////
Тошнотворно. Буквально. Во всех возможных и невозможных смыслах. Парень сидит на койке, скрестив ноги по-турецки. В уши воткнуты наушники, заглушающие фоновые шумы больницы, перед глазами пляшут книжные строчки. В палате стоит еле заметный запах еды, исходящий от подноса на специальной тележке у кровати. Феликс бросает на него беглый взгляд. В гортани завязывается узел; желудок заходится очередным болезненным спазмом. «Ты уже посадил себе часть пищеварительной системы. Хочешь ещё?» — говорит желудок голосом матери. Феликс сжимает челюсти и возвращается к книге. За последние полчаса — с тех самых пор как медсестра принесла ему перекус — он не смог прочитать ни слова. Однако продолжает охотно притворяться, что это не так. Песня сменяется другой, более раздражающей, — а может, она лишь кажется Феликсу таковой — и он, не желая её переключать, выдёргивает капельки из ушей. Вздыхает, вновь смотря на поднос с едой. У Феликса индивидуальный рацион, — и индивидуальный надзор — как и у всех, кто лежит здесь с расстройствами пищевого поведения. Хотя таких едва ли наберётся на количество пальцев одной руки. Он, можно сказать, элита. Гордись — не хочу. Оно, правда, может и к лучшему — не с кем делиться выдуманными диетами, мериться обхватом запястий, сравнивать, кто и сколько не съел за сегодня. Может, так судьба бережёт его и без того подтекающую крышу от полного разлома. Феликс откладывает книгу, не удосужившись даже вложить закладку. Свешивает ноги к полу и опирается на матрас руками, смотря на поднос с едой. Четыре средних крекера, три дольки апельсина, злаковый йогурт и яблочный сок. Вроде это даже меньше, чем ему принесли вчера, когда еда так и осталась нетронутой. Неужели решили сжалиться? Парень сглатывает вязкую слюну, когда поднимается и подходит ближе. Проходится кончиками пальцев по ободку стакана с соком. Туманный взгляд его направлен на еду, но мысли находятся так далеко отсюда. Желудок, в котором с самого утра только кофе из автомата и четверть яичницы, вяло урчит. Феликс тут же напрягает мышцы, чтобы заглушить звук. А затем поворачивает голову в ту сторону, где висит небольшое круглое зеркальце. «Знаешь, я просто пытаюсь понять, зачем такому симпатичному парню нужно морить себя голодом» Он вглядывается в отражение своего худого лица. Впалые щёки, бледная россыпь веснушек, синяки под глазами, спадающие на глаза волосы. Всё это он видит уже в тысячный раз, и оно кажется таким знакомым, привычным. Но в то же время далёким и таким не его. Будто Феликс обернулся и на миг поймал чей-то взгляд в толпе. Будто это лицо вовсе ему не принадлежит. Впрочем, как и тело. Только на него Феликс уже давно в зеркало не смотрит. Удивительно, как люди приходят к этому. К ненависти к себе, к погоне за худобой и недовольству собственным телом, которое так старается поддерживать человеческую жизнь. Кто-то подвергается буллингу, кто-то следует тенденциям модных подиумов, кто-то всю жизнь живёт с «лишним» весом, слыша от родственников, что неплохо бы сменить размер L на XS, а кто-то просто хочет быть лучше… Лучше других: родственников, друзей, незнакомцев на улицах. Лучше самого себя. Феликс не знает, к какому типу относится. Он просто всю жизнь считал себя недостаточным… За время своей болезни он успел понять, что анорексия — штука весьма забавная. Не в том смысле, что над ней можно посмеяться, отпустив шутку полную чёрного юмора. Забавны скорее люди в своей глупости и наивности в отношении любых расстройств подобного спектра. Феликс знает, потому что он и сам когда-то был таким человеком. Когда ты только заводишь себе блокнот и ставишь цель «минус десять килограмм», это не кажется чем-то неправильным. Когда ты ходишь на пробежки и начинаешь урезать привычный рацион почти в два раза, это не выглядит нездоровым. Когда ты находишь видео на ютубе, где люди рассказывают о том, как пережили РПП, то думаешь, что никогда не ступишь на эту тропу, ведь ты не такой как остальные. А потом спустя чуть больше чем полгода ты оказываешься в психотерапевтическом отделении местной клиники, и понимаешь, что где-то свернул не туда. Наступил на чужие грабли. Просчитался. Но Феликс всё ещё не знает где точно. Парадокс расстройств пищевого поведения заключается в том, что человек не верит в их смертоносность до тех пор, пока не убедится в этом сам. Можно услышать миллион историй от людей в интернете, можно видеть живые примеры того, как человек медленно умирает, отказавшись от еды, можно вызубрить всю теорию РПП, знать все симптомы, твердить, что сам никогда в эту грязь не ступишь и верить, что сорока пяти килограмм возможно добиться другими, более здоровыми путями. Но в конечном итоге все рассказы о выпадающих волосах, испорченной коже, больных органах и убитом здоровье превратятся в пыль, если человек с этой историей будет выглядеть стройным. Ведь это значит, что всё не так плохо. Значит, что там, за чертой, тоже есть жизнь, и поэтому переступать её не так страшно. Особенно если это будет означать, что ты в конечном итоге достигнешь желаемого. Неужели та самая цифра на весах и любовь к себе не стоят всех этих страданий? Разве не правду говорят, что красота требует жертв? Вряд ли он даже сейчас сможет дать верные ответы на эти вопросы. Но правда в том, что забраться в яму всегда легче, чем из неё вылезти. Особенно если ты не понимаешь, хочешь ли ты вообще из неё выбираться. Феликс знает — как и любой человек, переживший подобное — что это не нормально. Что все его мысли, связанные с собственной внешностью больные, с налётом чужого прикосновения, замыленные, точно смотришь через старый затёртый и исцарапанный объектив. Но каждый раз, как он пытается от них избавиться, вычистить, выгнать, они рано или поздно возвращаются с новой силой. И это происходит так часто, что вскоре он перестаёт сопротивляться. Может, теперь они часть меня, может, так и должно