудивительно, учитывая отделение, где парень лежит. Ну, думает Джисон, к аппаратам он не прикован, так что, всё не так уж плохо. — А ты… — Хан Джисон, — он протягивает парню ладонь и тот её принимает. А затем отодвигает чемодан и садится на край кровати, выдыхая. — Ты видел меня вчера, когда стоял возле кабинета Со Чанбина, помнишь? — Помню. — Хорошо. Я тут типа местного эльфа-помощника. Или гида, если тебе угодно, — Джисон смешно морщит нос, давая понять, что их диалог не обязательно должен быть грустно-драматичным, если они находятся в больнице. Это его кредо по жизни, если можно так сказать. Стараться доказать людям, что их диагноз — не приговор, а больница — не место каторги, чтобы постоянно ходить с унылыми минами. Получается, правда, не всегда, но он старается. — Гида? — Да, — Хан хлопает себя по бёдрам. — Знаю здесь каждый закоулочек. Выучил от скуки. Я докажу тебе как-нибудь, если не веришь. — Верю-верю, — усмехается парень на его шутливый тон. Видимо, получается всё же неплохо. — Ну, а как твоё имя? Или мне звать тебя Мистер Кошачьи Глазки? — он играет бровями, заставляя того сощурить глаза и усмехнуться ещё раз. — Ли Минхо, — отвечает, не разрывая зрительного контакта. — Отлично, Ли Минхо. Помочь тебе обустроиться? Раз уж сегодня твой первый день, могу сделать скидку в качестве эльфа-помощника и взять плату чипсами из автомата на первом этаже, — Джисон катает колёса туда-сюда и замечает, как старательно Минхо не обращает внимания на его навороченное средство передвижения. Заметка номер один: ходящие люди обычно думают, что людей на инвалидных креслах нельзя просить о помощи и перегружать заданиями. Чушь собачья, как минимум для Джисона. Заметка номер два: ходящие люди обычно думают, что у людей на инвалидных колясках отсутствует чувство юмора. Но с этим они, кажется, уже разобрались. — Нет, спасибо… я уже почти закончил. А после этого нужно встретиться с доктором Со, поэтому давай с чипсами из автомата как-нибудь в другой раз? — отвечает Ли, хотя понимает, что последнее Джисоново предложение было больше шуткой. — О-о, Со Чанбин прекрасный врач, уверен, вы сто процентов найдёте общий язык, — улыбается, и улыбка эта отзеркаливает на Минхо. Только получается как-то совсем вымученно и нерадостно. — Ладно, я тогда пойду. Было приятно познакомиться. — Взаимно. — Кстати, Минхо, — говорит он перед тем, как выехать за порог. — Я живу в палате 315 этажом выше. Заходи в любое время, я буду рад тебя видеть. — Спасибо, Джисон, — Ли благодарно кивает, и тот скрывается за дверью его палаты. Минхо ещё недолго сидит на постели перед тем как вернуться к своему чемодану и выложить из него последние вещи. Однако дружелюбный мальчик на коляске не покидает его головы ни до встречи с доктором, ни после. Прогулку обратно Хан совершает через знакомую всем одиночную палату с тринадцатилетним мальчиком. Внутрь он не заезжает, только наблюдает через стекло за поддерживающими жизнь аппаратами и привычно обездвиженным телом. Смотрит поначалу с ноткой жалости, а затем мотает головой и приветственно машет рукой, хотя знает, что мальчик его не видит и, наверное, не слышит. — Хорошего тебе дня, дружище, — кидает он, а после продолжает свой путь. Джисон возвращается в своё отделение, по пути здороваясь со всеми медсёстрами и врачами, с которыми успел познакомиться или даже сдружиться за всё время своего пребывания здесь. А когда наконец заезжает в свою палату, губы невольно растягиваются в улыбке. На его кровати очень собственнически увалилась чужая крохотная тушка, залипающая в телефоне. Парень прячет глаза под капюшоном толстовки и делает вид, что Хана вовсе не замечает. Джисон пускает смешок себе под нос и объезжает кровать, чтобы взглянуть обнаглевшему другу в лицо и сказать саркастично: — Какие