////
Приглушённый свет и мерное тиканье часов — верные спутники ординаторской. Голова немного гудит после дежурства, и он потирает глаза пальцами, вновь устремляясь в медицинскую карту. Давно пора бы идти домой, но он пообещал закончить с этим сегодня и передать медкарту в руки другого врача. Поэтому, пока маленькая стрелка приближается к девяти, а в кружке с кофе остаётся пара глотков, он тяжело вздыхает и заставляет себя вернуться к тексту. Дверь в ординаторскую распахивается через каких-то пару минут. Чанбин в расстёгнутой куртке, крутя в руках ключи от машины, входит внутрь. Вид у него намного бодрее обычного, хотя черты лица всё ещё кажутся хмурыми и напряжёнными. Удивляться тут нечему — в их работе так всегда. — Чан? Я думал, ты уже давно ушёл, — говорит он, кидая на мужчину взгляд. Тот кивает в знак приветствия и откидывается на спинку кожаного дивана, чтобы позволить глазам отдохнуть. — Хёнвон попросил меня взглянуть на анализы одного пациента. Сказал, собирается назначить лекарства, но совет насчёт операции не помешает. Думаю, он почти уверен, что понадобится хирургическое вмешательство, — голос его звучит не так устало, как мог бы. Одно ночное дежурство — не самое страшное, что может случиться, если ты работаешь в больнице. К тому же, со временем ко всему привыкаешь. — Хёнвон? — Чанбин удивлённо усмехается, пока моет руки. — С каких это пор ты заделался кардиохирургом, чтобы давать такие советы? — Ни с каких. Он просто попросил посмотреть возможные риски и вероятность того, что операция пройдёт гладко. Я, конечно, прошерстил историю болезни паренька, посмотрел, прикинул. Напишу ему сегодня, а с остальными вопросами пусть к Усану обращается. — Надо было изначально отправить его к Усану… — Ты ведь знаешь, что у них хреновые отношения, — начинает Чан, прикрывая ладонью глаза. Он делает так каждый раз, когда Чанбин старается читать ему какие-то нотации. Чана каждый раз едва ли не на смех поднимает, потому что кому-кому, а доктору Со самому не помешала бы помощь в виде ежедневных напоминаний о хорошем питании, сне и отсутствии волнения. В общем, обо всём том, чего из-за их профессий так яро недостаёт. — Да какая разница-то?! Что за бред вообще, кардиолог и кардиохирург не могут найти общий язык. Где такое видано, а? — Со натягивает на себя халат и хмурит брови. — Человеческий фактор, — тихо напоминает Чан, возвращаясь к бумагам. Чанбин его, благо, не слышит. — Можно подумать, у тебя своих забот мало. Ещё и чужие на себя перенимаешь, — он вздыхает, подходя ближе к дивану. Смотрит сидящему Бан Чану прямо в глаза, а затем забирает у него из рук историю болезни и результаты всех последних обследований. Он терпеть ненавидит, когда у друга под глазами расплываются синяки от усталости, хотя понимает, что для них обоих это неизбежно. Его лишь раздражает тот факт, что вместо того, чтобы спешить домой после дежурства и отсыпаться, Бан-щедрая-душа-Чан всё ещё остаётся на работе и занимается чужими пациентами. — Иди домой, — говорит он спокойно. Чан в ответ опускает голову и бурчит «Ладно» себе под нос. — Я передам Усану медкарту и спрошу всё, что нужно. — Спасибо, — он улыбается в ответ и хлопает себя по коленям прежде чем подняться с дивана. С Чанбином так всегда. Он — человек прилипала, когда дело касается его знакомых, но когда ты пытаешься отзеркалить сказанное и поймать его на похожем проколе, то сталкиваешься с каменной глыбой безэмоциональности. Со очень добрый и чуткий — хотя на первый взгляд таким совсем не кажется — и Чан ценит всё, что он для него делает. Даже такие мелочи, как передача медкарты кардиохирургу. Но его всё же беспокоит факт того, что по отношению к себе Чанбин помощи практически не принимает. Может, это