***
Мона приходит почти с самого открытия бара — опять заказывает только один эспрессо и долго ругается себе под нос, потому что не может загрузить рабочие документы. В середине дня появляются Рейзор и Беннет, долго о чем-то спорят, а потом втягивают в свой спор и Дилюка — он почти не обращает внимание на то, что им отвечает, потому что своей работы у него полно, но им похоже хватает самого факта общения. Кажется, это не такой уж и плохой день. После перерыва Дилюк возвращается к барной стойке — и обнаруживает за ней Лизу — вот только Джинн рядом почему-то нет. — Как жизнь, малыш? — интересуется она в своей привычной колкой манере, и Дилюк только пожимает плечами. — Сегодня без Джинн? — спрашивает он и чувствует укол вины. Он почти перестал ей писать, а она, кажется, сильно переживает. Черт. — Любовь всей моей жизни выгрызает себе повышение, — улыбается Лиза, но в ее улыбке нет ни капли дружелюбия. — Примешь заказ у дамы, или так и будем болтать? — Конечно, — соглашается Дилюк, потому что чем быстрее он подаст ей заказ, тем быстрее этот неловкий разговор прекратится. — Что будешь пить? — Бокал красного. То ваше фирменное вино, с зеленой этикеткой. По спине Дилюка проходит холод. Это просто совпадение. Просто совпадение, что это то самое вино, которое… — Что-то не так, господин бармен? — улыбается Лиза и ведет пальцем по барной стойке. Дилюк нервно сглатывает. — Бокал фирменного красного, услышал тебя четко и ясно. Закрывая бар вечером, Дилюк чувствует себя выжатым. Еще немного — и ему будет самое место среди корочек от лимона в мусорке. Лежать и гнить. В этот момент он понимает, что абсолютно зря бросил курить. Он не успевает дойти до остановки, когда телефон начинает звенеть в кармане — черт, кому еще что надо? Дилюк просто надеется, что это не очередная реклама по телефону. От одного взгляда на дисплей его бросает в дрожь. Боже, лучше бы это была реклама. Телефон упрямо продолжает звонить, даже несмотря на то, что прошло уже достаточно времени, и у него ведь нет выбора, да? У него никогда не было выбора. — Да, — говорит он, нажимая на кнопку приема вызова, и надеется что его голос звучит не так, как он сам его слышит. Не таким жалким. — Дилюк? — доносится из трубки, и Дилюк не знает проблема ли со связью или с тем, что у него сердце колотится так громко, что закладывает уши. — Я слышал, что ты пропустил работу вчера. Ты болен? Дилюк сглатывает и понимает, что во рту пересохло. Господи. — Я не... Нет. Нет. Я не болен, просто кое-что произошло. — Ты же знаешь, что если что-то случится, то ты всегда можешь обратиться за помощью, правда? — Я знаю, — говорит Дилюк, и собственный голос звучит так тихо и жалко. — Я знаю, пап. — Я бы хотел тебя увидеть, — доносится из трубки, и перед глазами у Дилюка темнеет. Только не это, пожалуйста, только не это, все что угодно, только не... — Приезжай завтра. Поужинаем, ты расскажешь про свою учебу. За спиной Дилюка громко гогочет проходящая мимо компания подростков, и от громкого звука он только сильнее сжимает телефон. — Я не могу. У меня собеседование, — наконец отвечает он, и только договорив понимает, что не нужно было брать трубку вовсе. — Вот как, — говорит отец, и в его голосе Дилюк слышит нотки горечи. — Я не понимаю, почему ты не хочешь работать в моей компании и согласился только на работу в баре. Зачем ты ищешь что-то на стороне, Дилюк? Я дам тебе все, что угодно. — Мне пора, — отзывается Дилюк и стеклянными глазами смотрит на подъезжающий автобус. — Пока. — Пожалуйста, Дилюк, — слышит он из динамика прежде чем прервать звонок и убрать телефон в карман. Если это все — сон, то он хочет проснуться. Пожалуйста, пусть он проснется. Кэйа встречает его на пороге квартиры и уже открывает рот, чтобы спросить, как прошел день, но Дилюк проходит мимо него в спальню и захлопывает за собой дверь. Он кидает одежду прямо на пол и валится на кровать, прежде чем схватить подушку и заорать в нее — глухо и надрывно. Вместе с криком из него уходят все силы, потому что он безвольно обмякает на кровати и слушает собственное дыхание под аккомпанемент собственного бьющегося изо всех сил сердца. Он почти засыпает от изнеможения, когда видит, как экран телефона загорается от нового сообщения. Кэйа: Я всегда буду рядом, лучик. Дилюк слишком устал. Он просто хочет спать.***