люди! Давно не виделись, я уже успел соскучиться. — Ага, прям целое со вчера, — парирует тот и поправляет светлую чёлку с тёмными прядками: теперь его любимая причёска. Хан самолично красил и, между прочим, очень доволен результатом, если упустить из виду то, что в тот раз им едва ли не дали пинков. Хорошо, что у Сынмина не было смены. — Видишь, почти целая вечность! А теперь, может вы соизволите освободить мне моё царское ложе? — Ваше Высочество, у вас есть личный передвижной трон, неужели ложе так необходимо? — парень корчит рожицу, но с подушек поднимается, чтобы сесть и сдвинуться на край кровати. В ответ он получает лишь непринуждённый смех и кряхтение, поэтому помогает другу перебраться с коляски на кровать. Феликс почти что единственный во всей больнице, кто не боится шутить подобным образом. И шутки такие Хана совсем не обижают: он даже рад, что хоть кто-то не считает его фарфоровой статуэткой, готовой развалиться от одного дуновения ветра. — Где шлялся? — Проведал новенького, которого увидел вчера. Кажется, он наш одногодка, может старше на год-два. — Откуда? — интересуется Феликс, отложив телефон и сложив ноги по-турецки. «Откуда» в их больничном слэнге означает «В каком отделении он лежит». — Онкология, — легко отвечает Джисон, и слышит, как Феликс присвистывает. — Что? — А получше кого найти не мог? Или тебя тянет на обречённых? — Да, именно поэтому я и дружу с тобой, — в ответ на это Феликс только язык показывает. — Ты, кстати, зачем припёрся-то? Опять от Сынмина шкеришься? — Ага, — Джисон знает, сколько всего скрывается за этим простым «ага», поэтому больше не расспрашивает. Вероятно, у Феликса на сегодня намечается очередное взвешивание, поэтому он бегает по всей больнице лишь бы отсрочить свою казнь, хотя знает, что медбрат Ким непременно его найдёт и вычитает в очередной раз все возможные нотации. Но ему ли не привыкать? — Я тоже сегодня одного новенького встретил. Отлёживался в приёмном, когда я проходил, куда направили — не знаю. Но говнюк он редкостный, конечно, — Ли кривится, снимая с головы капюшон. — Это ещё почему? Феликсу вообще половина здешних обитателей не приходится по душе. Он не социофоб и не пессимист, чтобы ко всем и вся относится с презрением. Просто в нём будто живёт способность ищейки, которая очень хорошо вынюхивает, каков человек изнутри. Джисон ему доверяет, но не всегда — даже Ликс порой может ошибаться. — Он выглядел и говорил как напыщенный придурок с прогнившим сердцем, — плюётся он и складывает руки на груди. Весьма театрально, ничего не скажешь. — Сразу видно, что он считает себя пупом Земли. — И ты понял это, перекинувшись с ним парой предложений? — У меня на таких как он просто глаз уже намётан, — Феликс фыркает и вновь берётся за телефон, пока Хан качает головой и взбивает подушку. — Да ты что? — наигранно-удивлённо вздыхает он. — Ну с тобой же я не промахнулся. — Спасибо за комплимент. — Это был не комплимент, — своим тоном парень явно даёт понять, что Джисон якобы тоже относится к категории пупов Земли, и это только сильнее его забавляет. — Один — один, — смиряется он. С Феликсом Хан познакомился на второй месяц своего пребывания в этой больнице. Тогда он только встал с постели и начал осваивать новый вид передвижения в виде инвалидного кресла, ездил по этажам, изучал отделения, лица работников, расположения туалетов, кладовых, задних ходов, за которыми никто не смотрит. В общем, старался в полной мере освоиться и в тот же момент чувствовал, будто провёл здесь целую вечность. Они столкнулись в столовой. Ли стоял посредине, окружённый детьми от двенадцати лет, которые находились здесь явно больше трёх дней, успели завести знакомства и хорошо ориентировались в пространстве. Про Феликса такого сказать нельзя было. Джисон