воспитание, может, ожог из прошлого и подорванное доверие — они никогда об этом не говорили. Даже за те пару раз, когда встречались в баре и пропускали по нескольку стаканчиков. Чан не спрашивал. Но он знает, как тяжело бывает врачам. Особенно таким, как Чанбин. Разумеется, он не будет принижать себя: нейрохирургия тоже, мягко говоря, не самая лёгкая стезя в медицине, но здесь у тебя будто есть больше шансов на успех. Ты знаешь, что где разрезать, что сшить, сколько крови и в какой момент подать. Здесь работают руки и медицинские машины в особо тяжелых случаях, и кажется, будто хорошего исхода можно ожидать куда чаще, чем если ты онколог… Так думает большинство врачей. Будто груз их работы не так тяжёл, как у их коллег. Или наоборот. Но это уже человеческий фактор. — Как прошло дежурство, кстати? — спрашивает вдруг Чанбин. Чан в это время убирает за собой со стола, споласкивает кружку и шагает к шкафу. — Нормально, — пожимает плечами. Он мог бы сказать что-то вроде «Всё окей, никто не умер», но в контексте отделения, где он работает, это прозвучит стишком уж жестоко. Несмотря на то, что многие врачи всё же любят чёрный юмор. — Никаких экстренных вызовов, всё спокойно. Как там твой новенький, кстати? Как его, Ли… — Минхо, да, — заканчивает за него Чанбин, пока нажимает на кнопки кофемашины. Обычно они редко обсуждают пациентов, но Чанбин так много думает — и, видимо, говорит — об этом мальчике, что Чан не может упустить этого из виду. — С родителями я больше не беседовал. Отправил его на обследование туда, куда не нужны документы. Немного, но хоть что-то. Уже хорошо, — говорит он, а сам вспоминает разговор с мамой Минхо в своём кабинете. Наверное, ему никогда не было так тяжело уступать родителям пациентов. И так боязно одновременно. — Хей, — зовёт его Чан, уже натянувший на себя жакет, — не думай о плохом. И не из такого выбирались, верно? — говоря последнюю фразу он имеет в виду все те разы, когда Чанбин считал, что пациент обречён и мысленно готовился к худшему, но лекарства вдруг начинали помогать и наконец наступала полная или хотя бы частичная ремиссия. Каждый такой раз — маленькая победа. А ещё маленькое счастье, без которого он сам бы не выжил. — Ты прав, — он поднимает глаза на Чана, который пытается поддерживающе ему улыбнуться. И улыбается в ответ. «Что бы я без тебя делал», думает он, когда тот хлопает его по плечу. — Всё, вали домой уже, недо-хирург. — Правильно говорить нейро, — поправляет Бан, усмехаясь, а затем выходит за дверь ординаторской. Чанбин следит, как горячий кофе медленно течёт в кружку. На языке чувствуется привкус горечи. А ещё внутри точно что-то дрожит каждый раз, как он думает о Ли Минхо и о его упрямых родителях. Неестественная тишина ординаторской бьёт по ушам, вызывает острое желание заглушить её чьим-то голосом. Он прикрывает глаза. «И не из такого выбирались, верно?» Выбраться бы и в этот раз…////
Когда ты пациент, утро в больнице бывает разным. Иногда оно шумное и суетливое, особенно когда тебя поднимают ни свет ни заря ради очередных лечебных махинаций. Иногда спокойное, медлительное и немного сонное, когда спешить тебе абсолютно некуда, кроме завтрака, разумеется, а из интересного на день намечается только порция домашнего задания, которое присылает учитель на почту. Иногда весёлое и радостное, например, когда тебе говорят, что ты полностью здоров и можешь идти домой. А иногда… такое как сегодня. Паршивое, раздражающее, почти ненавистное. Утро, когда ты чувствуешь себя слабым ничтожеством, которое никак не может контролировать ни собственный мозг, ни тело. У Феликса так начинается практически каждое утро. И сегодняшнее, к сожалению, не становится исключением. Столовая. Привычный