быть, думает он. Разве есть разница, излечится он или нет, если ничего уже не будет как прежде? Не проще ли просто поддаться..? «То, что ты симпатичный — это факт, а не комплимент» Слова Хёнджина, которые он мусолит в голове уже который день, конечно, чистая ложь. Впрочем, даже если нет, они всё равно ничего не меняют. Пускай он считает Феликса симпатичным, пускай говорит, что хочет, какая ему к чёрту разница? Он не станет любить себя больше, не станет вдруг нормально питаться и не найдёт выход из своих болезненных лесных дебрей, просто потому что Хван Хёнджин решил высказать своё мнение по поводу его внешности. Но почему тогда Феликс так сильно заостряет на этом внимание? Потому что отчаянно пытается поверить, потому что Хван оказался безупречно прав, что проблема далеко не в его словах или… Потому что никто из похожих на Хёнджина людей никогда не говорил ему подобного? Феликс слышал многое с тех пор как получил подтверждённый диагноз. Истеричное и настойчивое «просто начни лечиться и есть» — от мамы. Раздражённое «возьми себя в руки и не мотай родителям нервы» — от её сестры. Спокойное и холодное «ты умрёшь, если продолжишь в том же духе» — от терапевта. И непринуждённое «ты самый классный друг, мне всё ещё дорога твоя костлявая задница, так что не вздумай загнуться» — от Джисона в одной из их первых бесед. На всё вышеперечисленное у Ли находился один ответ «Да, конечно. Я постараюсь». Но теперь… теперь он вспоминает то искреннее недоумение в глазах Хвана, которое не заметил из-за наплыва гнева и его тон на словах: «То, что ты симпатичный — это факт, а не комплимент». Таких дурацких, простых, как детский лепет. И понимает, что никто более за последние полгода (или даже больше) не называл его красивым. Мы можем сколько угодно твердить, что мнение других людей для нас ничего не значит. Что их слова — пустышка да и только. Но ведь это никогда не будет правдой на все сто процентов. Слова родственников Феликса задевают, терапевта — вызывают горечь и вину, Джисона — чуть подбадривают и заставляют улыбнуться. А Хёнджина — того самого идеального Хван Хёнджина из другой лиги, такого недосягаемого и всемогущего — вызывают диссонанс. И одновременно с этим заставляют задуматься. Стандарты Хвана скорее всего невероятно высоки, а Феликс не тот человек, на которого можно положить глаз. Разве что пожалеть только, но парень вряд ли пошёл бы на такое с учётом всех высказанных грубостей в его адрес. И это, почему-то, делает их отличными от других. Немного… особенными? Но Феликс никогда не решится это признать. С ободка стакана пальцы медленно соскальзывают к тарелочке с крекерами. Парень недолго смотрит на свою руку, на поднос, и после осторожно подцепляет два крекера. Почти не моргая, он по очереди отправляет их в рот, тщательно пережёвывает. На секунду ему кажется, что тошнота прямо сейчас усилится и его вывернет на пол, но этого не происходит. Поэтому Феликс вздыхает, почти залпом выпивая стакан сока, и возвращается на кровать. Открывая книгу на нужной странице, он всё ещё чувствует кисловатый привкус сока на языке, и старается об этом не думать. Желудок утихает, узел на гортани ослабевает. Пробегая глазами по строчкам, Феликс наконец начинает вникать в текст. «Проблема не в том, вру ли я, а в том, что ты отказываешься этот факт принимать…» Вряд ли Хван Хёнджин понимает, как глубоко копнул внутрь чужой человеческой души.////
У стойки регистрации царит привычный балаган. Часы приёма только начались, а холл уже заполнен, как и во все прошлые разы. Да уж, видимо она не одна такая, кто успел выучить расписание времени посещения. Хорошо, что большинство медсестёр уже знают Хигён в лицо и поэтому пропускают без лишних вопросов. Сегодня она привычно протискивается между людьми, вытягивая шею и точно стараясь высмотреть кого-то в толпе. На руке болтается сумка и пальто, вид всё такой же измученный, но уже получше, чем раньше. Теперь у неё хотя бы получается немного высыпаться. Повторное слушание назначено на ближайшие выходные, и её замечательный адвокат говорит, что они обязательно его выиграют, поэтому часть переживаний постепенно сходит на нет. Выбравшись из толпы и пройдя в коридор, девушка понимает, что не видит знакомого лица. Поэтому приходится выловить одну из медсестёр и немного рассеяно спросить: — Извините, а медбрат Ким здесь? — женщина в ответ качает головой. — Нет, сегодня не его смена. — А, хорошо. Спасибо. Хигён поджимает губы, когда сестра удаляется, и смотрит в другой конец коридора. Она не видела Сынмина последние пару раз, как приходила навестить Чонина, что довольно странно. Обычно медбрат Ким всегда встречает её либо в палате, либо в коридоре, ей никогда не приходилось самостоятельно искать его. Он сообщал ей все новости, уверял, что всё наладится и умело отвлекал от всех ужасных мыслей. И это как-то само собой вошло в привычку: навещать брата и отключаться от мира на каких-то пятнадцать-двадцать минут, что мужчина уделял ей одной. А теперь он точно испарился. Возможно в последнее время ей и правда просто не везёт, и она не попадает на его смены, либо им случается разминуться где-то в больнице: у Сынмина ведь очень плотный график, насколько известно. Девушка вздыхает, решая оставить эти мысли, и пускается по коридору. Взаимоотношения с другими людьми — это последнее, что должно сейчас её волновать. Тихо пищит аппарат. Небольшая книжка сказок с потрёпанными страницами отлично умещается в руках. Минхо закидывает ногу на ногу и переворачивает страницу, продолжая вслух: — «Королевич не знал, какому слуху верить, как вдруг подходит к нему старый крестьянин и говорит…» Он сидит здесь, в палате тринадцатилетнего мальчика, последние сорок минут и читает сказки из старенькой книжки — единственное хорошее, что он смог отыскать в библиотеке. По правде говоря, Минхо совершенно не знает, какую литературу читают дети в таком