Дилюк на самом деле не знает, как справится с собеседованием в таком состоянии, потому что чувствует себя едва ли человеком. Ему удается поспать всего лишь два часа, прежде чем тревога поднимает его с кровати и заставляет ходить кругами по комнате в отчаянных попытках уснуть. К тому времени, как светает, он успевает несколько раз поменять решение по поводу собеседования, того, что на него надеть, и залипнуть в стену на черт знает сколько минут (часов?). Кэйа пьет кофе на кухне, когда Дилюк выходит из комнаты, и удивленно смотрит на его невыспавшееся и злое лицо. — Почему ты так рано проснулся? У тебя сегодня выходной. — У меня собеседование, — хмуро отвечает Дилюк, прежде чем скрыться в ванной. Он уже полностью одет, когда выходит из ванной, и к счастью Кэйа никак не комментирует его настроение — просто молча протягивает кружку кофе. — Собеседование, значит, — тянет Кэйа, когда Дилюк допивает кофе до половины и более-менее приводит свои нервы в порядок. — Что за компания? — Руж Групс, — говорит Дилюк будничным тоном, будто сам не узнал о ее существовании позавчера, и Кэйа понимающе кивает. — Работа по специальности пойдет тебе на пользу, — говорит Кэйа нейтральным тоном. — Где ты учился, говоришь? — Сорбонна, — отвечает Дилюк и всем своим видом дает понять, что диалог он продолжать не намерен. Ложь горчит на языке — но эту горечь он запивает последними глотками кофе. Кэйа молчит, и Дилюк ему за это благодарен. Кэйа моет посуду, когда Дилюк надевает обувь в прихожей, и Дилюк бросает последний взгляд на его спину перед тем, как выйти из квартиры. Офис компании находится на самой окраине Мондштадта, и Дилюк трижды сверяется с картами, чтобы убедиться, что едет в нужном направлении и что успевает. Кажется, он даже слишком рано, но это и к лучшему. Будет больше времени чтобы посходить с ума от нервов перед входом. Карта в телефоне показывает, что вход со двора, и Дилюк трижды проклинает застройку города, прежде чем находит вход в арку в фасаде здания, увешанного вывесками и рекламой. Похоже, что неподалеку есть бар — Дилюк видит двух нетрезвых людей, едва держащихся на ногах, и хмуро думает о том, что хоть у кого-то жизнь без забот. Как же тут темно. Он слышит шаги за спиной слишком поздно — слишком поздно, чтобы обернуться или даже ускорить шаг, потому что через мгновение он чувствует чье-то тело, прижимающееся к нему со спины, и внезапно его ноги снова словно отнимаются, заставляя застыть на месте. Горячее дыхание обжигает ухо. — Спи, — слышит он шепот, прежде чем что-то мокрое и вонючее, какая-то тряпка, касается его лица, и он инстинктивно делает вдох. А потом тьма арки ширится, пока не поглощает все. — Дилюк... Дилюк! Он слышит чей-то знакомый голос как сквозь вату, и голова, господи, как у него болит голова. — Дилюк, очнись! Он медленно открывает глаза, и перед ними все еще тьма, которая медленно рассеивается — слишком медленно, чтобы он понял, где он и что с ним. Это невыносимо мерзко, и так похоже на липкие кошмары, в которых едва можешь пошевелиться, но нужно убегать, и воздух словно нарочно густеет. Это всего лишь кошмар. — Я, — медленно начинает он и заходится в приступе кашля. — Посмотри на меня, Дилюк! Чьи-то теплые руки касаются его лица, заставляя приподнять голову. В полутьме Дилюк различает знакомое лицо, и, господи, это Кэйа. Это Кэйа. Он пришел за ним. Он в безопасности. — Кэйа, — тянется к нему Дилюк, и Кэйа прижимает его к себе, вцепившись руками в плечи. — Я так рад, что я успел, боже, — шепотом выдыхает над его ухом Кэйа, и Дилюк снова закрывает глаза. До него только сейчас доходит, что он все еще сидит на земле в той же самой арке, в которой на него напали, а значит... — Он был здесь, — вздрагивает Дилюк и порывается встать, но руки Кэйи держат его крепко. — Все в порядке, я его спугнул, он убежал, — говорит Кэйа, и сердце Дилюка начинает колотиться. — Ты видел его? Кто это? — Нет, тут слишком темно. Он был одет в черное, я ничего не разглядел, он уже скрылся, — отвечает Кэйа, и Дилюка накрывает паника. Господи, могло произойти что угодно. Сталкер же обещал, что они будут вместе, и кто знает, где бы Дилюк мог сейчас оказаться, если бы не... Стоп. — Кэйа, — начинает Дилюк и слышит свой голос будто со стороны. — Кэйа, почему ты здесь? Кэйа отстраняется от него, но его руки все еще остаются на плечах Дилюка. В полутьме арки его глаз блестит, словно далекая звезда. — После того, как ты уехал, я решил проверить компанию. Дилюк, их офис переехал в другой город месяц назад. Господи. Собственное тело кажется чужим — тяжелым, неповоротливым, будто огромная кукла, и какое-то мгновение Дилюк просто смотрит вперед, будто пытается привыкнуть к существованию. Будто пытается осознать. — Мы едем домой, — говорит Кэйа и тянет его вверх, и Дилюк позволяет сильным рукам поднять себя, наплевав на то, что спина в дорогой рубашке проезжается по грязной стене. — Кэйа... — Я вызову такси, — говорит он и перекидывает руку Дилюка через свое плечо. — Держись, ладно? Я рядом. Все будет хорошо. Дилюк так отчаянно хочет ему поверить. Такси приезжает быстро, и Кэйа аккуратно садится с Дилюком на заднее сидение — придерживает его за плечи, будто боится, что тот снова рухнет, и Дилюк сам боится того же. Он не обращает внимания на вид за окном поначалу, но через какое-то время до него доходит, что его квартира в другой стороне. — Кэйа, куда мы едем? — спрашивает он, и Кэйа успокаивающе гладит его по голове. — Ко мне домой. — Нет, послушай, — начинает Дилюк, но что-то во взгляде Кэйи заставляет его замолчать. — Мы не можем поехать к тебе. Там небезопасно, — говорит Кэйа, и в его словах есть логика. — Пожалуйста, дай мне позаботиться о тебе. Дилюк слишком устал для того, чтобы сопротивляться. Он просто хочет оказаться подальше от этого места.***
Квартира Кэйи больше, чем его собственная, и выглядит совсем иначе. Темные стены, мало мебели, римские шторы на окнах, постеры из кино на стенах. Дилюк успевает заметить маленький кактус в красном глиняном горшочке на тумбе в прихожей, прежде чем Кэйа ведет его в гостиную. — Садись, — говорит Кэйа, подводя его к низкому серому дивану. — Я схожу за аптечкой, надо посмотреть, есть ли на тебе какие-то царапины. Кэйа возвращается быстро — у него в руках небольшая коробка, которую он ставит на журнальный столик, и становится перед Дилюком на колени. — Давай руки, — просит он, и Дилюк протягивает ему испачканные в грязи ладони. Кэйа аккуратно вытирает их, а потом обрабатывает несколько неглубоких царапин, которые открываются взгляду после того, как слой грязи и пыли сходит. — Мне нужно, чтобы ты снял рубашку, — говорит Кэйа, и Дилюк едва заметно подается назад. — Она порвана на плече, ты мог поцарапаться о стену, нужно обработать. Дилюк вцепляется пальцами в обивку дивана, потому что это неправильно, это неловко, все должно быть не так, он не хочет... Но Кэйа прав. Он расстегивает пуговицы рубашки и позволяет ей медленно соскользнуть с плеч. Кэйа смотрит ему в глаза. Когда пальцы Кэйи касаются его плеча, он отшатывается — не от боли, а от страха, потому что сердце снова слишком сильно бьется, потому что пальцы Кэйи такие холодные, потому что... — Ты меня боишься, — не спрашивает, а утверждает Кэйа и пытается поймать взгляд Дилюка. Дилюк смотрит вниз, на край тканного темно-серого ковра. — Ты меня подозреваешь, — говорит Кэйа. — Как ты оказался там? Как ты оказался там ровно в тот же момент, что и он? — поднимает голову Дилюк и встречается взглядом с Кэйей. — Почему? Кэйа подается вперед и касается его запястья — легко, но уверенно, и Дилюк не успевает отдернуть руку. — Потому что мне было страшно отпускать тебя одного куда-то, — говорит он. — Потому что у меня было дурацкое, абсолютно глупое ощущение того, что что-то произойдет. В повисшей тишине Дилюк слышит, как вдалеке, где-то там, на краю квартала, проезжает поезд. — Я испугался за тебя, Дилюк. Кэйа берет его за руку — осторожно, словно боится спугнуть, и кладет его ладонь себе на грудь — туда, где бьется его сердце. — Я не буду тебе лгать. Спроси у меня все, что хочешь, и я скажу правду, — просит он, и в горле у Дилюка пересыхает. — Это ты меня преследуешь? — спрашивает он, и мир словно