заметил его сразу же, как въехал: просторная белая футболка и спортивные штаны точно были надеты на призрака. До боли и страха худые предплечья выглядывали из-под рукавов, а цвет кожи и вовсе казался ему желтовато-болезненным. Джисон тогда похмурился, поразмышлял. Мальчик явно находился здесь второй, если не первый день, поэтому и выглядел таким потерянным. И он почему-то ощутил такое острое желание подойти и заговорить с ним, предложить сесть рядом и сказать, чтобы чувствовал себя как дома, что именно это он и сделал. Феликс тогда посмотрел на него не особо доверчиво, но за стол за один сесть согласился. Однако поднос его, в отличие от подноса Джисона, остался практически пустым до самого конца обеда. Хан то и дело поглядывал на молчаливого парня, который большую часть времени просто смотрел на еду или ковырялся в ней, но никак не ел, а потом вовсе залип в телефоне, но ничего не спрашивал. В больнице личные проблемы — последнее, о чём люди хотят разговаривать. И Джисон знал это как никто другой. Они сели так же на второй день, и на третий тоже. Потом Джисон пригласил его к себе в палату, потом сам побывал в палате Феликса (если честно, более уютной чем его собственная). Они говорили обо всём подряд — общих тем, на удивление, нашлось предостаточно — шутили и сами же с этих шуток смеялись, прятались от санитарок и один раз даже сделали какой-то смешной плакат из журнальных вырезок. Они не обсуждали этого, но оба хорошо понимали и чувствовали, что это знакомство не на один раз, что оно однозначно приведёт их к чему-то большему. И вот где они сейчас. Джисону с Феликсом комфортно и это взаимно. Они понимают друг друга с полуслова, всегда прикрывают, если нужно, делятся секретами и больничными сплетнями и живут в гармонии друг с другом, будто всю жизнь только этого и ждали. Конечно, может Джисон немного преувеличивает, когда так возносит их с Ликсом дружбу, но разве хоть кто-то в праве ему запретить? Вот и он думает, что нет. Тихий щелчок дверной ручки заставляет Ли подпрыгнуть на постели и тут же встать на ноги. Джисон обращает взгляд на дверной проём, в котором тут же появляется недовольное лицо медбрата Кима (можно подумать оно вообще когда-нибудь бывает довольным), и сдерживает смешок. Каждый раз после их побегов следует длинный монолог, наполненный нотациями, но это ничему их, конечно же, не учит. — Так и знал, что ты здесь, — смотрит он на Феликса с укором и открывает дверь шире. — Почему я должен бегать и искать тебя по всей больнице? А ну, марш в кабинет, — Феликс после этих слов вздыхает и шагает к двери. — Удачи, друг, — говорит ему вслед Хан. — Ты тоже не расслабляйся, у тебя физио через двадцать минут, — Ким сверяется с часами и тычет в парня указательным пальцем. Тот лишь флегматично показывает «окей», продолжая пялиться в экран смартфона, и не видит, как медбрат закатывает глаза прежде чем закрыть дверь и оставить его одного в палате. И всё же хорошо, когда не все вокруг считают инвалидное кресло приговором.////
Мячик отскакивает от резинового покрытия и прилетает обратно в руки. Солнце клонится к закату и прячется за кроны деревьев больничного сада. Парень крутит в руках потёртый баскетбольный мяч (интересно, здесь вообще хоть кто-то действительно в баскетбол играет?) и выдыхает. Он пропустил ужин: совсем нет аппетита — и пришёл сюда скоротать время. Его лечащий врач сказал, что химию они начнут в ближайшие дни и, хотя мать так и не дала разрешения на повторные анализы, он всё же решился ограничиться тем минимумом, который они могут предоставить без родительского согласия. Минхо кивал, стиснув руки в замок за спиной, пока слушал доктора Со. Тот объяснял теперь уже ему лично, без присутствия родителей, программу лечения. Но помимо этого назначил также повторный анализ крови, стандартное ЭКГ и рентген грудной клетки, пообещав, что с этим они постараются закончить как можно скорее. Ему, если честно, всё равно сколько по времени всё это займёт. Ему не жалко. Всё равно другого выхода не существует. Таков уж закон жизни. Либо он терпит все врачебные махинации и выходит из больницы здоровым, либо… об этом он думать сегодня не хочет. Мяч летит в сторону кольца и попадает в точку. Цепи гремят, а со стороны вдруг слышатся тихие хлопки в ладоши. Минхо поворачивается и замечает перед собой того парня на коляске, который заходил к нему сегодня после обеда. А кажется, что с того момента прошла уже целая вечность. — Десять очков за ловкость, — хвалит тот, перестав хлопать. Минхо опускает глаза и ловит скачущий мяч обратно в большие ладони. — Щедрый из тебя судья. — А то, — Минхо передаёт ему мячик, но Джисон лишь крутит его в руках и кидает обратно. — Зато игрок хреновый, — тот невольно, но всё же косится на коляску прежде чем вернуть взгляд к кольцу. — Это не из-за ног, не переживай. У меня просто меткость плохая, — смеётся Джисон. Минхо кивает, мол, понятно. — Ты чего так и не зашёл, кстати? — Да я… просто подумал, что не вовремя буду. Это же больница, здесь все постоянно чем-то заняты, — он пожимает плечами. Не хочется вслух признаваться, что после встречи с врачом он ещё долго лежал, смотря в потолок, и обдумывал весь план дальнейшего лечения. И время от времени ему очень хотелось возмущённо вскрикнуть «Два года?!», как это сделал отец вчера на приёме. — Ошибаешься, как раз наоборот. Здесь практически никто ничем не занят. Если ты не врач, конечно, у них с медсёстрами и санитарами работы завались, — парень проводит пальцами по шее. — А вообще, ты кажется как-то не так понимаешь слова «заходи в любое время», — Минхо на это усмехается и отвечает: — Да, наверное. И Джисон, в момент того как их взгляды пересекаются, всё же успевает подметить искорки в зрачках, которые точно падающие звёзды в замедленной съемке затухают в тайне от человеческого взора. Давно он такого не встречал. Да и встречал ли вообще когда-нибудь? — Не хотелось бы, конечно, прерывать твою захватывающую игру, но… — начинает он, тыча на мяч указательным пальцем. — Ты не хотел бы пройтись? Джисон мог бы поклясться, что не ждёт ничего стоящего от этого парня. Он не такой как Феликс и людей насквозь видеть не умеет. Он не знает, что представляет из себя этот Ли Минхо. Весьма симпатичный, тихий, может, даже закрытый. Всегда ли он был таким? Или на него так влияют больничные стены? Есть ли у него друзья где-то за пределами и будут ли они его навещать? Что вообще он думает о Джисоне и каково было его первое впечатление? Хана волнует очень много вопросов. И да, он мог бы поклясться, что правда не ждёт от этого парня чего-то стоящего, положительного, что даже не надеется на общение с ним. Если бы это было правдой. Но Минхо, кажется, решает пока что не ломать его хрупких ожиданий. Он кивает на предложение Джисона, оставляет мяч у кольца и, сунув руки в карманы, следует за Ханом. У последнего губы невольно складываются в тонкую улыбку. Они идут по асфальтированным дорожкам вдоль высаженных деревьев, из-за чего местность всё больше и больше напоминает рощу. Минхо смотрит по сторонам, будто старается найти хоть одно знакомое лицо, но всё это бессмысленно: он абсолютно никого здесь не знает. Кроме Джисона, разумеется. Тот в свою очередь едет рядом, прокручивая руками колёса. Он на эти виды уже успел насмотреться. — Давно ты здесь? — спрашивает Минхо неожиданно для них обоих. Последние несколько дней он испытывает острое ощущение заброшенности. Не потому что о нём все забыли, а потому что он сам отдалился от людей: от родителей, чьи причитания уже надоели, от одноклассников, то и дело интересующихся