Conclusions

Вы когда-нибудь находили человека, с которым хочется переписываться всю ночь напролёт? Минхо вот, кажется, нашёл. Не то чтобы он искал намеренно, не то чтобы ждал чего-то особенного, просто всё обернулось как-то само собой. Вчерашним вечером, когда Джисон покинул его палату, Минхо вдруг понял, как тихо здесь на самом деле. Как безлюдно и даже уныло порой. Конечно, прошло не так уж много времени с его заезда — есть люди, что находятся здесь месяцами, а ему ведь это лишь предстоит, — но странное чувство тоски по внешнему миру с каждым днём будто становится всё сильнее. Родители звонят по нескольку раз в день, но разговаривают они практически не о чём. Бывшие одноклассники продолжают жить свои жизни, а о Минхо вспоминают в лучшем случае раз в пару суток. Это нормально, думает он, довольно ожидаемо. Он не был значительной частью их жизни, они не обязаны за него волноваться. Более того, он уверен, что сам не волновался бы, окажись он на их месте. К тому же, Ли особо не переживает ещё по причине того, что вряд ли вернётся в свою школу. Последний год он уж точно проведёт на домашнем обучении, скитаясь по больницам и пытаясь вылечиться. Одноклассники и оценки — меньшее, что сейчас может его волновать. Тем не менее, вчера желание вернуться накрыло его с новой силой, и Минхо, чтобы ему запротивиться, стал гнать мысли из головы. Получалось плохо. Ровно до того момента, пока он не улёгся в постель, а на телефон не пришло сообщение от абонента «Джисон». Это немного странно, думал Минхо, открывая диалог, где тут же высветилось какое-то видео про дельфинов. Странным он считал вовсе не то, что Джисон поделился с ним отрывком из документального фильма, а то, что их разговор на этом не закончился. Общение с Джисоном похоже на пух: очень лёгкое. Оно щекочет нос, разлетается всюду так, что ты не замечаешь, как самолично впускаешь его во все сферы, где обитаешь, а иногда его становится так много, что глаза начинают слезиться, но куда деться ты не знаешь. Да и не хочется никуда деваться. В эту ночь он заснул во втором часу с телефоном под щекой и последнее, что запомнил — фотография Хана в снаряжении со сноубордом в руках. Пухлые, немного детские щёчки (ему тогда было четырнадцать), раскрасневшиеся на морозе, широкая улыбка, дутый костюм, а за спиной тонны сверкающего снега и крутой спуск с холма. У Минхо щемит сердце, когда он пересматривает эту фотографию утром, потому что… этот мальчик ещё не познал всех трудностей, с которыми теперь справляется Джисон нынешний. Он счастлив и полон надежд на лучшее будущее. Немного наивен и так… прекрасен. Минхо смотрит на часы. Коленка его подскакивает от беспрерывного потрясывания ногой, а зубы цепляют мягкую плоть щеки. Почти двенадцать. Он пропустил завтрак, потому что в глотку буквально ни куска не лезет, и всё это время провёл в томительном ожидании, точно перед неизбежной участью. Минхо не знает, почему так сильно тревожится, он не в силах объяснить это даже самому себе, не то что другим. Но Джисону, который сообщает, что будет с минуты на минуту это объяснение, кажется, совершенно не требуется. Губы невольно растягиваются в скромной улыбке, когда парень вспоминает их вчерашний разговор. У Джисона действительно хорошее чувство юмора — это он подметил ещё с самого начала. И, кажется, он просто незаменимо хорош в поддержке. Хотя, возможно, здесь Минхо всё же преувеличивает. Просто он знает, что сам никогда не смог бы предложить кому-то то же, что предлагает ему Джисон. Он не считает свои навыки коммуникации достаточно хорошими, не так уж часто знакомится с новыми людьми и уж точно ужасен в сближении с кем-то. Минхо не уверен, что все его чувства и эмоции — это правильные чувства и эмоции. Он ещё многого в этом мире не знает, во многом сомневается и пытается найти ответы на многие вопросы. Но, наверное, это свойственно всем семнадцатилетним мальчикам, не так ли? Когда дверь в палату приоткрывается, парень натягивается струной, ожидая увидеть там лицо медбрата Кима, но в следующий момент с облегчением вздыхает. Коленка наконец перестаёт трястись. Джисон, поджимая губы в улыбке, заезжает к нему в палату. — Ну что, готов? — спрашивает он, а Ли в ответ хлопает себя по коленкам. Сказать правду или сделать вид, что всё в порядке? Он не успевает принять решение, потому что у Хана брови смыкаются домиком, когда он подъезжает к кровати. Джисон читает его точно открытую книгу. — Не переживай ты так, всё будет в порядке. Как минимум, потому что с тобой буду я, — он подмигивает, заставляя Минхо улыбнуться. Ему нравится, как Джисон умеет разбавить атмосферу в нужный момент, как чувствует чужие эмоции, потому что озвучивать их, превращая в слова, почти не приходится. Хан успокаивающе похлопывает его по коленке. Минхо очень хочется, чтобы он был прав, хочется, чтобы Джисон имел суперспособность отгонять от него всех злых духов, и чтобы его слова по щелчку пальцев оказывались реальностью. Ведь сейчас ему как никогда требуется настоящий эльф-помощник. — Держи, — парень протягивает ему завёрнутый в салфетку сэндвич, от которого прямо-таки веет копчёной курицей. Живот предательски урчит, пока сам он настороженно смотрит на свёрток. Минхо уже собирается спросить «зачем», когда его опережают: — Тебя не было на завтраке, поэтому я захватил тебе. Нельзя