возрасте, — несмотря на не такую уж большую разницу в четыре года, Чонин всё равно кажется ему ребёнком — и читает ли Ян вообще, но почему-то думает, что такой вид монолога не самый плохой вариант. Теперь приходить сюда и разговаривать с Чонином не кажется ему чем-то странным. Минхо бывает здесь практически ежедневно. Приходит, садится на стульчик, как в исповедальне, и говорит о событиях прошедшего дня, своих переживаниях, больничных слухах, что дошли до его ушей. В общем, всеми силами помогает Чонину не выпадать из мира и оставаться в курсе последних событий. И это… помогает. Ощущать свою пользу, искупать невидимую вину и напоминать себе, что мальчика рано хоронить. Он обязательно выкарабкается, твердит себе Минхо и старается безоговорочно в это верить. — «Принц-королевич! Давным-давно слышал я от своего батюшки, что в замке том лежит принцесса красоты неписанной», — читает он искажённым голосом, а затем голова его взметается на звук открывающейся двери. В палату входит светловолосая девушка, которую Минхо до этого не видел. Она прижимает к себе пальто и сумку и двигается тихо, точно боится потревожить мальчика. Однако как только её взгляд встречается со взглядом Ли, девушка тут же замирает. — Здравствуйте… — тихо произносит он. — Здравствуй, — она улыбается, но выглядит очень уставшей. — Я Хигён, сестра Чонина, — Минхо тут же приподнимается со стула, сжимая раскрытую книжку в другой руке, и принимает протянутую ладонь, слегка поклонившись. — Ли Минхо. Я его друг. — Неужели ещё один? Я недавно столкнулась здесь с мальчиком на коляске, и он сказал то же самое, — Хигён вешает пальто на спинку кровати, а сумку ставит к ножке. Минхо уже и забыл, что у Чонина есть старшая сестра. Он даже не помнит, упоминал ли об этом кто-то. Наверняка, если бы Ян мог, то давно бы уже всё о себе рассказал. Но он не может. Пока не может, напоминает себе Минхо. — Да, это Джисон. Не поверите, но у Чонина вообще-то очень много друзей в больнице, — он говорит непринуждённо, будто мальчик не лежит в коме, а продолжает жить обычную жизнь. И Хигён это даже немного успокаивает. Она улыбается, опускаясь на стул с другой стороны от кровати и нежно касается руки брата. — Это замечательно. У него не так уж много друзей за стенами больницы. Но я уверена, что когда Чонин вырастет и пойдёт в старшую школу, то обязательно станет главной звездой, — она умилительно морщит нос, смотря на лицо мальчика. Пускай она и старается, как и Минхо, убеждать себя, что Чонин очнётся, в глазах её все же стоит холодная жалость и нагромождение опасений, которое грозится обвалиться в любой момент и похоронить под собой все имеющиеся надежды. Ли это видит. Он убирает в сторону книгу и укладывает руки на колени, наблюдая за тем, как Хигён молча выводит на тыльной стороне ладони брата круги и вздыхает. — Непременно станет, — произносит Минхо, привлекая к себе внимание, и Хигён усмехается. Ей действительно греет душу осознание того, что за Чонином в её отсутствие приглядывают не только врачи и не только потому, что это является их работой. Она рада, что есть люди, которые приходят сюда, чтобы поговорить с Чонином, послушать с ним музыку или почитать ему. Потому что сама она, вспоминая его оживлённое лицо, взрывные эмоции и яркие улыбки, просто не может вынести говорить с братом вслух и не слышать ответов. И притвориться, что ему просто нечего сказать, не получается: она ведь знает, какой Ян болтливый в жизни. Какое-то время они сидят в тишине. Минхо начинает подумывать о том, чтобы оставить девушку наедине с Чонином, потому что ощущает себя чертовски лишним в этой компании, но та вдруг выдыхает: — Как же я скучаю по нему. Ли натягивается струной. — Уверен, что если бы я знал Чонина ещё до больницы, то скучал бы не меньше вашего. Он замечательный парень. И очень сильный. Он очнётся, — с уверенностью говорит он. Хигён благодарно поджимает губы. Ей правда очень недостаёт такой поддержки со стороны. Может, именно поэтому она так цепляется за Сынмина. Он единственный во всей больнице, кто старается облегчить её страдания и уверить, что всё обязательно наладится. — Санитар сказал, что Чонина сбили. Надеюсь, водитель получит по заслугам. Хигён кивает. — Последние пару недель я и мой адвокат работаем с судом. Первое слушание было три дня назад. Повторное назначено на выходные. Там всё наконец решится, — рассказывает она. Минхо слушает внимательно. — Жду не дождусь, когда смогу спокойно вздохнуть, — вряд ли это случится так скоро, осаждает себя девушка. Хоть она и тешит себя подобными заявлениями, но наказать виновника только половина дела. По-настоящему спокойно вздохнуть она сможет только тогда, когда Чонин откроет глаза и скажет, что хорошо себя чувствует. До этих пор на Хигён продолжит лежать огромный пласт вины и перманентной тревоги. — Ваши родители, наверное, сильно переживают. Хотя я их ещё не встречал. — И вряд ли встретишь, — голос её звучит смиренно, но Минхо всё равно удивляется. Неужели они не приходят навестить собственного сына? Или… может у Чонина вовсе нет родителей? Сердце парня на мгновение сжимается. — Почему? Уголок её губ дрогает. — Мама не может переносить такой вид Чонина. Ей тяжело смотреть на него и осознавать, что он находится в коме. Она предпочитает представлять, что его отправили в школу-интернат на время или в какой-то специальный лагерь для умных детей, — изо рта невольно вылетает смешок. Брови Минхо нахмуриваются сами собой. — А отец слишком мягкий, чтобы противостоять ей. Поэтому вместо того, чтобы поддерживать нас, он поддерживает её, — Хигён перестаёт водить по коже брата и начинает приглаживать одеяло у него на животе. Парень уже жалеет о том, что спросил. Не потому что не хочет слушать. Просто он слышит, сколько боли таится в этих словах, каким отчаянием они сочатся. Нет ничего хуже, чем отсутствие поддержки со стороны самых близких людей. Хигён