замирает. — Я бы никогда не причинил тебе такую боль, — отвечает Кэйа, глядя ему прямо в глаза, и Дилюк выдыхает. — Ты веришь мне? — Верю, — одними губами произносит Дилюк. Кэйа обрабатывает его плечо — там и правда оказывается несколько царапин, таких же неглубоких, как и на ладонях, но Кэйа настаивает на том, что их нельзя игнорировать, и Дилюк позволяет ему делать все, что захочется. — Почему ты ушел из полиции? — тихо спрашивает он и чувствует, как руки Кэйи перестают мягко втирать заживляющую мазь в плечо. — День допросов, да? — наконец усмехается Кэйа, и его пальцы снова касаются кожи Дилюка. — Ты сам сказал спрашивать все, что хочу, — отвечает Дилюк, и Кэйа тяжело вздыхает. — Они никогда не могли дать мне то, что я хотел, — уклончиво говорит Кэйа и убирает тюбик с мазью обратно в аптечку. — И что же ты хотел? — поворачивается к нему Дилюк и встречается с ним взглядом. — Тебя, — отвечает Кэйа, и у Дилюка перехватывает дыхание. — Я хотел стать детективом и найти тебя, потому что ты уехал из города и даже не сказал почему. Я думал, что это поможет мне узнать, где ты, но никто ничего не слышал о том, куда ты уехал. Ты просто исчез. — Кэйа, — срывается с губ Дилюка, но Кэйа качает головой. — Это точно не добавляет мне надежности в твоих глазах, учитывая ситуацию, но поверь мне. Я просто хотел знать, что ты в порядке. Дилюк внезапно будто снова школьник, и они бегут куда-то под дождем по улицам Мондштадта, чтобы найти, где укрыться, и Кэйа смеется так звонко, несмотря на то, что они оба с ног до головы мокрые, и что-то сжимается в груди у Дилюка. Кэйа всегда был его первой любовью. Между их лицами всего несколько сантиметров, и Дилюк подается вперед, наклоняя голову — так, чтобы их губы коснулись, и это все, о чем он когда либо мечтал. — Люк, — выдыхает Кэйа, и отвечает на поцелуй. Дилюк не знает, как двигать губами, потому что его первый и последний поцелуй был тогда же, дождливым летним днем под навесом какого-то кафе, когда они на мгновение коснулись друг друга, но Кэйа знает, что он делает, и Дилюк повторяет за ним. Кэйа едва ощутимо касается рукой его щеки, и Дилюку хочется плакать от невыносимой нежности этого жеста, но вместо этого он приоткрывает губы, приглашая Кэйю углубить поцелуй. Пожалуйста, больше не оставляй меня. Когда они отстраняются друг от друга, то Кэйа смотрит на него так, будто только что увидел что-то, что так давно искал — и когда его пальцы стирают мокрую дорожку слез с щеки Дилюка, то ему кажется, впервые за долгие годы невыносимой боли, что все может быть хорошо. Прохладный лоб Кэйи касается его лба, и Дилюк закрывает глаза. Сейчас он здесь, в безопасном месте, с человеком, которого любил столько лет, и посреди всего хаоса в его жизни маячит слабый призрак надежды. — Люк, — зовет Кэйа, но Дилюк не отвечает. Пожалуйста, не надо, давай побудем вот так еще немного. — Ты же знаешь, я хочу тебе помочь. Дилюк знает. Пожалуйста, давай еще немного помолчим. — Но мне нужно знать всю правду, — не унимается Кэйа, и Дилюк открывает глаза. Пожалуйста, не надо. — Мне нужно знать, что случилось четыре года назад. Дилюк отстраняется, на руки Кэйи ложатся на его плечи и не дают отодвинутся, и Дилюку приходится смотреть на него. Почему-то он не может даже отвернуться. — Правда за правду, лучик, — просит Кэйа. Счастье в груди Дилюка растворяется, оставляя острые ядовитые шипы тревоги, и это точно кошмар — теперь один из тех, в которых ему приходится рассказать обо всем, что произошло — и люди смотрят на него с ужасом и отвращением, потому что другого он и не достоин. — Ты никогда не должен был узнать правду, — шепчет Дилюк. — Никто не должен был узнать. Во взгляде Кэйи искрится свет, наполняющий комнату, и Дилюк делает вдох. Эта история должна была умереть вместе с ним. — Пожалуйста, — говорит Кэйа и зарывается рукой в его волосы, и Дилюк, будто раненое животное, тянется за его ладонью. В тишине его резкий вдох звучит так надрывно. — У тебя есть алкоголь? Что-нибудь покрепче? — спрашивает он и видит непонимание в глазах Кэйи. — Я не смогу ничего рассказать, если не напьюсь, поверь мне. Какое-то мгновение Кэйа не говорит ничего — просто внимательно