идти на химию на голодный желудок. — Спасибо, — тихо, но благодарно говорит Ли, принимая еду из чужих рук. Он делает пару укусов под пристальным наблюдением довольного Джисона, а затем переводит взгляд на вновь открывшуюся дверь. — Ли Минхо? Идём, — говорит медсестра, кивая в коридор. Минхо сглатывает, а затем поднимается на ноги. — Всё как по часам, — усмехается Джисон, выходя вслед за ним из палаты. Парень быстро доедает остатки сэндвича, хотя по ощущениям, его вот-вот вывернет. Он вроде как должен спросить, нормально ли, если Джисон пойдёт вместе с ним, но язык не хочет слушаться. Они идут по коридору, затем делают несколько поворотов. Где-то на середине пути медсестра оборачивается, обращая внимание на обоих парней, и спрашивает: — Вы вместе пойдёте? — Минхо тут же стопорится, а затем быстро и резко кивает. Он переглядывается с Джисоном, который наоборот выглядит весьма расслабленным, и ожидает, что сейчас она скажет, что это против правил, но женщина в ответ лишь пожимает плечами и говорит: — Хорошо. Дальше всё почти как в тумане. Его заводят в кабинет, где в креслах, точно в библиотеке, сидит несколько людей. Рядом с ними капельницы, иглы воткнуты в вены, в воздухе стоит отчётливый запах медикаментов и будто новой мебели. Его усаживают на одно из таких кресел, обрабатывают кожу, попутно что-то рассказывая — Минхо пропускает больше половины слов, стараясь смотреть только на Джисона, потому что иначе страх накроет его с головой. А тот в свою очередь наоборот, слушает по-особенному внимательно, следит глазами за каждым действием медсестры. Минхо вонзается ногтями в ладони, кусает щёку практически до крови и старается не думать о плохом, сконцентрироваться на чём-нибудь. А в следующий момент чувствует прикосновение к своей руке. Взгляд у Джисона мягкий и успокаивающий. Парень переворачивает ладонь так, чтобы Ли мог вложить в неё свою, и дёргает бровями, как бы делая предложение. Минхо на это, конечно же, соглашается. И как только их пальцы переплетаются друг с другом, он чувствует, как давление в груди начинает отступать. Женщина вводит ему иглу, фиксируя, и даёт нужные рекомендации: как вести себя сейчас, какими могут быть последствия, что делать после химии. Обо всём этом он уже читал и слышал, поэтому просто кивает, позволяя женщине наконец уйти, оставив их вдвоём. Минхо вздыхает, смотря на свою руку. Он не чувствует совершенно ничего, пока препарат медленно, но верно, поступает в его кровь. Но это лишь пока, напоминает он себе. Джисон всё ещё сидит рядом, незаметно осматривая Минхо с головы до ног. А затем спрашивает: — Ну, как ощущения? Ли усмехается, когда вспоминает, что они всё ещё держатся за руки, и чуть сжимает ладонь Джисона в своей. — Нормально, — тихо произносит он. — Хорошо, — кивает Джисон, расплетая их пальцы. Минхо не хочет признаваться, но он ужасно желает вернуть чужую ладонь обратно. — Ну так что? Расскажешь мне про реакции с никелем? А то я всю ночь только о них и грезил, — Ли тихонько смеётся в ответ, стараясь не привлекать внимания. — Прости, совсем забыл. Давай в следующий раз, — он смотрит прямо в распахнутые улыбающиеся глаза Хана, пока тот смешливо поджимает губы и издаёт «Угу» в ответ. Только теперь, когда тревога отступает, парню удаётся нормально рассмотреть помещение, где они находятся. Здесь весьма комфортно, подмечает он, если забыть, какие именно процедуры здесь проводятся, иначе ощущение тоски точно превращается в плотный газ и заполняет помещение до краёв. Некоторые сидящие здесь читают книги или журналы, некоторые попросту залипают в телефоне. Только он один пришёл сюда с кем-то и теперь чувствует себя белой вороной. В хорошем смысле. Сеанс химиотерапии тянется долго: около трёх часов. Но Минхо удаётся с концами потерять счёт времени, когда Джисон принимается рассказывать ему о сноубординге, о прилетевшем вчера в гости старшем брате, о сериале с глупыми главными героями, который посмотрел не так давно. А ещё он рассказывает о Бан Чане — нейрохирурге, его лечащем враче на пару с травматологом и очень хорошем друге. Бан Чан, по его словам, человек прекрасный. Он добрый, ответственный, тёплый в общении, будто какой-то очень дальний родственник для всех своих пациентов. И Минхо это кажется немного… непривычным? Ему всегда казалось, что такие врачи — миф. Что эта сказка — про добрый заботливый персонал, про докторов, которые ценят своих пациентов и принимают их за людей, за отдельные личности, не вешая ярлыков, — возможна только в сериалах. Ведь ему каждый раз ясно давали понять, что он в их глазах лишь один из тысячи таких же пациентов. Просто тень, очередная обуза, на которую тратится бюджет и чужие силы. Может именно поэтому сейчас Бан Чан кажется ему таким сюрреалистичным явлением. — Он стал моей опорой сразу после… операции и всего этого, — Джисон обводит рукой себя вместе с коляской. — Наверное, можно даже сказать, что он мой лучший друг. Не считая Феликса, конечно, он — отдельный индивидуум, — Минхо смеётся, говоря, что понимает, но всё же продолжает немного удивляться. Однако в то время, как в кабинете химиотерапии тревожность одного человека постепенно достигает отметки в ноль, где-то в отделении кардиологии другой человек чувствует, как она возрастает. Хёнджин стоит в коридоре, привалившись к стене прямо рядом с