галдёж детей, запах свежей еды, от которого крутит в желудке, поднос перед самым носом и взгляд уставленный в пустоту. Всё повторяется из раза в раз. Феликс сидит, сложив руки на столе, и смотрит на тарелку перед собой. Тарелку с нетронутой едой. Рядом стакан апельсинового сока, нарезанное яблоко. В тарелке два отварных яйца, разрезанных на кругляшки, и овощной салат. Кажется, не так уж и много. Выглядит, как стандартный перекус. Феликс сглатывает, но во рту сухо. Он уже битые пятнадцать минут пилит несчастную тарелку взглядом и не решается взять в руки вилку. Ладонь кажется неподъёмной, а порция перед ним неуместно большой (нормальные люди вообще едят столько?). Многие, конечно, скажут, что он преувеличивает. Просто играет, пытается надавить на жалость. Чего тут сложного, скажут они, это ведь просто еда, неужели так сложно взять и поесть? Наткнул на вилку, засунул в рот, пережевал, проглотил. Самая простая схема, легче не придумаешь. Наверное, так оно и есть, когда у тебя в медицинской карте не стоит диагноз «Нервная анорексия». Парень сильнее натягивает рукава серой кофты на ладони — пальцы мёрзнут. Ему кажется, что нет ничего хуже, чем сидеть вот так каждое утро, смотря на поднос, и думать о том, что ты не можешь запихнуть в себя и кусочка той еды, что перед тобой лежит. Не потому что у тебя нет рук или рта. А потому что ты знаешь калорийность каждого находящегося здесь продукта. Ты видишь граммовку приблизительно, прикидываешь на глаз, но получается точнее некуда. И тебе не составляет труда посчитать, сколько кругов вокруг больницы придётся пройти, чтобы отработать хотя бы половину того, что ты сейчас должен поглотить. Мало кто понимает, что значит бояться еды. Феликс знает об этом не понаслышке. Столько раз ему в ответ прилетало «Ну это же ты её съешь, а не она тебя» или «Господи, это базовая потребность, прекрати ломать комедию». И о, как же ему хочется, чтобы всё это действительно обернулось комедией. Чтобы ему больше не приходилось смотреть на себя в зеркало и думать, что каждый лишний килограмм уродует его до бесконечности. Чтобы каждый лишний десяток калорий в рационе перестал его пугать. Чтобы он наконец смог взять под контроль свои мысли и убедить самого себя, что еда — необходимость. Такая же обычная, как воздух, которым он дышит ежесекундно. Но у него не получается. Он знает, что каждый выпитый литр воды не делает его лучше. Каждый пропущенный — если удаётся ускользнуть — приём пищи нисколько его не лечит. Каждый потерянный килограмм не сделает его красивее ни в чужих глазах, ни в собственных. Он знает всё, что необходимо знать и, может, даже больше. Но почему же он всё ещё продолжает медленно убивать себя...? Рука тянется к вилке. Парень кусает губы, когда начинает медленно тыкать салат. Может, сегодня у него получится съесть чуть больше вчерашнего? Или наоборот, лучше съесть меньше? Хочется стукнуть себя по голове, чтобы выбить наконец из неё все вопросы. Почему вместо сока не налить воды? Зачем положили ещё и яйцо, он может наесться одним салатом. Он бы обязательно поел, если бы на подносе не лежало так много всего, ведь так было бы легче — лихорадочно твердит голос внутри. Но Феликс знает, что это ложь. Страх бы никуда не делся, не важно лежит здесь только салат, или всё остальное тоже. Он вряд ли выпил бы ещё стакан воды, потому что и так успел влить в себя литр перед завтраком. Всё это лишь очередные отмазки, уловки больного сознания, на которые он ведётся из раза в раз. И совсем не знает, как их остановить. Вдруг рядом вырастает чужая тень. Ликс, моментально оторвавшись от своих размышлений, поднимает голову. Поначалу он думает, что это медсестра пришла проверить, закончил ли он с завтраком, но оказывается