понижает голос и последние слова договаривает почти шёпотом: — Если честно, мне всё ещё кажется, что они винят меня во всём случившемся. Ли замирает от шока и негодования, которое вдруг закипает в жилах. — Но так ведь нельзя! — возмущается он. — Вы ни в коем случае не виноваты. Вы ничего не могли сделать. — Я могла встретить его, и этого бы не случилось, — и через эти слова, точно через оконное стекло, Минхо видит её собственную вину, тяготящую душу. Хигён всё ещё винит себя в случившимся. И вряд ли кто-то в силах её переубедить. — Но вы ведь не знаете, что произошло бы тогда. Может, всё обернулось бы гораздо хуже, чем есть сейчас, — он переводит взгляд на Чонина. — По крайней мере у него хотя бы есть шанс выбраться. Ничего ещё не кончено. Хигён молчит какое-то время. А после поднимает на него глаза и вымученно улыбается. — Ты прав. Спасибо, Минхо. — Не за что, — он сверяется с настенными часами. — Мне нужно идти, химия ждёт. Заслышав его слова, Хигён растерянно хлопает глазами, но затем быстро берёт себя в руки. — Конечно-конечно. Удачи тебе, — Минхо к тому моменту уже поднимается и направляется к выходу, легко улыбаясь. — Вам тоже. И перед тем, как дверь за ним ощутимо захлопывается, мальчик, лежащий в ярком кругу света, поднимается на ноги. Хлопок разлетается внутри черепной коробки эхом, и Чонин, складывая руки рупором, произносит: «Спасибо, Минхо!» Чонин почти кричит, хотя знает, что его никто не слышит. Пока не слышит, мысленно исправляет он самого себя.////
Ложка стучит о стенки кружки. Кофе завивается водоворотом. Мужчина смотрит устало и вздыхает так же. Последние несколько смен и сегодняшнее утро выдались на редкость тяжёлыми. Непривычно тяжелыми. Чанбин потирает глаза. Вчера поступили заявления о двух новых пациентах, а вместе с количеством работы, как известно, увеличивается и количество тревоги. Коллега психиатр хоть и говорит, что такого допускать нельзя и нужно порой абстрагироваться от роли врача, вспоминая про своего внутреннего человека, сам понимает, что слова его трудно применимы к реальности. Для Чанбина, не умеющего разделять работу и личную жизнь, тем более. Он делает первый глоток из кружки, когда в ординаторскую врывается Чан, держащий в руках бумаги. Выглядит он несколько озадаченным и немного взволнованным, поэтому замечает друга только через пару минут. Они кивают друг другу вместо приветствия, и Бан вновь утыкается в бумаги. — Что у тебя там? Новоприбывшие? Неужели не у меня одного прибавление, — говорит он, подходя ближе к дивану, стоящему между ними. — Нет, это не моё. Сынмин попросил передать Усану, потому что уже уходил с дежурства, а у того смена только через несколько часов начинается. — Ага-а, но вид у тебя слишком уж неоднозначный. Что вычитал? — в этот раз Со решает пропустить очередное возмущение о том, что медкарты пациентов кочуют из рук в руки, просто потому что два взрослых мужика никак не могут найти общий язык. Это, конечно, не отменяет того факта, что отношения Хёнвона и Усана его до сих пор ужасно раздражают. — Помнишь мальчика, про которого в прошлый раз спрашивал Хёнвон? — С возможной операцией-то? Конечно помню. — Хван Хёнджин. Это его карта с результатами последних обследований, — он указывает на бумаги в руках. — Хёнвон сказал, они официально готовят его к операции. — И ты снова взялся его консультировать? — недовольно смотрит Чанбин. — Нет-нет, просто интересно стало. Жаль парня, он регбист, — говорит Чан с досадой и опускается на диван, закидывая ногу на ногу. Очки сползают по переносице. Насколько Чанбину известно, Бан и сам когда-то по молодости занимался спортом, но оставил это дело, когда поступил в университет. Ему, наверное, как никому другому знакомо, что значит оставлять любимое хобби в силу других обстоятельств. Но гораздо страшнее, когда от этих обстоятельств зависит ещё и твоя жизнь. — Да уж, не повезло, — Чанбин облокачивается о спинку дивана, заглядывая в медкарту и удерживая в ладонях кружку с кофе. В голосе его, правда, не слышится жалости. Наверное, выветрилась за эти несколько смен. — Как там малышка Суджин, кстати? Ты заходил к ней сегодня? — Чан закрывает карту и кидает её на низкий столик, а затем оборачивается в три четверти, чтобы взглянуть в усталое лицо друга. Тот пожимает плечами и отпивает из кружки. В последнее время они только и делают, что обсуждают пациентов. На остальную жизнь и её обсуждение времени не особо хватает. Малышке Суджин, к слову, всё же провели операцию, и теперь, каждый раз перед походом к ней в палату, Чанбину необходимо морально подготавливаться, чтобы смотреть в полупустые глаза родителей девочки и сообщать последние новости и прогнозы. Пора бы уже привыкнуть за столько лет, но может он ещё слишком молод, чтобы его душа зачерствела настолько, что перестала чувствовать сострадание к собственным пациентам и их родственникам. Чанбин вообще не представляет, как можно привыкнуть к такому количеству разнообразной боли, окружающей тебя всё рабочее время. — Сегодня ещё нет. Но жалоб никаких не было, ты хорошо постарался, — он пытается изобразить нечто наподобие улыбки. Похвала за хорошую ампутацию выглядит слегка комично. — Я знаю, что ты хочешь спросить, поэтому отвечу сразу: с Ли Минхо тоже всё нормально. По крайней мере химию он переносит без осложнений. — Я и не сомневался, — коротко улыбается Чан. Но это, конечно же, ложь. — Знаешь, тебе бы не мешало проветриться, — звучит заботливо, но в ответ Чанбин просто фыркает. — Я серьёзно, на тебе лица нет. Может, сходим в бар перед выходными и обсудим что-нибудь помимо работы? — Мы врачи, вся наша чёртова жизнь — работа. Бан Чан едва сдерживается, чтобы не закатить глаза. И этот человек в прошлый раз в шею гнал его домой? Ему самому не помешает взять недельный отдых и отключиться от мыслей о пациентах хотя бы на пару деньков, чтобы привести себя в нормальное жизнеспособное (и может даже немного жизнерадостное) состояние. Мужчина показательно вздыхает. — Ладно, извини, — бросает Чанбин и потирает пальцами глаза. — Боюсь, на этих выходных я не смогу. Меня последнюю неделю всё чаще стали мучать то кошмары, то бессонницы. Никак не могу нормально выспаться. Поэтому если приду, буду хуже амёбы, — он выливает остатки кофе в раковину и споласкивает кружку. Моет руки, пока Чан поднимается и подходит ближе. Он понимающе вздыхает, глядя на Чанбина, но тот взгляда в ответ не посылает. Боится, что его могут слишком легко прочитать, наверное. Бан кладёт ладонь другу на плечо и сжимает губы в тонкую полоску. — Печально, но так уж и быть. Тебе определённо нужно немножко восстать из мёртвых, — мужчина, конечно, утрирует. Это не самое плохое состояние, в котором может находиться человек — врач — на работе. Обычная вялость и немного понурое лицо — практически ничем не отличается от нормы. Но Чанбин с ним всё равно соглашается. Ему нужно немного вернуть обычную жизнь в прежнюю колею. — И обратись к нашему мозгоправу, — добавляет он, когда Со раскатывает рукава халата и застёгивает пуговицы, двигаясь к выходу из ординаторской. — Может, он пропишет тебе что-нибудь. — Ага, витаминку пососать, — усмехается он, за что получает серьёзный взгляд Бана. — Ладно-ладно. Я зайду к нему, — и после этого покидает помещение. Чан складывает руки на груди и тяжело вздыхает. Он знает: конечно же, это ложь.////
Знаете ли вы, каково жить с постоянным страхом разочаровать людей, которые безоговорочно в вас верят? Джисон живёт так последние несколько месяцев. С того самого момента, как ему озвучили заключение о пятнадцати процентах вероятности того, что он вновь встанет на ноги. Напоминание о необходимости принять решение о реабилитации горит в его голове красным табло, а он никак не может понять, что пугает его сильнее: разочаровать родителей, даже не попытавшись научиться заново ходить, или согласиться на реабилитацию, вложить в это деньги и разочаровать родителей тем, что ничего не выходит и все их старания напрасны. Тем не менее, уверяют его врачи, родители знают процент риска. Они в курсе на что идут и в какую копейку им это обойдётся. К тому же лучше попробовать и провалиться, чем не попробовать и жалеть всю оставшуюся жизнь. Но для Джисона дело не только в деньгах. Он знает, что, если ничего не получится, на лицах родителей и друзей он увидит ту же жалость, ту же боль, что видел в момент после операции. И чувства эти настолько пронзительные, настолько живые и неподвластные ему, что наблюдать подобное снова просто выше его сил. Джисон знает, что если он попытается заново встать на ноги, то у него просто не будет выбора. Он будет обязан восстановиться. И от этого только сложнее. Сейчас, сидя в постели спиной к двери и держа на ногах ноутбук, парень переключает вкладки браузера. Пробегает глазами по строчкам статей, по ценам реабилитационных центров, перечитывает информацию о своей травме и на неё похожих, несмотря на то, что уже десять раз слышал всё из уст Бан Чана и врача ортопеда. Он пытается найти хотя бы одну вещь, за которую можно было бы зацепиться, чтобы одна чаша весов наконец перевесила. Что угодно, что заставит его наконец принять решение. Вдруг на плечо резко опускается чужая ладонь, над ухом слышится «Бу», и Хан подскакивает от неожиданности, едва не роняя ноутбук. Он оборачивается, готовый накричать на того, кто посмел его напугать, но, когда видит лицо смеющегося Минхо, складка меж бровей разглаживается. — До инфаркта меня довести решил? — голосит он, пока Ли протягивает руку и как ни в чём не бывало треплет его по волосам. В глазах его играют непривычные смешинки, и Джисон вдруг понимает, что не может даже злиться на него, потому что ужасно боится их спугнуть. — Разумеется. Я стучал, но ты не слышал. Думал, ты в наушниках, — парень бросает взгляд на экран ноутбука как раз перед тем, как Джисон его прикрывает. — Что читаешь? — Да так, — отмахивается Хан. Минхо сжимает губы и наблюдает за тем, как поспешно парень убирает ноутбук в сторону. Он ведь успел увидеть запрос о реабилитационных центрах. — Ничего интересного. Минхо какое-то время смотрит Джисону в глаза, ясно понимая, что он врёт. Кусает внутреннюю сторон у губы и собирается с мыслями прежде чем сказать: — Ты так и не согласился? Хан понимает, что его раскусили и отворачивается. Руками подтягивает ноги под колени, чтобы освободить место на кровати. Минхо опускается напротив и смотрит выжидающе. Джисон не знает, стоит ли посвящать его в свои переживания — разве своих ему недостаточно? Он не любит обсуждать с людьми тему реабилитации, потому что считает, что это только его дело и никто другой не в праве решать за него: встать на ноги или провести остаток жизни на коляске. Но Минхо в этот момент смотрит на него так искренне в ожидании ответа, что Хан просто ломается под натиском прошлого давления. Он выдыхает, откидываясь на спинку кровати и зачёсывая волосы пятернёй. — Я всё ещё думаю, — выдаёт наконец, быстро смочив сухие губы, и смотрит Ли прямо в глаза. — А я всё ещё пытаюсь тебя понять, — звучит мягко. Минхо переводит взгляд на ноги Джисона и медленно укладывает ладонь на одно колено. Хан мелко вздрагивает от прикосновения. Ткани за это время ослабли, чувствительность уменьшилась в разы, но это не мешает ему ощущать лёгкое прикосновение чужой тёплой ладони. Непривычно: обычно люди остерегаются касаться его ног. — Почему ты так не хочешь попробовать? Ведь было бы так здорово — снова встать на ноги… — Я не не хочу. Просто… — Джисон сглатывает. Почему-то признаться вслух другому человеку гораздо сложнее, чем озвучивать те же самые слова у себя в голове. — Никто не даёт гарантии, что я буду ходить. Реабилитация — сложный процесс. Дорогой, долгий и болезненный. Знаю, что есть люди, которые восстанавливаются после более тяжёлых травм, и по сравнению с