палатой, и ждёт, пока его заберут на очередные процедуры. Меж зубов из одного уголка рта в другой шмыгает зубочистка. Он стоит здесь последние пятнадцать минут, потому что палата вновь кажется слишком душной для нахождения в ней. Верно, ведь гораздо приятнее стоять как имбецил посреди коридора и ловить на себе взгляды всяких мальчиков и девочек (очевидно, с какими-то врождёнными проблемами), которыми просто кишит это отделение. Хёнджин еле заставляет себя не скорчить рожицу кому-нибудь из них в ответ на долгий проницательный взгляд, потому что ну раздражает неимоверно. Проходит ещё несколько тягучих минут прежде чем Хёнджин замечает у поста медсестры двух взрослых людей. Они о чём-то активно расспрашивают, кивают, а затем женщина берётся проводить их. Они направляются по коридору вдоль отделения, проходя мимо Хёнджина, следящего за ними глазами, точно за пролетающими мимо призраками. А после останавливаются у палаты, из которой тут же выскакивает ребёнок прямо в объятия матери. Хван не замечает, как напрягаются его челюсти, пока он наблюдает за этой умилительной сценой, а в голове точно заедающая видеозапись повторяется вопрос «почему я не на его месте?». Отец вечно занят на работе. Мама больше не приходила. Всё, чем он может довольствоваться — недолгие телефонные разговоры раз в два вечера с извечными монотонными вопросами «как дела?», на которые он из раза в раз отвечает «нормально». От этого только усиливается ощущение, что он находится взаперти, что его сдали сюда, как ненужную игрушку отдают на благотворительность вроде бы с добрыми намерениями, но на деле просто избавляются от неё, чтобы больше глаза не мозолила. Родителям нет до него никакого дела. Поэтому видеть, как о других детях — пускай они младше — здесь заботятся, беспокоятся, приходят их навестить, просто невыносимо. Хёнджин чувствует, как в голове маленькая пятилетняя версия его самого громко топает ногой и требует внимания, которого никто здесь не в силах ему дать. Диалоги с друзьями из школы опустели. Зачахли, как растения, за которыми больше не ухаживают. И от этого усмехнуться хочется, ведь времени с момента попадания в больницу прошло всего-ничего. Наверное, правду говорят, что друзья познаются в беде. Хёнджин вот познал, что никаких друзей, у него, кажется, нет. Не то чтобы его это теперь волнует, да и вряд ли он сам когда-либо себе в этом признается, но внутри от горькой обиды горит странное нечто. А он никак не может понять, чем это нечто залечить. Но потом приходит медсестра, чтобы забрать его в процедурный кабинет, и все мысли разом рассеиваются. Он идёт следом по запутанным дорогам, смотря лишь себе под ноги, но знает: его ведут ровно по тому же маршруту, что и в остальные разы. В голове назойливой осой жужжит осознание, что в больнице его прежняя жизнь начала разваливаться по частям. И это вселяет страх. Дикий, почти животный страх необходимости спасаться, бежать назад, пытаться ухватиться за момент, когда всё пошло по кривой, и вернуться к тому, с чего он начал. Но ведь это невозможно. И никогда возможно не будет. Всё, что Хёнджин может сделать — смириться. И это оказывается труднее всего. Он поднимает голову только тогда, когда они проходят мимо столовой с приоткрытой дверью. Обычно дети в стационаре питаются четыре раза, и сейчас по времени здесь никого быть не должно. Однако он всё же замечает знакомую копну светлых волос с выбивающимися тёмными прядками прямо за столом перед подносом нетронутой еды. Феликс вздыхает, подпирая рукой подбородок, и сверлит взглядом стакан с молоком. Хёнджин не успевает рассмотреть его выражение лица, но почему-то уверен, что оно такое же напряжённо-уставшее, как и в прошлый раз. Может, ему всё же стоит последовать совету Джисона и почитать о чужих болезнях чуть больше? Хван откладывает эту идею в ящик на будущее, потому что её место занимает совершенно другая мысль. Феликс своим неожиданным появлением напоминает ему не только о себе. Когда Хёнджин вспоминает его лицо, в памяти автоматически всплывает вчерашний день. А если быть более точным то, именно то спонтанное решение, в ходе которого он оказался сидящим в кресле в кругу небольшой компании калек. Пока Хёнджин заходит в процедурный кабинет, усаживается на кушетку и ждёт, он понимает, что никак не может разобраться в сути своих поступков. Неужели импульс внезапно осознанного одиночества был так силён, чтобы толкнуть его на подобное? Неужели он сделал это из-за отчаяния? А потом он вспоминает, как приятно было слушать чужие разговоры, и ещё больше — в них участвовать. Какими живыми были чужие глаза, как редкий приглушённый смех отскакивал от стен комнаты, как легко было находиться там, среди своих сверстников, которых он, по сути, даже не знал и узнавать не собирался. Всё, что их связывает: череда случайностей от его попадания в больницу до скуки, пришедшей в определённый момент. Но, сколько бы Хёнджин себя ни уговаривал, сколько бы не искал оправданий, это не отменяет того факта, что вчерашний день ему понравился. По крайней мере теперь он выбивается из череды серых будней, проведённых в этой тюряге. И может быть — Хван всё же позволяет себе в этом усомниться — может быть, эта «травмированная компания» не такой уж плохой вариант, чтобы коротать время. Всяко лучше тех друзей, которых у него больше нет.