не прав. Он видит перед собой высокую атлетичную фигуру русоволосого парня. Брови сами собой сходятся на переносице, а лицо быстро опускается обратно к тарелке. Вместе с этим подошедший парень опускается на стул напротив. — Привет, — говорит парень так, будто не узнал его, а затем театрально вздыхает. — О, это же ты! Мальчик-язва с крыльца. — О, это же ты, придурок-спортсмен, до которого мне нет дела, — Феликс старается не подавать виду, но всё же начинает натыкать овощи на вилку куда агрессивнее. Он ненавидит есть в компании незнакомых людей. В компании своей семьи он есть тоже ненавидит. Ощущение, что эта ненависть не распространяется только на Джисона, хотя с ним поначалу тоже было некомфортно. А если его спросят: «Что в этом такого?», он с лёгкостью ответит: Вот что… — Что, моришь себя голодом? Ты поэтому здесь, да? — Феликс смотрит на него из-подо лба и надеется прожечь во лбу парня дырку. — А ты, наверное, от кретинизма лечишься, угадал? — плюётся он в ответ. Парень на это лишь усмехается. — Меня Хёнджин зовут, к слову. — Мне плевать, к слову, — Ли корчит улыбку, пропитанную сарказмом. Он пытается сосредоточиться на том, что ему прямо сейчас нужно запихнуть в себя хоть что-нибудь из того, что лежит на подносе, иначе из столовой его вряд ли выпустят. Но этот Хёнджин, сидящий напротив него и без капли стеснения разглядывающий его лицо, кажется, совсем не понимает намёков. В конечном итоге он просто бросает вилку, едва не раскидав салат по столу, и складывает руки на груди. — Что тебе от меня нужно? Какого чёрта ты припёрся? — Просто. Мне стало скучно. В этом месте совершенно нечего делать целыми днями. А ты вроде как единственный, кого я здесь знаю, — Хёнджин пожимает плечами. — Ты меня не знаешь. То, что мы пересеклись один раз на крыльце чисто по воле случая, не делает нас даже обычными знакомыми. — Господи, ты можешь просто не быть таким душным? Я уже жалею, что подошёл к тебе, — Хван закатывает глаза, чем только сильнее злит Феликса. А ещё подтверждает и без того доказанную теорию о том, что этот парень самый настоящий придурок, возомнивший из себя невесть кого. Феликс терпеть таких не может. — Вот и отлично. Ты знаешь, где дверь, — он делает вид, что собирается вернуться к еде, но как только смотрит на салат, понимает, что его начинает подташнивать. — Но я подошёл не только поэтому, — говорит тот. — Я хочу есть. Феликс смотрит на него непонимающе. Он что ему мамочка какая-то? Должен пойти и приготовить, потому что такие принцы в обычных больничных столовках не питаются? Или ему нужна компания для похода в ресторан? Агх, аж плеваться хочется. — И? Вон там стойка, иди и возьми, — он указывает подбородком за спину парня. — Нет, ты не понимаешь. У меня назначена КТ грудной клетки через два часа, и мне запретили есть. Но я такой голодный, что сейчас сдохну. А ты… кажется наоборот, — Хёнджин медленно переводит взгляд на его поднос, так и оставшийся нетронутым. Хоть Феликс и прекрасно понимает, к чему он клонит, всё же вопросительно изгибает брови. — Почему бы нам просто не помочь друг другу, м? Лицо его разглаживается. Хёнджин предлагает эту затею без какой-либо корысти. Он не хочет насолить Феликсу или что-то вроде этого. Он лишь предлагает услугу за услугу. Ликсу нужно съесть хоть что-то, а Хван голодный до ужаса, к тому же спортсмен, который не привык ограничивать себя в еде. Всё складывается как нельзя лучше, разве нет? И хотя Феликс прекрасно понимает, что делать этого не стоит; хотя он знает, что эта поблажка самому себе лишь очередной шажок к пропасти, к которой он неминуемо приближается; хотя знает, что этот раз обязательно ему аукнется… он всё равно соглашается: кивает мелко и будто бы неуверенно. Осматривается