рассматривает его лицо, а потом кивает и поднимает Дилюка с дивана и ведет на кухню. “Боже, дай мне сил”, — думает Дилюк. Проблема в том, что если бог и есть, то Дилюк — его самое ненавистное творение. Крепкого алкоголя у Кэйи оказывается предостаточно, но выбирает он бутылку текилы, которую ставит на стол, пока ищет рюмки и достает из холодильника лайм. Дилюк нервно барабанит пальцами по столу, пытаясь унять нервы, но это бесполезно, потому что внутри множится и дробится отвратительное липкое чувство, и он знает, что ничто на свете не поможет от него избавиться. На столе он видит пачку сигарет Кэйи, и, недолго думая, вытаскивает одну, прикуривая лежащей рядом зажигалкой. Когда он нервно выдыхает облако серого дыма, то Кэйа ничего не говорит — просто садится напротив. Первую рюмку, которую Кэйа ему наливает, он опрокидывает в себя не глотая. — Лайм? — услужливо предлагает Кэйа, и Дилюк хватает сразу две дольки. Кисло, господи. Обжигающее тепло от алкоголя разливается по пищеводу, и на какую-то долю секунды становится как будто самую чуточку легче. Дилюк жестом просит налить ему еще и делает еще одну затяжку, и точно знает, что теперь его унесет еще быстрее, и может быть он правда сможет говорить. — Люк, я знаю, что тебе тяжело, — говорит Кэйа глядя на то, как Дилюк снова заедает горечь алкоголя лаймом. — Но мне правда нужно знать. И я здесь, с тобой. Он кладет ладонь на его руку, испачканную солью и лаймом, и Дилюк поднимает взгляд. — Ты в безопасности. Дилюк делает вдох. Выдох. И еще. — Хорошо, — тихо говорит он и закрывает глаза. — Хорошо.***
Его восемнадцатый день рождения — это особенный день, но Дилюк хочет провести его именно так, как всегда — дома, с семьей. Отец работает, но он всегда работает, всегда занят, и Дилюк готов подождать до вечера — тем более что его новый ноутбук, полученный в подарок, занимает его почти на весь день, и есть в сегодняшнем дне что-то неуловимо прекрасное. Дилюку кажется, что сегодня первый день его счастливой жизни. Отец приезжает раньше обычного, но на улице уже садится солнце, и в столовой светлые стены окрашены в теплый оранжевый цвет — и такое же тепло разливается по телу Дилюка, когда отец крепко обнимает его и целует в макушку. — С днем рождения, солнышко, — говорит Крепус, и Дилюк только крепче сцепляет руки вокруг него. У Крепуса встревоженный вид, но Дилюк не задает вопросов — отец никогда не говорит о своей работе и всегда переводит тему, поэтому он пытается отвлечь его — рассказывает о том, как ему понравился его подарок, и как он планирует носить его с собой на учебу, и что теперь гораздо удобнее будет смотреть фильм в парке, куда он ходит по выходным. Тревога постепенно исчезает с лица отца, и он улыбается, глядя на то, как улыбающийся Дилюк широко жестикулирует и оживленно выражает свои эмоции. Дилюк так любит своего отца. — Выпьем за твой день рождения? — говорит отец и поднимается со стула. — Я схожу за вином. Прислугу сегодня отпустили пораньше, поэтому Дилюк послушно ждет, пока отец вернется из винного погреба с бутылкой своего любимого вина — то самое, которое он предлагает любимым гостям, с зеленой этикеткой — гордость его любимой винокурни. Дилюку нравится думать, что им самим отец гордится не меньше. Отец наливает ему полный бокал и поднимает свой. — За тебя, Дилюк, — говорит он, и Дилюк чувствует как губы расплываются в улыбке. — Я говорю тебе это не так часто, как должен, но я правда люблю тебя. — И я люблю тебя, пап, — говорит Дилюк. Это самый счастливый день в его жизни. Они ужинают — только самые любимые блюда, бесконечно много ягод и фруктов, и конечно же десерты — все, что он только может пожелать. Дилюк слизывает взбитые сливки с пальцев и смеется, и отец улыбается ему в ответ, подливая вино в бокал. Это уже третий, кажется. Господи, он сам не заметил как столько выпил. Это и правда замечательное вино. — У тебя так отросли волосы, — говорит Крепус, и Дилюк допивает остатки вина, запрокидывая голову назад. — Думаешь, нужно их отстричь? — взволнованно спрашивает Дилюк и тянется к волнистым прядям. Господи, тут так жарко. Наверное, он выпил слишком много. Он расстегивает пуговицу на своей