////

С Джисоном на химиотерапии время течёт быстрее некуда. Когда он поднимает голову к настенным часам, то понимает, что прошло уже больше двух часов. Внутри занимается скромное ликование — ещё чуть-чуть и он будет свободен. Хан делает вокруг своей оси оборот на сто восемьдесят градусов, показывая, как ловко он умеет управляться с коляской, и Минхо это самую малость смешит. Он уже собирается открыть рот и сказать, что его смело можно записывать в профессионалы по вождению, но не успевает, потому что в следующий момент в дверном проходе показывается скулистое лицо мужчины. Он легко улыбается, когда видит Джисона, и проходит внутрь. На щеках у него еле заметная щетина, белый халат расстёгнут и под ним виднеется стерильный голубой костюм. Широкий нос и брови, полные губы, сильные руки и плечи — он достаточно привлекателен для врача. Хан поворачивается на звук и сталкивается с мужчиной взглядами, после чего губы его растягиваются в улыбке. — Привет, Джисон, тебя-то я и искал, — говорит он и невесомо треплет мальчика по волосам. — А это у нас, кажется… — Минхо, — отвечает за него Хан, и мужчина кивает. — Точно, Минхо. Приятно познакомиться, — доктор тянет ладонь, которую он с некоторой растерянностью пожимает. — Я Бан Чан — нейрохирург. — Да, я как раз только что о тебе рассказывал, — Минхо удивляется, когда слышит от Джисона обращение на «ты», но не замечает за Бан Чаном никакой раздражённости или смущения. Видимо, Хан не соврал, когда назвал его своим лучшим другом. — Это замечательно, но… Джисон, могу я поговорить с тобой пару минут? — мужчина поджимает губы, смотря мальчику прямо в глаза, пока тот кидает неуверенный взгляд на растерянного Минхо. Он кивает, как бы говоря, что всё в порядке, и Джисон повторяет за ним этот жест. Они выходят в коридор, оставляя Ли мерно постукивать пальцами по обивке кресла и ждать. Рядом людей нет, Чан складывает руки на груди, останавливаясь у противоположной стены, и смотрит на своего непоседливого пациента сверху вниз. — Зачем я понадобился? Тот тяжело вдыхает и выдыхает через нос. Джисон чувствует что-то неладное. — Твоя мама звонила. Спросила не принял ли ты решение. Осталось не так много времени, помнишь? — говорит он наконец, и парень отводит взгляд в сторону, ощутимо напрягаясь всем телом. Тема реабилитации его самая нелюбимая. И, к великому сожалению, поднимается всё чаще и чаще. — И что вы ответили? — примечательная особенность Джисона, от которой его никто до сих пор не избавил, — скакать на формальности, когда ведётся разговор о чём-то серьёзном, и обратно, когда обстановка вновь становится дружественной. Иногда это даже играет на руку — становится легче определить, какая из тем задевает парня сильнее, о чём он готов говорить, а о чём нет. — Сказал, что мне ничего не сообщалось. Но решить этот вопрос стоит как можно скорее, и ты это знаешь, Джисон. Твои родители — и не только они — надеются, что ты сделаешь правильный выбор. — Я в курсе, просто… — Хан вдыхает, стараясь ослабить вдруг накатившую нервозность. Он терпеть не может, когда его торопят или давят на него с ответами на такие сложные вопросы. — Мне нужно ещё немного времени, хорошо? Бан Чан кивает. Он действительно старается быть понимающим, встать на сторону Джисона, старается осознать, почему тот так боится попробовать реабилитацию, которая может принести в его жизнь столько плюсов, буквально отстроить её заново. Многие люди убили бы за возможность снова начать ходить, но их болезнь устроена таким образом, что нет ни единого шанса встать и с инвалидного кресла. У Джисона этот шанс достигает пятнадцати процентов возможного успеха, а с учётом тяжести полученных травм, это просто восьмое чудо света, не иначе. Но Чан знает — подобные уговоры для него лишь крик в пустоту, пустая трата времени, несвязные бредовые цепочки слов. Джисон не поверит ему, несмотря на стаж его работы и престижность врачебного статуса. Он слишком глубоко зарыл свои опасения, чтобы Бан смог до них добраться. Поэтому теперь ему не остаётся ничего кроме как сделать понимающее выражение лица и сменить тему. — Быстро нашли общий язык? — мужчина кивает в сторону приоткрытой двери кабинета. Хан усмехается. — Типа того. Вот, пришёл в качестве моральной поддержки. — Это хорошо. Ему сейчас наверняка тяжело, — Чан никогда не работал с больными лейкемией так, как это всю свою жизнь делает Чанбин — только проводил несколько операций, но не более. Несмотря на это он представляет, как тяжело бывает пациентам с подобными диагнозами, и как сильно страдают их друзья и родные вследствие болезни. — Не хуже, чем половине в этом заведении уж точно, — парень пожимает плечами. Может, он поступает неправильно, но внутренне у Хана совершенно нет ощущения того, что болезнь Минхо какая-то особенная. Рак — распространённая вещь. Люди болеют им, люди вылечиваются от него. Как и от сотен других заболеваний. Он знает — Минхо не хочет особого отношения к себе, это видно по его действиям и словам. Он не хочет, чтобы его воспринимали за поломанный агрегат, чтобы обращались с ним бережно, чтобы видели в нём одну только его болезнь и ничего более. Он