по сторонам и двигает Хвану тарелочку с нарезанным яблоком. Тот улыбается довольным котом и закидывает в рот дольки одну за другой. Феликс чувствует, как по спине бегут неприятные мурашки, и старается не думать о своём решении. Это ведь только один раз, верно? — А ведь ты сказал, что уедешь в тот же день, как попал сюда. Позавчера, — хмыкает Феликс. Он вообще-то не собирался завязывать диалог, но сидеть в тишине, в которой его мысли только сильнее бурлят и раздражают, просто невыносимо. — Ну, ты оказался прав. Наверное, все так говорят, — он отвечает, но прежней уверенности в голосе не слышится. Феликс старается не смотреть Хёнджину в лицо. Слишком уж оно идеальное. У него такого никогда не будет. Зачем лишний раз себе об этом напоминать? — А ты типа из этих? Которые лёд вместо еды употребляют, да? — он не пытается язвить, но Ликса всё равно задевает. Не потому что тон такой, а потому что человек совсем не имеет чувства такта, потому что плюёт на чужие ощущения и эмоции. — Ага, а ещё я ватные шарики жру и сру воздухом, — огрызается. — Чё ты сразу злишься, я же просто спросил. Булимия дело херовое, у нас в школе несколько девчонок таким болели вроде, — он пожимает плечами, а Феликс смотрит и не может понять, он реально тупой или прикидывается. — О таком просто не спрашивают, знаешь ли. Некоторые люди не любят говорить о своих болезнях. И у меня нет булимии, к твоему сведению. — Да, а чего ты не ешь тогда? Экологию бережёшь? — Это называется анорексия, придурок! — Ликс повышает голос, но тут же утихает, когда замечает на себе пару чужих взглядов. И тихо добавляет: — Это разные вещи. — Прости, не знал, — парень закидывает в рот последнюю дольку яблока, оставляя тарелочку пустой. Интересно, ему поверят, что он действительно всё это съел сам? В голосе Хёнджина, между прочим, не слышится и толики раскаяния, чтобы принять эти недо-извинения как подобает. Он знает, что таким как Хёнджин обычно не жаль. Они не знают такого понятия как «жалость к людям» и проявляют её только по отношению к себе любимым. Такие как Хёнджин идеальные. Точно снятые с иголочки, с вылепленными скульптурными чертами лица, бархатными голосами, красивыми телами и увесистой суммой на банковской карте. Такие как Хёнджин не переживают, что они могут кому-то не понравиться, потому что убеждены, что это априори невозможно. Они нравятся всем. У таких как Хёнджин девушек — да и вообще внимания — пруд пруди, будущее расписано по самой идеальной из возможных линий, полная семья и любовь к себе без границ. Такие как Хёнджин — иная лига. И Феликс если не мусор на их фоне, то хотя бы просто серое пятно. Пускай он умнее во сто крат, пускай с ним интереснее и, может, веселее. Но люди всегда будут тянуться к таким как Хёнджин. Потому что они красивые. Худые, красивые и богатые. А Феликсу таким никогда не стать. Пока он погружён в свои мысли, то совершенно не замечает вдруг подошедшей к ним медсестры. Она улыбается ему лучезарно, смотрит на истыканный вилкой салат, отсутствие яблока и полупустой стакан сока. А затем произносит: — Ты молодец, Феликс. Маленькие шаги — тоже шаги, — касается его плеча. Завтрак заканчивается. — Можешь идти в палату. Он провожает её фальшивой улыбкой и выдыхает, когда девушка окончательно отворачивается и уходит к стойке. Облегчения он не чувствует абсолютно. А ещё этот Хёнджин, о котором он уже успел забыть произносит ехидно: — Значит, Феликс, — и ухмыляется, когда Ли хватает со стола свой телефон, накидывает капюшон кофты на голову и удаляется из столовой с самым недовольным выражением лица. Он идёт по коридору в свою палату, стараясь не думать обо всём произошедшем, но получается из рук вон плохо. По телу прокатывается странная дрожь, а к горлу вновь подкатывает тошнота. И не понятно: от голода ли это или его тошнит от самого себя. Феликс прикрывает глаза. Маленькие шаги — тоже шаги. Но что делать, если он шагает назад?////