как он там (без особого энтузиазма, правда, но он всё равно считает, что должен быть им благодарен). И теперь ему кажется будто он совершенно один, и никто не в силах ему помочь. — Прилично. Сколько точно — не помню. Я же не в тюрьме, чтоб дни из календаря вычёркивать, — усмехается парень. А Минхо думает, что это место, впрочем, всё же немного напоминает тюрьму. Только добровольную. — И всё ещё лечишься? Выглядишь довольно здоровым, если не считать… — Ли бросает очередной взгляд на его кресло и кусает себя за язык. Ужасно хочется начать бить себя по лбу и извиняться. Но Джисон опережает его. — Коляску? Не переживай, я не умру, если ты произнесёшь это вслух, — он и правда выглядит слишком резвым и жизнерадостным для человека с парализованными ногами. Редко таких встретишь… — Вроде лечусь, а вроде нет, — пожимает плечами. Тон вдруг становится немного серьёзнее. — Просто мне кажется, что пока, больница — лучшее место для моего обитания. Поэтому я всё ещё пациент, — Минхо молчит, не зная, что ответить. Он боится, что задевает Джисона, спрашивая про его ноги или как-либо упоминая инвалидную коляску. Но тот не выказывает никаких признаков дискомфорта. — Давай не будем о плохом, а? — Хан несильно пихает его в бок кулаком. — Ты только заселился и по уши погрузился в грязь из своих проблем, уж мне ли не знать. Так что давай просто отвлечёмся, хорошо? Хочешь расскажу тебе про нашего местного цербера, например? — Цербера? — со смешком выдыхает Ли. Он правда очень благодарен Джисону за его тактичность и за то, что он не говорит о диагнозах и лечениях, потому что в больнице и так все диалоги ведутся лишь про это. — Да-да, — с воодушевлением кивает тот. — Его зовут Ким Сынмин, он старший медбрат. Вообще, он должен заведовать только отделением нейрохирургии, но на самом деле он вездесущий. На нём держится всё наше крыло, если не больница в целом, — Минхо его слова смешат. Да этот медбрат Ким настоящий титан какой-то. — Лицо у него вечно недовольное и шутки змеиные… — Змеиные? — Ага, яду в них бывает столько, что как бы глаза не выжгло! Так что если Сынмин тебе улыбается и не посылает одним взглядом куда подальше — поздравляю, у тебя счастливый день. Или вообще вся жизнь, — Хан пытается активно жестикулировать, пока говорит, но руки вечно приходится занимать колёсами, чтобы не отставать от Минхо. И тот старается идти помедленнее. Поначалу он думал предложить Джисону повести его, но решил, что это может показаться грубым и нетактичным. — И что, все его боятся? — Если бы! Я-то прекрасно знаю, что в душе он душка. Мы с Феликсом постоянно удираем от него, когда нужно на процедуры — иногда мне кажется, что он вообще единственный, кто здесь помнит всё расписание. Так вот, мы бывает прячемся, и если это его смена и он нас находит, то всегда грозится пожаловаться главврачу или нашим родителям, но угадай сколько раз он реально это сделал? — Ноль? — Неправильно. Один, когда не выспался, а в больнице царил балаган перед проверкой. Мы тогда, правда, даже сбежать не пытались, просто занимались своими делами и забыли про время, а он бегал по этажам и орал на всех подряд. Мы с Ликсом просто под раздачу попали. Но кроме угрозы пальчиком и слов «ай-ай-ай!» ничего от уставшего главврача не получили, — он посмеивается, вспоминая тот день. Тогда правда было ни хрена не весело: Ким Сынмин в гневе очень страшен, как оказалось. — А кто такой Ликс? — Минхо определённо начинает подхватывать ту волну разговора, которую задаёт Джисон. — А, Феликс! Это мой лучший друг, — говорит он без капли сомнения. — Единственный во всей больнице. Из пациентов, я имею в виду. Он классный, юмором чем-то похож на Сынмина, но более мягкий и ранимый, если узнать его поближе. Думаю, он бы тебе понравился. Мало кому Феликс вообще