знает, потому что сам того желает. И в этом они сходятся как частички паззла. — Ты молодец, Джисон, — говорит Чан после недолгой паузы. — Но не воспринимай всё так легкомысленно. Онкология — серьёзное заболевание. Ты должен быть ко многому готов, если собираешься сближаться с человеком, который ей болеет. — Вот только не нужно ставить Минхо смертный приговор, пожалуйста. Я уверен, у него огромный шанс вылечиться. — Это не смертный приговор, просто предупреждение, — успокаивает он парня, который уже заметно раздражён. Тогда Чан глубоко вдыхает, размыкает руки и суёт их в карманы халата. — Ладно, — говорит он, — возвращайся к своему другу, а мне нужно идти, — он уже пускается по коридору, когда оборачивается к двинувшемуся с места Хану: — И помни, мне нужен ответ в ближайшие дни. — Угу, — глухо отвечает тот и катит обратно в кабинет. Кажется, следующие несколько ночей будут особенно долгими…

////

Насколько глубоко человеческое чувство вины? Быть может, оно безгранично, как космическое пространство? Или бездонно, как Марианская впадина, и вмещает в себя миллионы живых существ, поедающих плоть заживо изнутри? Настолько, что хочется вскрыть себе грудную клетку и выпустить бесконечно мешающее жить нечто. Или, может, его не существует вовсе? Что, если вина — лишь один из способов самовнушения, к которому мы прибегаем, чтобы не казаться бездушными тварями. Вряд ли она может дать точный ответ на столь философский вопрос. Но точно она знает только одно — вина настоящая. Она состоит из плоти и крови, она живёт в тебе и не даёт нормально дышать, заставляя из раза в раз проигрывать в голове тот злополучный день, и в конечном счёте добивает тебя. Тишина палаты давит на уши. Тело ребёнка лежит всё так же неподвижно и с каждой секундой смотреть на него становится всё сложнее, но девушка не в силах оторвать взгляда. Смотри, говорит ей нечто, смотри, ведь всё это — твоих рук дело. Девушка поджимает губы и моргает устало. Под глазами расплылись синяки. Светлые, почти выжженные на вид волосы, слегка пушатся: на улице сегодня влажно. Косметики нет — на макияж с утра не хватает ни сил, ни времени. Лицо осунувшееся, потерявшее прежнюю свежесть и весёлость. Она сидит на стуле возле кровати, уперев локти в колени, и держит в своих руках чужую маленькую ладонь. «Прости» — хочется сказать уже в сотый раз, но девушка молчит. Знает: он не винит её, но говорить вслух, понимая, что ответа не последует, всё ещё тяжело. Сынмин шагает по коридору отделения, попутно просматривая анализы новоприбывших детей, что всучила ему идущая рядом Наён. Он тыкает пальцем в строчку, задавая один из дежурных вопросов, хмурит брови, а затем, когда поднимает голову, взгляд его падает на большое окно палаты, за которым виднеется чужая сгорбленная спина. Язык моментально перестаёт слушаться, а слова, которые он собирался сказать, покидают голову. Всё его внимание переключается на палату Чонина и сидящую рядом с его постелью старшую сестру. Хигён приходит навестить его стабильно трижды в неделю, несмотря на то, что старается делать это как можно чаще. И, если быть честными, она единственная, кто вообще мальчика навещает. Когда Сынмин спросил об этом в прошлый раз, девушка поначалу попыталась отшутиться — как позже Ким понял, такова её защитная реакция — а после с серьёзным видом рассказала, что мать попросту не может приехать. Ей ужасно тяжело видеть своего мальчика в таком состоянии, каждый раз, как она вспоминает Чонина, глаза её наполняются слезами, и Хигён боится, что если она приедет, то её непременно накроет истерикой. Отец тем временем поддерживает жену и держится рядом. Порой девушку злит подобное поведение родителей, та безалаберность и слабина, которую они себе позволяют, когда для неё совершенно нет места. Но в то же время она представляет, как им тяжело, старается встать на их место и просто… отпустить это. Всё, что Сынмин знает о Ян Хигён это то, что ей двадцать пять полных лет, она получает второе высшее и работает в кафе неподалёку от своего дома. У неё двое родителей, татуировка на левом запястье, блондинистые волосы, родинка под нижней губой и младший брат в коме. Ничего лишнего, только сухие факты. По правде говоря, Сынмин даже не уверен, что может сказать что-то о том, какой она человек. Он не знает абсолютно ничего о той Хигён. О Хигён за стенами больницы, о том, какой она была до того, как Чонина сбила машина, до того как она перестала высыпаться, начала больше плакать и проводить всё время приёма, сидя на стуле рядом с постелью мальчика. Он видел, как Хигён улыбалась, лишь пару фальшивых раз, и иногда думает, что сам себе эти разы выдумал. И ему всё ещё тяжело поверить в то, как эта девушка, — замечательная, добрая, мягкая как пионов бутон девушка — увядает прямо на глазах, мысленно роя себе могилу. Сынмин не знает настоящую Хигён. Не знает, какой она была до того, как стала постоянным посетителем их больницы. Но это не мешает его сердцу пропускать удар каждый раз, как она обращает на него взгляд своих глубоких карих глаз. И от этого Ким Сынмин чувствует себя самым глупым человеком на планете. — Ох, она снова