Он решает отправиться на разведку после обеда, когда заканчиваются всевозможные обходы и появляется свободное время. Сначала проходится по своему этажу: здесь ничего особо примечательного, дети разных возрастов с онкологическими заболеваниями — как бы грустно ни звучало, его это уже не удивляет. Затем поднимается на этаж выше. Немного странно признаваться даже самому себе, но поначалу он думал, что неплохо было бы всё же зайти к Джисону. Он ведь сказал: в любое время, и Минхо об этом прекрасно помнит. Но, обходя травматологическое отделение, он проходит мимо его палаты, обещая себе заглянуть позже. Сейчас ему хочется побродить одному среди унылых стен этого здания. Унылых не потому что они серые — просто кажется, будто бетон в таких зданиях по-настоящему обладает свойством впитывать человеческие крики и страдания. Страшно представлять, сколько всего эти стены повидали на самом деле. Он шаркает по коридорам, наблюдает за бредущими в разные стороны пациентами и санитарами, вдыхает насыщенный больничный воздух. И совершенно не замечает, как оказывается в отделении интенсивной терапии. Здесь оказывается намного тише, и атмосфера кажется более нагнетающей. Если прислушаться и затаить дыхание, оставшись совершенно одному в коридоре, можно услышать, как пищат десятки аппаратов поддержания жизни. Минхо действительно затаивает дыхание. Не понятно, разрешено ли ему здесь находиться, поэтому он ступает по плитке медленно и аккуратно, чтобы привлекать как можно меньше внимания. Всматривается в номера палат, тайком издалека заглядывает через широкие щели приоткрытых дверей. Так непривычно видеть людей в таком состоянии. Они живы — и мы знаем это — но находятся без сознания. Кто-то всего пару часов, кто-то довольно продолжительное время. Но почему-то Минхо кажется, что все они рано или поздно обязательно должны очнуться. Будто другого пути и быть не может. В основном он замечает подростков его возраста: от шестнадцати до восемнадцати лет. И совершенно этому не удивляется. Но в какой-то момент, когда он подходит к очередной палате и заглядывает внутрь через стекло, тело его точно немеет. Он видит там, на койке, мальчика. Ещё совсем ребёнка, с мягкими чертами лица и хрупким угловатым телом. Он тоже подключён к аппарату, тоже лежит неподвижно, но грудная клетка его практически не вздымается. Единственное, что не даёт подумать, что он мертвец — розоватый цвет кожи. Минхо не знает точно, что он делает, когда осматривается по сторонам, поворачивает ручку двери и заходит в палату. Его влечёт необъяснимый интерес и ещё что-то, чего он пока не может различить… Ли подходит к кровати и посильнее всматривается в чужое лицо. Он ведь ещё совсем ребёнок, мальчишка, думает Минхо, ему даже пятнадцати нет. Что же могло случиться, чтобы он сюда попал? Следов от операции парень не видит, на лице лишь заживающая ссадина, а остальные ушибы на теле практически зажили. Минхо наклоняет голову на бок. — Что же с тобой такое… — шепчет он. В эту секунду дверь в палату открывается, и Ли вздрагивает. Входит санитар. — Здравствуйте, эм… — Привет, — кивает ему молодой мужчина, нисколько не удивляясь. Значит, ему можно здесь быть? — Ты ещё один друг Чонина? — спрашивает тот, когда подходит к мальчику с другой стороны. Минхо, чуть подумав, неуверенно кивает. — Вообще-то я только недавно сюда попал. Мы только сегодня… познакомились. — Это хорошо, ему не помешает побольше друзей, — санитар улыбается и меняет положение рук Чонина. Минхо наблюдает молча всё ещё с некоторым опасением. Но