ними мои 15% выглядят как дар свыше, но… Уверенности это не прибавляет, знаешь ли. Минхо молчаливо кивает, стискивая коленку, и как бы просит продолжать. Джисон выдыхает напряжённый воздух, чувствуя, как давление в груди медленно понижается. — Эти люди очень сильные. Невероятно. Но я не такой, — последние слова звучат тише. — Не знаю, смогу ли я пройти весь этот путь и не опустить руки. Я не то чтобы целеустремлённый и везучий человек, чтобы пробовать снова и снова, пока не получится. Что уж говорить, если я боюсь пробовать единожды, просто потому что… не хочу давать людям ложную надежду, которую сам же могу разрушить. Несколько долгих секунд они сидят в тишине. Минхо мелко и медленно кивает, выказывая понимание, и смотрит в одну точку, собирая слова в предложения. Джисон не знает, что на это вообще можно ответить. Он не собирался откровенничать сегодня. И уж точно не собирался выглядеть таким жалким в глазах Минхо. Но тот почему-то не выглядит особенно разочарованным. Наконец, собравшись с мыслями, парень выдаёт: — Разве тебе не кажется странным — потерять шанс на нормальную жизнь просто из-за того, что другие люди витают в облаках? — Вовсе не… — Я к тому, что чужие ожидания не должны быть твоей заботой. Родители наверняка знают на что они идут, когда соглашаются на реабилитацию. Они будут счастливы, если ты хотя бы просто попробуешь: не важно, останешься ты в итоге в коляске или нет, — говорит он уверенно. — В конечном итоге, это ведь твоя жизнь. Только ты имеешь право управлять ею. Вот только действительно ли ты хочешь навсегда остаться со своим «транспортным средством»? Все эти вопросы Джисон задавал себе уже сотню раз. Из уст Минхо они, конечно, звучат слегка по-другому. А может так лишь воспринимается. Но сути это не меняет: Хан всё ещё не знает на них ответов. — Хей, посмотри на меня, — говорит Минхо, и Джисон поднимает на него виновато-напуганные глаза. Ли впервые не видит в них прежней живости и задорности, которой парень, казалось, полон до краёв. Сейчас Джисону страшно. Он запутался. Ему предстоит одно из самых важных решений в своей жизни — если не самое важное, конечно. Этот шаг станет спусковым крючком, потому что он знает, что за первой реабилитацией всегда может последовать вторая и третья. Родителям не составит труда уговорить его, потому что внутренне Хан уже будет надломлен. Но этот Джисон его нисколько не пугает. Этот Джисон, такой осторожный и хрупкий, почти хрустальный, заставляет его сердце неожиданно сильно болеть. Минхо хочется внедрить парню в голову всю уверенность, что осталась в нём самом; уверить его, что всё обязательно получится; создать невидимый каркас, на который Джисон в любой момент сможет опереться, в случае если ноги его не удержат. Этого Джисона хочется беречь и защищать любой ценой. И Минхо вдруг без раздумий обещает себе это сделать. — Понимаю, что тебе страшно, — говорит Ли. — Но я хочу, чтобы ты просто знал, что в мире всегда будут люди, чьи надежды ты никогда не сможешь разрушить. И эти люди останутся с тобой рядом до самого конца. — И кто же эти люди? — Думаю, твои родители. Феликс, — парень пожимает плечами. А затем, немного помолчав, добавляет: — И я… Если ты не хочешь попытаться ради них и себя, то сделай это для меня, — голос у него просящий, почти умоляющий. — Ты можешь не верить, но мне почему-то кажется, что у тебя всё обязательно получится. — Ну вот, и ты туда же, — тихо усмехается Джисон. А у самого в голове на повторе «Если ты не хочешь попытаться ради них и себя, то сделай это для меня». — Нет-нет! Вовсе нет, это… это не обязательство, не надежда. Просто… предчувствие, понимаешь? — бегло поясняет Минхо. У Хана на лице к тому моменту расцветает лёгкая, почти отчаянная улыбка. — Ну, раз уж для тебя… тогда мне нужен какой-то стимул, — настроение у него явно начинает подниматься. Ли немного глупо хлопает ресницами. — Стимул? — Джисон кивает. — Хм-м, как насчёт… Когда ты встанешь на ноги, я обниму тебя так, что захрустят рёбра. Идёт? — Разве ты не можешь сделать этого сейчас? — парень складывает брови домиком, и Минхо усмехается. — Неа, пока ты на коляске, я не смогу нормально тебя обнять. Это будет ужасно неудобно! Хан тихо посмеивается, не отрывая взгляда от чужого довольного лица. Когда смех стихает, он, недолго подумав, наконец одобрительно поджимает губы и кивает: — Ладно, договорились. Минхо победно хлопает в ладоши. От исчезновения тепла на коленке мгновенно становится непривычно, но Джисон старается не обращать на это внимание. Он наблюдает за эмоциями парня напротив, которых раньше не получалось добиться, кажется, никакими способами. Ему нравится этот Минхо. Минхо не похожий на бездушный предмет или на глыбу льда без чувств. Этот Минхо, который умеет широко улыбаться, шутить, спорить, который не боится говорить то, что думает и показывает себя настоящего. Джисону нравится этот живой Минхо. «Сделай это для меня», повторяет парень у себя в голове. И мысленно обещает самому себе, что сделает всё возможное, чтобы исполнить свою часть уговора.////