здесь, — слышит он рядом приглушённый голос Наён. Он передаёт ей в руки анализы, а сам взгляда от стекла не отрывает. Пока та вдруг не спрашивает: — Вы не думали, чтобы признаться ей? — М? — переспрашивает Сынмин, отрываясь. — Не думали сказать ей, что она вам нравится? Пригласить на свидание там и всё такое, — Наён передёргивает плечами. Медбрат практически прыскает, когда до него доходит смысл сказанного. — Какой врач станет звать на свидание родственницу пациента? Он действительно считает это не совсем правильным. Будто их, медиков, и других людей, пациентов или их родных, разделяет какая-то невидимая, но очень ощутимая грань. И если Сынмин вдруг эту грань переступит, то случится что-то непоправимое, он нарушит негласный устав, нарушит какое-то обещание, которого не давал. А ещё он думает, что это может быть больно. Ужасно больно влюбляться в того, с кем ты связан лишь мальчиком-коматозником. — Ну вообще, вы медбрат, а не врач… — начинает было она, но тут же схватывает от Сынмина колюще-режущий взгляд и капитулирует, приподнимая руки: — Ладно-ладно. Но всё же, нет закона, запрещающего подкатывать к родственникам пациентов. Или хотя бы знакомиться с ними, — тот в ответ вздыхает. По недовольно-раздражённому выражению лица девушка понимает, что сейчас лучше замолчать, и поджимает губы. — Занимайся своим делом, — кидает ей Сынмин прежде чем всё-таки пойти и привычно открыть дверь палаты. Девушка стоит ещё пару минут, усмехаясь про себя, пока наблюдает за робкими движениями медбрата Кима, а после двигается дальше по коридору. Хигён оборачивается, когда слышит щелчок ручки. Губы её дрогают в еле заметной полуулыбке. Сынмин подходит со спины и суёт руки в карманы халата, стараясь выглядеть непринуждённо. — Мисс Ян, — говорит он. — Редкий дневной визит? Приятно вас видеть, — та кивает в ответ, кидая на него взгляд. Обычно она приходит под вечер, потому что раньше время выкроить совершенно не получается. Всё, что она делает: постоянно учится и работает, а всё свободное время занимает затянувшееся судебное разбирательство, которое полностью легло на её плечи. — Да, удалось выкроить несколько часов. И я ведь просила, доктор Ким, зовите меня просто Хигён, — мягко напоминает она, а после переключает своё внимание на Чонина. — Точно, простите, — тушуется тот. Хигён тянется и аккуратно поглаживает брата по тёмным волосам. Выражение его лица не меняется вот уже третью неделю. Уже третью неделю все сказанные ею слова уходят в пустоту — хотя девушке очень хочется верить, что Чонин всё же её слышит. Три недели она приходит сюда и слышит от врачей одни и те же слова. Поначалу, когда состояние Чонина только приходило в норму после операции, новости по типу «всё стабильно, показатели хорошие» её очень даже радовали. Теперь же эти слова звучат как «ничего не изменилось, мы по-прежнему бессильны». И это медленно убивает надежду внутри неё. — И… я всё ещё медбрат. Не доктор, — добродушно поправляет её Сынмин. Наверное, если бы кто-то из пациентов увидел его в таком обличии, когда на лице ни грамма строгости, то этот кто-то точно не поверил бы своим глазам или подумал, что их привычного Ким Сынмина подменили. Хигён в свою очередь старается улыбнуться, шепча себе под нос: — Да, точно, — и затихает, уходя куда-то глубже в себя. Она бережно убирает волосы у мальчика с лица и смотрит так, будто пытается сказать что-то одними глазами. Повисает тишина. Немного неловкая, душащая, после которой обычно следует череда вопросов. Но Хигён задаёт лишь один: — Нет никаких прогнозов? А Сынмин ничего не желает так сильно, как соврать ей. Сказать, что у них наконец есть прогресс, что врачам удалось установить примерный срок, сколько ещё мальчик пролежит вот так неподвижно — хотя на такое не способен пока ни один врач в мире. Сделать это просто для того, чтобы увидеть, как на губах девушки расцветает долгожданная улыбка, как усталость сменяется радостью и восторгом, как с плеч её падает тяжёлый груз. Но он не может. Он дал клятву. — Мы делаем всё возможное, — произносит он и из этих слов понятно сразу: «Нет, никаких прогнозов, никаких улучшений». Всё стабильно. Они молчат какое-то время, и Ким старается подобрать слова, сказать что-то хоть сколько-нибудь утешающее, но не успевает. — Скажите, что… что будет, если он так и не очнётся? — он видит, каких сил ей стоит произнести это и понимает, что здесь соврать тоже не сможет. — Кома считается хронической, если длится больше двух месяцев. Если пациент за это время не очнулся под воздействием всех применяемых процедур и наблюдения, а его состояние остаётся стабильным, и тело само может поддерживать все необходимые процессы жизнедеятельности, тогда… тогда пациента переводят в другое отделение и перестают пытаться. — И что остаётся? — голос её безэмоциональный, тихий, будто на грани срыва. У Сынмина сушит во рту. — Остаётся только ждать и надеяться на лучшее. Это тяжело — сообщать подобную информацию близким. Ему, разумеется, не привыкать. Сынмин принимает за смену не меньше десятка новых пациентов с различными диагнозами, видит детей всех возрастов в каждом из отделений