когда понимает, что выгонять его, кажется, не собираются, интересуется: — А вы… не скажете, что с ним? — Кома, уже три недели. Сбила машина поздно вечером, когда он возвращался с тренировки, сестра не могла встретить его из-за учёбы. Водитель не увидел, фары были неисправны, — рассказывает тот с серьёзным лицом. Минхо слушает внимательно. — Ужасная история, конечно. Тринадцать лет мальчонке. Надеемся, что скоро очнётся, — санитар вздыхает, записывает куда-то показатели с мониторов. Парень переводит неверящий взгляд на Чонина. Тринадцать лет? — И когда это должно произойти? В смысле, что он очнётся. — Мы не знаем. Черепно-мозговая травма — это серьёзно. Некоторые десятилетиями лежат в коме и так и не просыпаются. Но он сильный духом, он очнётся, — говорит мужчина, но в голосе не слышно нужной уверенности. Вскоре он выходит из палаты, вновь оставляя Минхо наедине с Чонином. Минхо никогда в своей жизни не видел коматозников. Только в фильмах или сериалах и тогда это не казалось ему настолько нереалистичным. Когда ты смотришь на человека, лежащего в коме, вживую, это пугает намного сильнее, чем может показаться. Кажется, будто наблюдаешь за каким-то очень хорошим актёром или просто человеком, спящим в одном положении несколько долгих дней. Чему тут удивляться, верно? Но Минхо не столько удивлён, сколько растерян. Тринадцать лет… Всего тринадцать лет, а он уже может не очнуться, думает Ли. До этого ему казалось, что только его жизнь выглядит по-настоящему обречённой. Заполучить онкологию на пороге семнадцати лет — не каждый обладает таким везением. С самого момента постановки диагноза и до настоящего времени всё это казалось ему несправедливым. Он прокручивал в голове отрывки из своей собственной жизни раз за разом и понимал, что этого непростительно мало. Того, сколько он прожил, непростительно мало, чтобы даже попытаться назвать эту жалкую попытку существования нормальной жизнью. Он не сделал ещё столько вещей, а теперь ему говорят, он, возможно, проведёт остаток своих дней в больнице под капельницей, глотая химию литрами, лишь бы попытаться выжить. Вот это казалось ему несправедливым. Но когда он смотрит на Чонина, то думает, что, может, его ситуация на самом деле не так уж плоха..? У него хотя бы есть силы и возможность излечиться. Он может ходить, есть, видеть, слышать и говорить. Он может лечиться самостоятельно и брать на себя ответственность за своё здоровье. А что может Чонин? Ведь он заперт в собственном теле без возможности даже открыть глаза. Никто не знает, что происходит в его голове, никто не знает, есть ли из этого состояния выход и как его найти. Минхо могут помочь врачи и лекарства. Но существует ли способ помочь Чонину? Существует ли способ помочь человеку, находящемуся в коме? Или единственное, что мы можем делать это надеяться и наблюдать? В его голову ведь не залезешь. Сознание нельзя зацепить за крючок, как рыбку, и вытащить его на поверхность. И это действительно страшно: понимать, что ответственность за жизнь тринадцатилетнего мальчика лежит только на плечах этого самого мальчика. Потому что кроме самого Чонина, никто во всей этой чёртовой больнице не сможет ему помочь. — Ну, привет, — говорит Минхо, пододвигая небольшой стульчик к постели и опускаясь на него. — Меня зовут Ли Минхо, приятно познакомиться. Кажется, теперь я твой новый друг, — он улыбается совершенно искренне, хотя чувствует себя странно. Будто разговаривает сам с собой. Но это лишь потому что он не знает, что в чужой черепной коробке его голос разлетается приятным эхом. А мальчик, сидящий в кругу света ярко улыбается, подскакивает на ноги и громко отвечает: «Привет, Ли Минхо!» И голос этот тонет в чёрной пустоте закрытого сознания.