рубашке. — Нет, — качает головой Крепус и подливает ему еще вина. — Ты отлично выглядишь. Дилюк пытается спрятать улыбку, но тут же переводит встревоженный взгляд на протянутый бокал. — Не думаю, что смогу выпить еще, пап. И ты совсем не пьешь сам, — говорит он, но Крепус настойчиво пододвигает бокал в его сторону. — У тебя сегодня день рождения, в конце концов. Уважь труды отца, я ведь выбирал вино специально для тебя, — говорит он, и Дилюку становится стыдно за свои слова. — А сам я и так слишком часто его пью. Сегодня все должно быть для тебя. Дилюк кивает и делает еще один глоток. Боже, как же жарко. — Расстегни рубашку, если тебе жарко, — словно прочитав его мысли говорит отец, и Дилюк смущенно отводит взгляд. Отец всегда строг к манерам за столом, но, может быть, сегодня в честь праздника он просто делает исключение? Дилюк кивает и расстегивает еще пуговицу. — Подойди, — просит Крепус, и Дилюк поднимается со стула — и только сейчас понимает, что он пьян. Комната кружится перед глазами, и он опирается на стол кончиками пальцев, чтобы не упасть. Как же неловко. Отец все еще выжидающе смотрит на него, и Дилюк делает несколько шагов вперед, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки перед стулом Крепуса. — Еще ближе, — просит Крепус и, протянув руку, перехватывает запястье Дилюка и тянет на себя. Он теряет равновесие и падает вперед — прямо на колени отцу и, боже, как же ему неловко, потому что он давно не маленький ребенок, но Крепусу, кажется, все равно. Он тянет руки к пуговицам на рубашке Дилюка и осторожно расстегивает одну. И еще одну. Комната кружится, а вместе с ней и что-то уродливое, липкое и темное внутри Дилюка. — Вот так, — говорит Крепус, расстегивая последнюю пуговицу рубашки, и мягкий шелк падает с плеч Дилюка, остановившись у сгибов локтей, и обнажает бледные ключицы и грудь. Все еще жарко. — Пап, — растерянно зовет Дилюк, но в глазах Крепуса отражается что-то страшное, темное и липкое — совсем как то, что устраивает бурю внутри Дилюка. Кончики пальцев леденеют. — Дилюк, — отзывается Крепус, и его взгляд скользит вниз, по шее, по плечам, по груди. Дилюк не может пошевелиться. Это похоже на автокатастрофу — чудовищное происшествие, от которого невозможно отвести взгляд и остается только смотреть. Руки Крепуса ложатся на его талию — обжигающее прикосновение, и комната словно начинает кружиться быстрее. Пальцы мягко гладят кожу, спускаются ниже, к поясу брюк, и Дилюк давится всхлипом, зарождающимся в горле. — Пап, я... — выдавливает он из себя, и Крепус поднимает взгляд. — Я так долго мечтал об этом, — говорит он, и Дилюк едва слышит его из-за оглушающего биение сердца, отзывающегося эхом в ушах. Пульсация крови. Страх. Страх. Крепус подается вперед, и его губы едва ощутимо касаются груди Дилюка — того самого места, где бьется как птица в клетке его сердце. В горле поднимается тошнота. — Я так тебя люблю, — говорит Крепус, и Дилюк чувствует, как по щекам начинают течь слезы. Руки Крепуса спускаются ниже, пока не касаются ширинки брюк, и Дилюк всхлипывает от ужаса и унижения, потому что этого не должно происходить. Это ужасный сон. Он не знает этого мужчину, который оставляет следы зубов на его коже. Это не его отец, которого он любит всем сердцем. Что же пошло не так. — Пожалуйста, нет, — просит он, и его руки впервые могут двигаться — он слабо пытается перехватить руки отца, но тот настойчиво отводит их в стороны. Пальцы Крепуса скользят под его нижнее белье, и Дилюк закрывает глаза и вцепляется пальцами в плечи отца. — Пожалуйста, хватит, — шепчет он, потому что собственный голос — жестокий предатель, и у него едва есть силы, чтобы бороться. — Все хорошо, солнышко, — выдыхает ему в ухо Крепус. — Я рядом. — Нет! — из последних сил выдавливает из себя Дилюк и пытается оттолкнуть его от себя, когда чувствует, как горячие пальцы смыкаются на его члене. — Нет! Он едва успевает понять, что происходит, потому что в ту же секунду его поднимают, и он оказывается на столе — том самом, где все еще стоят его самые любимые угощения, фрукты и десерты. На пол падает и разбивается с оглушительным звоном бокал — и так же разбивается что-то в