Характерный стук по дереву. Тихий скрип петель. Наверное, не помешает их смазать наконец. Раздражают ужасно. Чан поднимает голову, отрываясь от статьи, и смотрит поверх тонкой оправы очков. В кабинет въезжает Джисон. Плечи его напряжены, руки практически впиваются в колёса кресла. Мужчина тут же откладывает статью, обращая к нему всё своё внимание. А оно здесь явно понадобится. Джисон ведь почти никогда не стучит. — Что стряслось? — спрашивает, склоняя голову набок, пока Хан прикрывает за собой и подъезжает к столу вплотную. Чан складывает руки на столе замком. — Ничего, — качает головой. — Просто пришёл кое-что сказать, — он сглатывает, но во рту непривычно сухо. Нейрохирург хмурится, наблюдая его бегающие по кабинету глаза. — Ну, говори. Я тебя слушаю. Хан тяжело вздыхает. Молчит какое-то время, уставившись в стол, а затем поднимает глаза и выдаёт практически скороговоркой: — Я согласен на реабилитацию. Глаза Чана тут же округляются. Он старается не выдавать нашедшего на него удивления, но получается, конечно, хуже некуда. Вместе с удивлением, правда, приходит облегчение и совсем какая-то детская радость. Такая, в которую ты не верил до последнего, и что теперь аж немного подташнивает от осознания того, что слышишь. Будто ему после обеда разрешили съесть не одну конфету, а целую упаковку. Ему требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя и наконец произнести: — Джисон, это… замечательно. Я рад, что ты решился. Думаю, это самый правильный выбор, который ты только мог сделать. Хан кивает как-то не особо уверенно. Чан, которому идёт уже четвёртый десяток, и который повидал на своей практике не мало людей (детей) с тяжелыми судьбами, чьи жизни практически сломались по щелчку пальцев, впервые чувствует настолько сильное облегчение, что на глазах грозятся навернуться слёзы. Джисон ему по сути никто. Обычный шестнадцатилетний мальчик, один из сотни других пациентов. Ещё один несчастный случай, который ему, как лечащему врачу, приходится латать, накладывая заплатки. В Джисоне нет абсолютно ничего особенного. Но Чан так совсем не считает. Точнее, не считает его сердце. Непонятно: действует так искренняя жалость, пробиваются ничтожные ростки отцовства или, может, душа вдруг тянется к душе. Быть может это всего лишь обычное человеческое сострадание, которое неумолимо перерастает во что-то большее, стоит тебе узнать пациента поближе. Бан Чан не знает. Единственное, за что он может с точностью ручаться, так это за свою бесконечную — практически отцовскую — радость. — Я позвоню твоим родителям. Мы договоримся с ними обо всём и посмотрим, когда можно будет приступить к занятиям, — он сдерживается, чтобы нетерпеливо не броситься к телефону, и улыбается Хану. — Да, хорошо, — бурчит тот. — Скажешь, кто тебя надоумил? — Чан опускает взгляд, чтобы сделать несколько заметок в рабочей тетради. — Ты ведь не сам так скоро решился. Я был готов ждать ещё около двух недель. Парень закусывает внутреннюю часть щеки. Чан, конечно, обо всём уже догадался самостоятельно, но ему всё ещё нужно словесное подтверждение. Ну и может он немного хочет Джисона посмущать, чего греха таить. Хан смотрит себе на руки, отвечая: — Мы с Минхо просто это обсуждали, и я понял, что, наверное, лучше всё-таки попробовать, — пожимает плечами. — Хорошо, — кивает Бан. — Я рад, что вы, ребята, нашли друг друга. Хорошо, когда есть дружеская поддержка, не правда ли? — Джисон угукает на это и говорит, что теперь ему пора бежать на физио. Как раз, когда мужчина берётся за телефон, чтобы набрать его родителей. — Конечно-конечно, я зайду к тебе позже и всё сообщу. Парой секунд позже, Хан Джисон оказывается в полупустом коридоре с бешено колотящимся сердцем и щеками, наливающимися краской. Он катит коляску к лифту, не понимая, почему так запереживал, когда сообщал Чану своё окончательное решение. Но сердце его в груди бушует не только по этому поводу. «Хорошо, когда есть дружеская поддержка, не правда ли?» вспоминает он. Но что, если поддержка эта ощущается как далеко не дружеская? Что, если Хан Джисон впервые понимает, что чувствует к человеку нечто большее, чем простую дружескую привязанность или благодарность? Что, если Ли Минхо для него становится намного важнее, чем должен быть?////
Хёнджин сидит на стуле, по-глупому болтая ногой, и смотрит на лицо лежащего перед собой мальчика. Он случайно подслушал, как Минхо и Джисон однажды обсуждали некого мальчика по имени Чонин, лежащего в коме, к которому оба время от времени приходят, чтобы развлечь его скучные бессознательные будни каким-нибудь разговором. Хёнджину тогда это показалось странным — говорить с человеком, который тебя не слышит и не может ответить. Разве это не равносильно разговору с собой? Да и вообще, какой в этом смысл? Но смысл, как оказалось, в этом всё-таки был, раз уж теперь парень сам пришёл в эту палату и уже минут пятнадцать сидит, просто смотря на неподвижное тело, и не знает, с чего стоит начать. Да и стоит ли начинать вообще. С того момента, как мама выслушала кардиолога и под натиском уговоров всё же подписала соглашение на операцию, прошло чуть больше суток. Все эти 24 с лишним часа Хёнджин был точно в какой-то прострации. Он не помнит, ел ли он, не помнит, получилось ли уснуть этой ночью. Кроме врача и матери парень больше ни с кем не разговаривал, практически забыл о существовании соцсетей и какой-либо жизни вне стен больницы. Осознание безнадёжности навалилось без предупреждения. Настолько резко, что прибило камнем к земле и расплющило к хренам. Никто не ставит его в известность, никто не даёт никаких гарантий, никто не отвечает на заданные вопросы. Но Хёнджин видит все ответы по лицу врача. Он не маленький, сам может до всего догадаться. Только от этого больнее становится. Когда осознание, что цель, к которой ты шёл годами, ради которой положил всего себя, никогда не окажется достигнутой. Когда все твои планы рушатся, а сам ты летишь с воздушного замка куда-то в бездонную пропасть, а поймать тебя некому. Второй раз за время своего пребывания в больнице, Хёнджин чувствует в своей крови такую большую дозу отчаяния. Первый был тогда, когда он только сюда попал. Он никому не сказал про операцию. И не знает, стоит ли говорить вообще. Хочет ли он. Сможет ли произнести вслух «я никогда не вернусь на поле из-за этого» и не поперхнуться собственными словами до соли в глазах. Наверное, лучше не рисковать. Но переживать все эти терзания в одиночестве оказывается не просто сложным… Невыносимым. Отчасти по этой причине он теперь сидит здесь. Рядом с Чонином — единственным человеком во всей больнице, который может его выслушать и не разболтать остальным. Как бы глупо это, чёрт возьми, ни выглядело. Хёнджин