может не понравиться. — Он тоже… на коляске? — слова соскакивают с языка с заминкой, но Хан на это внимания не обращает. Только мотает головой. Минхо только сейчас замечает, что у него участилось дыхание и щёки покрылись румянцем. — Он? Нет, он двуногий, прям как ты. Ну в смысле, я тоже, но у него они обе рабочие, — это вроде должно звучать как шутка, но Минхо не смеётся. — Мне притормозить? — спрашивает он вдруг, когда Джисон хватает ртом воздух слишком резко. — Нет, давай просто… остановимся ненадолго. Я устаю, когда приходится ехать и так много говорить одновременно, — они останавливаются, обойдя почти всё крыло больницы вокруг. Дыхание Джисона восстанавливается быстро. Он продолжает рассказывать ему о девушках медсёстрах: какие из них милые, а какие злыдни в чистом виде; про свою увлекательную покраску волос в больничном туалете, про которую рассказывает всем, и про места, где лучше всего прятаться от врачей. Зачем прятаться, Минхо не особо понимает. Да и вряд ли ему когда-нибудь придётся таким заниматься. Часы приёма подходят к концу, поэтому из больницы массово выходят люди. Среди них теряется чужая светлая макушка, вновь облачённая в капюшон. Мальчик топает к ним на тонких ногах, повесив на шею массивные наушники. Минхо не обращает на него никакого внимания ровно до того момента, пока тот не окликает Джисона. Тот поворачивается и машет рукой. — Думал застать тебя в палате, а ты тут шляешься, — говорит он, подходя ближе. — Конечно, специально от тебя сбегаю, — отшучивается парень. Минхо разглядывает незнакомца, что всего на пятёрку сантиметров ниже него, но по общим габаритам явно очень уступает. Он узнаёт в нём того парня, сидящего у сестринского поста с книжкой, когда замечает в волосах тёмные прядки. — Минхо, это и есть Феликс, о котором я говорил. — А, ты тот самый обречённый, получается, — говорит он, протягивая ладонь. Минхо пожимает её с лёгким недоумением как раз в тот момент, как Феликс получает тычок в свой костлявый бок и испускает тихое «ай». — Не слушай его, он иногда бывает того, — громко шепчет Джисон Минхо и крутит пальцем у виска. Феликс на это лишь глаза закатывает. — Так зачем ты меня искал? — Мы вроде собирались фильм смотреть сегодня вечером, но раз уж ты занят… — Ликс таинственно затихает под конец фразы, как бы намекая, что вместо него у Джисона есть занятия поинтереснее. Но Минхо в этот момент тут же спохватывается: — Оу, я не собирался вам мешать, — сверяется с часами на телефоне. Хан уже собирается сказать, что он ни в коем случае им не мешает, но вместо своего голоса слышит чужой: — Да и мне, в общем-то, уже пора идти. Я обещал позвонить маме ещё после разговора с доктором Со, но так и не позвонил. — Ну… ладно. — Тогда я пойду, — Минхо улыбается и указывает большим пальцем себе за спину, хотя здание находится в другой стороне. — Приятно было познакомиться. — Взаимно, — легонько улыбается ему Феликс. Парень уже начинает уходить, когда Хан окликает его: — И Минхо! — тот оборачивается. — В любое время, помнишь? — Помню, Джисон. До встречи, — он улыбается ему, кажется, самой тёплой и настоящей улыбкой за весь сегодняшний день, а затем прикладывает телефон к уху: действительно звонит маме. Хан ещё недолго провожает парня взглядом прежде чем перевести его себе под ноги и направиться обратно в больницу. Он едет рядом с Феликсом практически в полной тишине, которая им несвойственна. Но продолжается это всего-навсего какую-то минуту. Потому что потом друг говорит: — А глазёнки-то засветились, посмотрите на него. — Что? Какие ещё глазёнки? — хмурится Джисон, смеясь. Феликс играет бровями. — Ой, Ликс, иди в зад, а. — Просто констатирую факты! И хоть Джисон продолжает яро доказывать другу обратное, всё равно чувствует навязчивое чувство где-то внутри. Оно говорит ему так нелепо и звучит так правдиво: Ли Минхо уж точно сыграет в его жизни не последнюю роль.////