и, естественно, внутренне им сочувствует. Но с Хигён и Чонином всё ощущается по-другому. Её тяжело огорчать, говорить правду, ставить перед фактом. Его тяжело воспринимать как одного из десятка других, смотреть на неподвижное тело и понимать, что он может не очнуться. С ними чувства обостряются, затачиваются, как защитные пики и колют куда-то под рёбра. И Сынмин никак не может от этого избавиться. — Понятно, — вздыхает наконец она, а затем поворачивается к нему лицом. — Ну а вы как? — Я? Оу… Хорошо. Вроде как. Ничего не меняется особо. Дом-работа, работа-дом, ну, сами понимаете, врачебные замашки, — Ким практически отмахивается от своих слов, когда понимает, что начинает нести какой-то несвязный бред. — А вы… выглядите очень усталой. — Последнюю неделю я держусь только на кофеине и старых альбомах Битлз, — усмехается девушка. — Скоро первое заседание в суде. Кто бы мог подумать, что в двадцать пять у меня нервы будут уже ни к чёрту. Присматриваясь, он замечает слегка покрасневшие глаза и круги под ними, видит то, насколько чётко отражается всё происходящее на лице этой молодой девушки, и жалеет, что не может никак ей помочь. Кроме как положить руку на плечо и, чуть наклонившись, сказать нарочито заботливо: — Поезжайте домой. Вы изводите себя слишком сильно, вам необходимо поспать, — Хигён от ощущения чужой тёплой руки прикрывает глаза. Она и сама прекрасно всё понимает, но проблема недосыпа заключается не столько в том, что на сон не хватает времени, сколько в том, что мысли не отпускают её даже под покровом ночи. Несколько раз она даже просыпалась, трясясь от тревожности всеми конечностями, так что пришлось закутаться в одеяло и еле как забыться. Она бы рада как следует отдохнуть, но никак не может этого сделать. Это нечто, засевшее в груди, никак не хочет её отпускать. А по ночам будто становится в сотню раз сильнее. Тем не менее, она чувствует, что сил у неё совсем не осталось. Ни на то чтобы спорить с Сынмином, ни на то, чтобы продолжать сидеть здесь и смотреть на Чонина. Всё, что она может — послушно кивнуть, как бы дать обещание, что обязательно постарается, и получить такой же кивок в ответ. — Простите, мне нужно идти, — виновато произносит Сынмин, сверяясь с часами. — Я был рад вас увидеть и надеюсь скоро сделать это вновь, — он строит подобие улыбки. — И, пожалуйста, пообещайте, что позаботитесь о себе, — иначе это сделаю я, хочется сказать ему, но Ким удерживает язык за зубами. — Вы сейчас очень нужны Чонину. А чтобы помогать другим нужно прежде всего помочь себе. — Хорошо. Спасибо, медбрат Ким, — она благодарно пожимает губами, когда он уже подходит к двери и кидает напоследок: — Можно просто Сынмин. И дверь палаты за ним закрывается.

////

Утренний обход наступает незаметно. Чанбин вздыхает, перебирая несколько папок, а после кидает их на стол — разберётся с этим позже. Он просто терпеть не может эти огромные кипы бумаг, которые совершенно никак не помогают ему в лечении пациентов. Единственное, что он прихватывает с собой прежде чем покинуть кабинет — планшет с именами для заметок. Его верный спутник на все времена. Следующие полчаса он переходит из одной палаты в другую, делая записи тонкой чёрной ручкой. Кивает, выслушивает жалобы или наоборот их отсутствие (и искренне за это радуется, что уж скрывать). Утро выдалось сумбурным, немного выматывающим, и на работу он прибыл не в самом лучшем расположении духа. Но теперь дети всех возрастов, так сильно нуждающиеся в его поддержке, а вместе с ними и их родители, заставляют натянуть на себя выражение доброты и спокойствия. Потому что он помнит: неспокойный врач — неспокойный пациент. А им такой радости не нужно. Наконец он стучится в очередную палату и, вздыхая, заходит внутрь. Минхо лежит в постели с самого утра. Его ужасно мутит последние несколько часов, есть не хочется, вставать тоже, поэтому всё что он делает — это отчаянно пытается не дать Джисону по переписке почувствовать, как же ему хреново и не прилететь составлять компанию. Он не хочет, чтобы кто-либо вообще видел его в таком состоянии. Но Чанбин, конечно, становится исключением. Он старается улыбнуться, когда видит, как врач входит в палату и приветственно ему машет. Минхо приподнимается на локтях и надеется, что лицо его не выглядит мертвенно-бледным как происходит каждый раз, когда его начинает тошнить. — Как себя чувствуешь? — спрашивает доктор Со. — Нормально. — Да? А выглядишь так, будто тебя сейчас вывернет, — и он прав как никогда. — Это нормально: тошнота, слабость, озноб, диарея и прочие прелести. Не переживай и говори, если тебе плохо, я передам медсестре, — он делает какую-то пометку на своём планшете. — Знаю… тошнит уже несколько часов, — признаётся тот, отводя глаза. — Не страшно было? — Чанбин складывает руки на груди и подходит ближе к койке. Минхо вопросительно выгибает бровь. — Первая химия. — А, да. Волнительно. Но со мной ходил друг, так что всё было не так уж плохо. Я думал, будет гораздо больнее, — и после этих слов, когда перед глазами появляется лицо Джисона, он даже улыбается. Неплохой знак, отмечает про себя Чанбин, с учётом того, что с момента