самом Дилюке, когда отец перехватывает его руки и прижимает к столу у него над головой. — Потерпи немного, солнышко, — просит Крепус, и Дилюк чувствует как тот рывком стягивает с него брюки вместе с нижним бельем. Жарко. Холодно. Как же хочется кричать. — Нет! — закрывает глаза Дилюк, когда чувствует вес отца снова на себе, а вместе с этим и что-то горячее и влажное между своих ног, и ему страшно смотреть вниз, он знает, но он не хочет знать, пожалуйста. — Нет, нет, нет! Стены столовой кажутся кроваво-алыми в вечернем свете, и волосы отца — такие же, как у него — похожи на реки крови. — Нет, — всхлипывает Дилюк, и отец жарко выдыхает ему на ухо. Он выгибается в попытках сбросить с себя тело отца, но это только заставляет их стать ближе — господи, пожалуйста, пусть этот кошмар прекратится. Губы Крепуса находят шею Дилюка. Пронзительная боль заставляет Дилюка резко дернуть руками, и хватка Крепуса ослабевает. Ладонь Дилюка проезжается по столу, пока под его пальцами не оказывается что-то холодное и металлическое, и он не думает, когда заносит этот предмет над головой — а потом вонзает в плечо отца. Крепус кричит и отстраняется — и Дилюк видит застрявшую в его плече рукоять ножа. И в следующую секунду он бежит. Он выбегает из поместья навстречу прохладному вечернему воздуху и бежит вперед — по подъездной дороге и вперед, по еще теплому асфальту, со всех ног, вперед и вперед, прочь из дома, прочь из собственного тела, пожалуйста, как можно дальше отсюда. В ноги больно вонзаются мелкие камешки, но каждый укол боли Дилюк воспринимает как то, что он еще жив — как то, что у него еще есть шанс. Бежать вперед. Вокруг умирает день, рассыпаясь синими сумерками, и вместе с ним умирает что-то внутри Дилюка. Он едва не катится кубарем со съезда на основную дорогу — и замирает, когда видит едущую впереди машину серо-синего цвета. Полиция. Они едва успевают затормозить, когда видят Дилюка, бегущего навстречу, и он отчаянно бьет руками по капоту. — Помогите! — наконец кричит он, надрывно и хрипло, и его ладони оставляют кровавые отпечатки на сером металле. Кровь? Откуда на его руках кровь? — Прошу вас, кто-нибудь! Когда один из полицейских выходит из машины и протягивает к нему руки, то Дилюк резко делает шаг назад и валится на землю — голой кожей на грязный асфальт, потому что на нем все еще нет ничего, кроме рубашки, и полицейский поднимает руки, показывая, что не причинит ему вреда, но это не помогает, потому что инстинкты кричат Дилюку бежать, бежать как можно дальше. — Все хорошо, дружок, — говорит он. — Все хорошо, это полиция. Мы отвезем тебя в безопасное место. Дилюк подтягивает колени к груди и утыкается в них лицом и позволяет себе плакать, пока полицейский говорит что-то по рации, и яркий свет фар полицейской машины проникает даже под веки, окрашивая сознание закатно-оранжевым. Они увезут его. Они спасут его. Все позади. Полицейский отдает ему свою куртку, а в полицейском участке, куда они приезжают, для него находится какая-то одежда, и Дилюк растерянно смотрит на нее, когда его оставляют одного на пару минут, чтобы он переоделся. За закрытыми дверьми слышны звонки и голоса, но он не хочет прислушиваться. Не может. Он как будто все еще там — в столовой своего любимого дома, где его любимый отец делает с ним невыразимые вещи, и из горла снова рвется всхлип. Господи, почему он? — Дилюк? — раздается голос из-за двери. — Ты одет? — Да, — сдавленно отвечает он, утирая слезы кулаком. — Да, сейчас. В кабинете комиссара Варки тусклый свет, а еще документы и папки с бумагами лежат на всех свободных поверхностях, но он расчищает для Дилюка стул и часть стола, на которую ставит стакан воды. Дилюк опускает глаза. — Послушай, Дилюк, — осторожно говорит он. — Я вижу, что произошло что-то страшное, но ты в безопасности, ладно? Дилюк кивает, потому что знает, что он уже далеко от дома, но это все равно не избавляет его от чувства страха — отвратительного, липкого и холодного, от которого отнимаются ноги и немеют руки. У него звонит телефон, и Дилюк дергается на месте от резкого звука. Варка поднимает трубку и несколько секунд слушает звонящего. — Понял, — говорит он. Трубка