Почему именно тогда, когда смотришь в белый, точно первый снег, потолок, мысли в голове атакуют тебя подобно цунами? Хёнджин впервые понимает, насколько беспомощен в отношении всей своей жизни, когда лежит на больничной койке, сложив руки на животе, и смотрит в никуда. Ему всё ещё трудно поверить в то, что он действительно здесь: его тело на матрасе, его вещи в шкафчике, его медкарта у кардиолога. И всё это так тяжко, потому что всё это время он думал, что полностью здоров. Несмотря на то, что спортсменам необходимы регулярные медицинские осмотры, он не знал ни о каких проблемах с сердцем. Даже не подозревал. Конечно, всё это произошло по его вине, но признаться себе в этом куда сложнее, чем кажется. Все регбисты их команды — особенно те, кто при деньгах — знают, что справки и надпись «здоров» врачебным почерком в карте очень легко заполучить, положив в карман доктора несколько зелёных. Никто не станет переживать по этому поводу, а вся ответственность за твоё здоровье в конечном счёте ляжет на твои плечи. Хёнджина это не пугало: он никогда ни на что не жаловался. Все эти осмотры казались ему пустой тратой времени, и он предпочитал заплатить и получить желаемое как можно скорее. Некоторые поступают так, потому что знают, что с некоторыми болезнями — даже незначительными — их могут не допустить в команду. Он же делал это чисто из вредности. И потому что мог себе позволить. А теперь он здесь. В больнице, сдаёт настоящие анализы и проходит настоящие обследования. Не потому что хочет, а потому что правда страшно. Он торчит здесь уже больше суток, сходив на ЭКГ и УЗИ сердца первым делом. Но врач всё ещё держит его в неведении, не говорит о подозрениях, которые у него возникли. И это только сильнее пугает. Может, он больше никогда не сможет заниматься спортом, может, у него рак, может, ему нужна пересадка и у него осталось всего несколько недель или даже дней. Он ничего не знает и только продолжает себя накручивать. Хёнджин, как и все резко попавшие в больницу люди, тут же начинает сожалеть о том, что так мало уделял времени своему здоровью. А ещё молится всем возможным богам, чтобы всё обошлось, обещает впредь вести себя хорошо и посещать всех возможных врачей, лишь бы в этот раз всё оказалось ошибкой. Так бывает, когда идёшь к стоматологу, которого очень боишься. Обещаешь больше не есть сладкое и чистить зубы после еды. А когда больше ничего не болит, благополучно об этом забываешь. Где-то в глубине души Хёнджин знал, что не выполнит это обещание. А ещё знал, что ничего в этот раз не обойдётся. Он вспоминает каждый раз, когда игнорировал редкие боли, возникающие в сердце после тренировок, усилившуюся отдышку или повышенную температуру, которую, почему-то, списывал на погодные изменения. Вспоминает каждый момент, когда тело пыталось сообщить ему, что что-то не так, а он в ответ говорил ему «заткнись и работай» и вдруг винит себя за это так сильно, что тошно становится… В палату вдруг стучат, а затем появляется лицо того самого усатого врача. Хёнджин моментально подскакивает на кровати и садится, готовый слушать. — Ну, как наши дела? — спрашивает он очень по-доброму, но тон этот совершенно не успокаивает. — Хреново, раз уж я до сих пор не знаю, что со мной, — парень складывает руки на груди. Понимает, что звучит грубо, но ничего не может с собой поделать. — За этим я как раз и пришёл, — мужчина вздыхает. Он держит в руках Хёнджиному медкарту и пусто в неё смотрит, стараясь подобрать слова. — Ну же, не тяните. Просто скажите как есть, умру я или нет? — Ты не умрёшь, — устало заверяет его доктор, будто слышит такие вопросы по десять раз на дню. Хотя, кто его знает. — Повезло, что