попадания Минхо в клинику, на нём практически не было лица. Будто он сдался раньше обычного, хотя его стадия заболевания далеко не конечная и с ней можно работать. А теперь вот, улыбается даже. Поразительно. — Ну хорошо. Друзья нам всегда нужны, — Чанбин тянет носом воздух и уже собирается пожелать парню хорошего дня и двинуться дальше, когда тот его прерывает: — А вы, ну… ещё не знаете, поможет мне химиотерапия или нет, да? — Со поднимает голову и видит, как в глазах его плещется страх. Он знает, что чувствует сейчас Минхо, потому что видел это уже сотню раз. У него внутри бушует недоверие и желание верить в худшее, лишь бы потом не разочароваться. И теперь он боится. Боится не просто своей болезни, с которой успел свыкнуться — он боится дать себе надежду на то, что у него получится выкарабкаться. Дать надежду — это значит обнадёжить не только себя, но и всех окружающих тебя людей. Это то же самое как дать обещание и не быть уверенным, что тебе по силам его выполнить. Но иногда обещания приходится давать только ради того, чтобы было для чего выполнять. Иногда обещание — это единственное, что двигает тебя вперёд. Чанбин смачивает губы и прокашливается. — Химиотерапия – самый доступный способ лечения онкологических заболеваний. Конечно, мы не даём стопроцентных гарантий, что всё сработает, быть такого не может. Пока что делать какие-то прогнозы рано, ты только начал первый курс. Посмотрим, как поведёт себя тело, если понадобится, назначим второй. Универсального средства лечения рака ещё не придумали, но мы в любом случае сделаем всё возможное, чтобы вылечить тебя, — заверяет он так твёрдо и при этом голос его звучит непривычно ласково, что Минхо вдруг ловит себя на мысли, что, может, для Чанбина он вовсе не один из. Может, доктор Со не такой как другие. Может, он действительно лучше, он видит в Минхо человека, а не бездушный ярлык диагноза. Может, он действительно сможет ему помочь… И от этих ярких вспышек где-то в мозгу внутри у него теплеет. Однако выражение лица мужчины в какой-то момент изменяется и он произносит: — Я не волшебник, Минхо. Кто бы что ни говорил. — Я знаю, — кивает тот. — Но спасибо за то, что пытаетесь. И, понимающе прикрыв глаза, он наконец выходит в коридор. Чанбин знает, что не должен был этого говорить. Никакой врач не должен. Они — все они — должны вселять в пациентов чувство уверенности и стойкости, будто они чётко знают, что делают, будто работают как роботы. На этом он построил свою карьеру и глупо вот так давать слабину перед семнадцатилетним мальчиком. Потому что Чанбин знает, «я не волшебник» таит в себе намного больше смысла, чем может показаться. Мало кто понимает, что значит быть «лучшим» в сфере медицины. Тем более в онкологии, когда всё, что у тебя есть для лечения пациентов: капельницы и пересадки. Которые в свою очередь не гарантируют абсолютно ничего. Мало кто понимает, что статус, который ты себе делаешь, на деле не сыграет никакой роли, когда ты не сможешь в определённый момент повлиять на ход болезни и спасти человека. Твой статус, заработанный, вырубаемый на граните годами, лишь пустышка, красивая упаковка, приносящая деньги. И Чанбин — признанный одним из лучших онкологов Сеула — знает это как никто другой. А ещё терпеть этот назойливый и вездесущий факт не может. Когда люди приходят — приезжают из других городов, прилетают из других стран — к нему на лечение, они все точно надеются на чудо. Думают, что сейчас он проведёт своей магической ладонью по больному месту их чада и всё тут же пройдёт. Они считают его всемогущим. И даже понятия не имеют, что таких врачей как он в Корее сотни. Да, может, он назначает правильные курсы, выбирает верную дозировку, вовремя меняет тип лечения и хорошо видит, кому что подойдёт. Чанбин хорош в своём деле. Но это не значит, что жизнь ребёнка полностью в его руках. Он не сможет вылечить ту болезнь, которая не поддаётся лечению. А значит, родителям либо нужно искать другого врача, либо… смириться. Статус отягощает. Он понял это с того самого момента, когда впервые увидел пациента с другого конца Кореи, прилетевшего исключительно к нему. «Почему я?» думал он тогда. И ещё несколько раз после его посещали точно такие же вопросы. Но ответ прост до невозможности: потому что люди ему доверяют. И это иногда чрезмерное доверие играет с ним чертовски злую шутку. «Я должен помочь», когда понимает, что бессилен, «мы попробуем по-другому», когда все методы испробованы, «я плохой врач», когда он теряет пациента (каждый раз) и «я плохой человек», когда видит глаза родителей¸ которым даже не может посочувствовать, потому что нет времени. И сейчас Чанбин, вздыхая, смотрит на наполовину исписанный лист планшета. Следом за именем Минхо витиеватым почерком красуется лаконичное "Ми Суджин". А ещё ниже в скобочках "10 лет. Остеосаркома правой голени. Ампутация". Чанбин прикрывает глаза, сжимает челюсти. Да, лучшим врачом быть нелегко. А лучшим онкологом ещё труднее. Ведь ты никогда не можешь знать наверняка, чья жизнь оборвётся и чья кровь перепачкает тебе руки. Но с этим приходится учиться жить. У Со Чанбина не остаётся другого выхода.