возвращается на место с тихим щелчком. — Я сейчас вернусь, Дилюк, ладно? Посиди здесь. Он уходит, и Дилюк снова остается наедине со своими мыслями — но в голове только картинки часовой — или сколько прошло времени? — давности, и он не может от них избавиться. Он может только смотреть, как собственный разум подкидывает ему напоминания о случившемся, будто страшная пытка, от которой не сбежать. Ногти впиваются в ладони так сильно, что кожа начинает кровить. Пусть. Пусть будет больно. Потому что больно здесь и сейчас — а это значит, что он не там. Он больше не там. Когда Варка возвращается, то Дилюк оборачивается так резко, что у него болит шея. — Думаю, теперь мы разобрались, — говорит он и делает шаг в офис. Вот только за его спиной Дилюк видит того, кого меньше всего хочет видеть сейчас — или когда-нибудь еще. Его отец. Крепус заслоняет собой дверной проем, и его взъерошенные волосы в ослепительном офисном свете кажутся объятыми пламенем. — Твой отец нам все объяснил, — слышит Дилюк голос Варки как сквозь толщу воды. — Думаю, вам лучше вернуться домой. Перед глазами все темнеет. — Нет, — вжимается в стул Дилюк, словно может слиться с ним и остаться здесь навсегда. — Нет, нет, нет, вы же обещали. Вы же сказали, что я здесь в безопасности. Вы же обещали! Крик срывается на хрип, когда Крепус делает шаг вперед и оказывается возле него — ужасающая, нависающая над ним фигура. Дилюк не может двигаться. — Я так рад, что с тобой все в порядке, — говорит он, опускаясь перед Дилюком на колени, и Дилюк мотает головой, закрыв глаза. Этого не может быть. Он все еще не проснулся от кошмара. — Спасибо, что нашли его, комиссар Варка. Дилюк беспомощно переводит взгляд на Варку — и от того, как тот отворачивается в сторону, будто бы отвлекаясь на свои дела, заставляет Дилюка осознать холодную реальность. Он знает, что произошло на самом деле. Но он не сделает ничего, чтобы ему помочь. Ему никто не поможет. Поэтому, когда отец берет его за руку и мягко, но настойчиво тянет его на себя, Дилюк подчиняется. Он никогда не будет в безопасности. Они едут обратно на машине отца, и первые несколько минут Дилюк смотрит перед собой — на перегородку, отделяющую их от водителя, на то, как свет фонарей скользит по полированным деталям салона, но не видит этого по-настоящему. Он чувствует тепло тела отца, сидящего слишком близко к нему. Ему хочется кричать, но в этом нет никакого смысла. — Дилюк, — слышит он и закрывает глаза. Пожалуйста, пусть все это закончится. Пусть в их машину врежется фура и их раскатает по трассе. — Дилюк, мне так жаль. Он поворачивается к Крепусу и впервые по-настоящему заглядывает в его лицо — и на мгновение ему снова кажется, что он видит в этом человеке отца, которого так любит. Любил? — Я клянусь, что больше никогда не сделаю тебе больно. На плечи Крепуса накинут пиджак, но Дилюк знает, что под ним прячется рана от ножа, который он воткнул в него по самую рукоять. Кровь. Он видел, как Крепус морщился, когда открывал дверь машины. — Я больше никогда не прикоснусь к тебе, — слышит Дилюк, и голос отца похож на мольбу. Взгляни на меня. Прости меня. Внутри Дилюка — зияющая пустота, на дне которой — осколки винных бокалов и того, что когда-то было бесконечной любовью к единственному человеку, который всегда был рядом. Осколки такие мелкие, что почти превратились в пыль — но они все еще там. — Пожалуйста, прости меня. Дилюк презирает себя. Потому что даже несмотря на то, что произошло — несмотря на липкую черноту, которая замарала всю его жизнь и все его сознание, он не находит в себе сил по-настоящему ненавидеть отца. И он не думает, что когда-либо их найдет. — Я хочу уехать учиться в другую страну, — говорит он, и собственный голос кажется чужим. В свете уличных фонарей глаза Крепуса едва заметно блестят от слез. — Все, что пожелаешь. Дилюк отворачивается к окну и смотрит на то, как городской пейзаж сменяется лесом. Это ведь навсегда, правда? Это ужасающее чувство привязанности к человеку, который лишил тебя единственного, что могло удержать на плаву — безопасности. Дилюк ненавидит себя — так сильно, как никогда не сможет ненавидеть человека, который в этом виноват.