вздыхает, зачёсывая пряди волос за ухо. Смотрит на мигающие аппараты, к которым подключён мальчик и кривит губы. — Хреново, наверное, вот так, да? — первое, что он произносит вслух. Он чувствует, как к горлу подкатывает сжимающий ком. — Лежишь пластом всё время. Как мумия, — голос у него флегматичный. Нога всё ещё покачивается. — Ну зато выспишься, хоть какой-то плюс, — Хёнджин переводит взгляд на мирное лицо Чонина. Тот, конечно же, ничего не отвечает. Хёнджин чувствует себя немного ненормальным, разговаривая с человеком, который в ответ может лишь промолчать. Но выбирать, напоминает он себе, особо не приходится. Либо говоришь здесь, либо молчишь в тряпочку и разгребаешь свои загоны сам. Будто если он поделится своими переживаниями с Чонином, тот, как великий гуру или философ, тут же найдёт решение всех его проблем. Причём философ настолько великий, что ему даже говорить ничего не придётся. — Знаешь, я вообще-то не думал, что когда-то здесь окажусь… — он заминается, прочищая горло. — И в больнице, и в этой палате. Но жизнь — штука непредсказуемая, верно? Ты, как никто другой это знаешь, да? Хёнджин не знает, но маленький мальчик прямо в этот момент смотрит куда-то наверх, вглядываясь в темноту сознания, и неистово кивает. Потому что правда понимает. Он слышит голос Хёнджина впервые и не видит его лица, но почему-то думает, что выглядит этот парень как самый обычный побитый жизнью подросток. — Я вот, например, всю свою жизнь думал, что буду играть в регби. Даже в универ планировал поступать, чтобы карьеру продолжить, представляешь? Тренер говорит… говорил, что меня ждёт большое будущее в спорте. Но теперь… накрылось моё будущее медным тазом, — он усмехается, смотря на свои пальцы. Горло всё же точно ошейником сжимает. — Какой там спорт с больным сердцем… Чонин слышит сквозящее в голосе отчаяние, и брови сами собой сходятся в жалостливой складке. Он слишком мал, чтобы полностью понять, что значат эти самые нерушимые — до поры до времени — планы на будущее, о которых говорит Хёнджин. Но по его словам отчётливо слышно, как много для него значил спорт и как тяжело ему даётся осознание, что с ним придётся попрощаться. По крайней мере, если Хван не хочет заработать сердечную недостаточность или тромб, от которого с поля прямая дорога в катафалк. — Вообще-то я думал, что ещё не поздно всё исправить. Надеялся, может, лекарства помогут. Так ведь бывает — что всё проходит быстро и безболезненно, а потом возвращается на круги своя. Но чем больше я здесь нахожусь, тем сильнее понимаю, что как раньше уже никогда не будет, — Хёнджин набирает в лёгкие воздуха. — Вчера мать дала согласие на операцию. Врач сказал, что бояться здесь нечего. Но я уже и не боюсь. Какая разница, вылечусь я или нет, если не знаю, что делать после выхода отсюда? Я просто- — парень сглатывает вязкую слюну. Глаза щиплет. — Не знаю… Думал, не задержусь здесь надолго, а в итоге… Только восстановление после операции займёт не меньше месяца, если она будет успешной. Хван шмыгает носом, и звук этот вместе с судорожным выдохом пугающе громко отскакивает от чего-то в темноте. Чонин бегает глазами, будто старается уловить чей-то силуэт, увидеть искажённое гримасой осознания лицо Хёнджина. Но этого не происходит. Он лишь слышит ещё один, теперь уже заглушённый ладонями, всхлип, и подскакивает на ноги. «Хей, не плачь!» — кричит он в пустоту, но Хёнджин его не слышит. Чонин чувствует, как сжимается его собственное маленькое сердце. Так было, когда он в самом начале комы слышал, как Хигён роняла слёзы у его постели. Но в этом случае он знал, как реагировать, и что говорить — пускай самому себе, притворяясь, что сестра поймёт всё и так — чтобы не сойти с ума. А теперь… Хёнджин второй человек, который плачет у его койки, и это совсем не потому что Чонина жалеет. Он скорее жалеет себя. И Ян не знает, что с этим делать. «Ну не плачь, пожалуйста» — жалобно блеет он, а после слышит, как всхлипы затихают. Хван утирает непрошенные слёзы, успевшие скатиться по щекам, и громко сглатывает. Как же глупо вот так расклеиться, думает он, и обращает свой взгляд на мальчика. — Прости, — тихо произносит он. — Тебе, наверное, тоже страшно, — голос сиплый, будто Хёнджин кричал несколько часов без остановки. У Чонина мелко подрагивают губы, но он сжимает их в тонкую полоску, чтобы не «расклеиться» самому. Конечно, страшно. Кому не будет страшно, будучи запертым внутри собственного тела без знания выхода из этого лабиринта. — Надеюсь, ты не думаешь, что я жалок, — говорит он, и Ян резко качает головой. Хёнджин усмехается сам себе. — Кто бы мог подумать, что вместо своих школьных друзей и товарищей по команде, для откровенных разговоров я выберу тринадцатилетку в коме. «Мне почти четырнадцать» — ухмыляется мальчик, несмотря на тянущее чувство в груди. Хёнджин затихает на какое-то время, упирает локти в колени и запускает пальцы себе в волосы. Его практически не слышно, но Чонин, хоть и не видит парня, понимает, что тот ещё не ушёл. Они оба чувствуют ту тяжесть всех невысказанных переживаний и опасений, витающую в воздухе. И хотя Хёнджин больше ничего не говорит, Чонин понимает всё без слов. Поэтому осторожно подходит к самому краю светлого круга, так, что носки упираются в темноту, и, прикрыв глаза, обхватывает себя руками. Чонин не может обнять Хёнджина, но он всё ещё может представить, как он это делает. Он стискивает свои плечи, обнимая себя, и Хван, точно почувствовав, делает то же самое, сидя на стуле. Обхватывает себя руками и начинает медленно раскачиваться вперёд-назад. Мальчик жмурит глаза. Как бы ему хотелось облегчить страдания своих друзей. Каждого из них. Ведь они всего этого не заслуживают. Но, к сожалению, всё, что он может сделать сейчас, это стоять практически на краю неизведанной пропасти, обнимая самого себя, и шептать: «Всё будет хорошо» И верить в это самостоятельно.