ты попал к нам так вовремя. Ещё немного, и у тебя могла развиться сердечная недостаточность, но пока что всё более-менее поправимо. — Так вы скажите, что со мной или нет, чёрт возьми? — Хван начинает терять терпение. Во время всех этих осмотров он уже был как на иголках, без конца придумывал себе всякие болезни, даже в гугл полез, чтобы найти что-нибудь похожее, но в итоге напугал себя только сильнее. — У нас есть все основания, чтобы поставить тебе хронический перикардит, Хёнджин, — говорит мужчина наконец. Тот смотрит без капли понимания и глупо моргает. — Это заболевание сердца при котором в перикарде вследствие воспаления скапливается жидкость. Обычно на ранних стадиях его тяжело выявить, у некоторых он протекает без симптомов, как у тебя… Он говорит и говорит что-то ещё, но Хёнджин его уже не слышит. Хронический… значит длится довольно долго. Сколько? Два месяца? Три? Сколько он не замечал всех этих симптомов? Чёрт, ведь всё можно было поправить с самого начала, если бы он только знал. А что теперь? Что делать теперь? — И… что теперь будет? — спрашивает он сипло. Доктор смотрит на него так, будто рассказал это минутой ранее, но всё же повторяет: — Мы оставим тебя под наблюдением, выпишем лекарственные препараты, посмотрим некоторое время, как они будут действовать. Обычно они помогают где-то 80% больных. — А что если я не попаду в эти 80%? Кардиолог вновь вздыхает. — Тогда мы предложим тебе и твоим родителям хирургическое вмешательство. — Операцию что ли? На сердце? — Да, операцию на сердце. Не волнуйся, всё это уже давно проверено и протекает без осложнений. Но я, конечно, надеюсь, что до этого не дойдёт, — он закрывает медицинскую карту, улыбается ему как-то натянуто и уже шагает в сторону двери, когда Хван подскакивает на ноги. — Постойте, а регби? Как быть со спортом дальше? Мне можно будет продолжить заниматься? — голос его звучит как-то особенно умоляюще. Он смотрит выжидающе и даже как-то наивно, пока кардиолог держится за ручку двери, и мысленно просит его сказать, что он конечно же сможет вернуться к спорту. Но вместо этого тот говорит: — Хёнджин, давай пока сконцентрируемся на твоём лечении. Ещё рано делать какие-то прогнозы, — а затем выходит из палаты, прикрывая за собой дверь. Хван оседает на постель. «Ещё рано»… разве это не значит, что всё уже кончено? Разве люди с сердечными заболеваниями не обречены на постоянный приём таблеток, измерение пульса и страх возможного инфаркта каждую секунду каждого дня? «Повезло, что ты попал к нам вовремя». Ага, как же, думает он. Да лучше бы он вообще никогда сюда не попадал. Из глубины сознания на поверхность медленно, но верно всплывает понимание того, что его спортивной карьере, вероятно, пришёл конец. Все его надежды и мечты, все его планы совсем скоро будут разрушены подобно карточному домику. И он больше ничего не может с этим сделать. Хёнджин чувствует как лава течёт у него по венам. Как разливается по грудной клетке и животу, как заполняет его голову и печёт в глазах. Его переполняет злость. До боли в конечностях жгучая злость несправедливости. Он поворачивается словно в трансе, стискивает зубы как можно сильнее, хватает с кровати подушку и кидает её со всей силы в сторону двери, точно хочет, чтобы она попала в врача, который стоял там минутой ранее. Он, не сдержавшись, лупит кулаками по матрасу и ругается себе под нос. Как же всё это несправедливо. Чертовски несправедливо! Почему именно он, почему именно сейчас?! Почему, почему, почему?! Глаза покрываются тонкой пеленой слёз, когда Хёнджин наконец перестаёт бить по постели. Он ложится на сбившиеся покрывало, свернувшись в клубок, и издаёт самый тихий всхлип в своей жизни. Всхлип полный несправедливости, беспомощности и живой злости. Злости на самого себя.