Балтимор, Мэриленд
Пятница, 23.06.1967
Он не помнил, сколько времени прошло с тех пор, как тяжёлая металлическая дверь захлопнулась, оставив его в тесном помещении без мебели или хотя бы единого окна, выходившего наружу. Должно быть, он отключился — голова по-прежнему гудела, в горле давно пересохло, рёбра пронизывало острой вспышкой боли от каждого вдоха (повезло, что ничего не оказалось сломано — иначе было бы совсем плохо, — проносится в голове почему-то голосом матери, и он настойчиво отгоняет эту мысль). Он не был уверен, день был сейчас снаружи или уже наступила ночь. Единственным источником света служила тонкая щель между дверью и грязным полом — в двери было загороженное ржавыми прутьями окошко, но и оно, как оказалось, запиралось на задвижку со стороны коридора. Сучка-настоятельница могла оставить ему хотя бы воды. Пять шагов в длину, четыре — в ширину. Три с половиной часа заняла дорога сюда на машине. Желудок внезапно скрутило, к горлу подкатила тошнота, и он смутно осознал, что не ел, кажется, с самого утра. Это было сегодня или уже вчера? Сколько он провалялся здесь без сознания? Щели на потолке хищно разевали свои звериные пасти, словно в издевательской насмешке. Интересно, как скоро человек способен сойти с ума, сидя в одиночной камере без света и хотя бы примерного представления о времени? Возможно, в этом и заключался их план. (- Там тебе помогут, Ник, — мама снова плакала, прижимая к лицу мокрый от слез платок. Он ненавидел видеть её такой — словно в идиотском кино для домохозяек, которые она так любила, ей вдруг сообщили, что её сын неизлечимо болен.) Он бы сделал все, что в его силах, чтобы она наконец прекратила плакать и шептать слова молитвы, стоя на коленях в своей комнате, когда думала, что он не видит. Наверное, поэтому он согласился и покорно поставил свою подпись на бумагах, которые молодая сестра подсунула ему сразу же, как только он переступил порог. Когда-то носившая звание приюта для душевнобольных имени святой Терезы Авильской, государственная окружная психиатрическая больница Балтимора являла собой мрачное трёхэтажное здание викторианской эпохи с небольшой прилегающей территорией, смежной с давно пустовавшим наполовину разрушенным монастырём. Как им вскользь объяснила всё та же сестра, встретившая машину отца на подъездной дорожке, главные ворота и всё пространство перед лицевой стороной фасада предназначались для визитов родственников и редких посетителей — больным вход сюда был строго воспрещён, а для прогулок отводился небольшой огороженный внутренний дворик. Отец, непривычно молчаливый, как и все последние несколько дней, только хмурился и кивал, изредка задавая вопросы так тихо, что Ник, дожидавшийся с матерью в приёмной, не мог разобрать. «Приëмной» гордо именовалась небольшая комнатка, которой, очевидно, без особого успеха пытались придать некоторое подобие уюта обтянутые кожей кресла и безвкусные репродукции картин на стенах. Одна из них — крупными мазками изображавшая восход солнца над океаном — всё же производила впечатление смутно знакомой, хоть Ник и не мог вспомнить, где уже видел её раньше. Старшая сестра-настоятельница Агнес Тэтчер, по всей видимости, стоявшая здесь во главе, встретила его мать утешительно-ласковым тоном и, как фокусник из шляпы, тут же извлекла из глубин сумочки бумажный платок. Та рассыпалась в благодарностях, сжимая его руку, и долго-долго прощалась, всхлипывая Нику в плечо и обещая навестить его, как только позволят. Отец не сказал ничего. То, что произошло дальше, случилось слишком быстро: настоятельница вызвалась проводить их до двери, продолжая улыбаться своей неестественно-учтивой улыбкой, и, словно повинуясь негласному приказу, двое санитаров внезапно оказались перед Ником, как игрушечные черти из табакерки. «Это тебе не пригодится», — тот, что повыше, указал на сумку с вещами, оставленную матерью. «Одежду выдадут позже. Таковы правила», — угрюмо подтвердил второй, скрестив руки на груди. За исключением незначительной разницы в росте, они вполне могли бы сойти за близнецов: оба коренастые и темнокожие, одетые в одинаковую белоснежную форму. Какая-то часть сознания подсказывала Нику держаться подальше, настолько, насколько это было возможно, и всё же он машинально стиснул крепче ручку сумки, сделав предварительно шаг назад. Он не мог позволить им добраться до неё — от одной только мысли, что кто-то посторонний перевернёт вверх дном содержимое и непременно доберётся до наспех припрятанной в последней момент тонкой тетрадки, Ника натурально замутило. Мать, должно быть, до сих пор уверена, что её тайник в ящике стола остался нераскрытым. Ник намеревался позволить ей думать так как можно дольше. В обычной жизни он постарался бы обойти этих парней за пару кварталов, даже будь они настроены во сто раз лучше, чем тогда — так, на всякий случай — но обстоятельства не оставляли другого выбора, кроме как проигнорировать уже вопящий в голове древний как мир инстинкт «делай, что приказывает человек в два раза больше тебя или беги, особенно когда их двое». Ник никогда не мог похвастаться атлетическим телосложением или выдающимися успехами в школьной спортивной сборной. Исход был предрешён ещё до начала. Он поморщился, до сих пор ощущая во рту гадкий солёный привкус собственной крови, и осторожно провёл языком по зубам, проверяя их целостность. Челюсть всё ещё ныла после удара, да и на рёбрах наверняка останутся синяки — вдвоём они скрутили его быстро, сразу же пресекая любые попытки воспротивиться, и передали сумку старшей сестре, наблюдавшей за раскинувшейся сценой поодаль. (- Полагаю, ночь в карцере пойдет вам на пользу, — её губы сжались в тонкую белую полоску, когда она говорила это. — Лучше бы вам хорошенько подумать над своим поведением, мне бы очень не хотелось повторения подобного впредь. Надеюсь, мы хорошо поняли друг друга.) «Надеюсь, ты сгниëшь там», - должно быть, хотела сказать она. Что ж, в одном она точно могла не сомневаться — Ник её понял прекрасно. Он снова сбился и принялся заново пересчитывать трещины в потолке, стараясь занять разум хоть чем-то. Спать было нельзя, да и Ник сомневался, что получилось бы: каждый раз, стоило только закрыть глаза, давящая тишина вокруг смыкалась плотным кольцом, словно все его органы чувств вдруг одновременно оказались парализованы. Руки чесались от желания по привычке излить мысли на бумагу, черкнуть хотя бы пару строк, и Ник болезненно усмехнулся, вспоминая, чем это кончилось в прошлый раз. «Четверг, двадцать второе июня, тысяча девятьсот шестьдесят седьмой. Я так и не сказал Трэю, куда собираюсь. Не хочу, чтобы он узнал. Глупо, наверное — его семья ведь прихожане в отцовской пастве, наверняка все уже только об этом и говорят. Я знаю, что не болен. Не хочу, чтобы всё заканчивалось вот так.» Последняя запись, тайком сделанная в тетради вчера вечером перед тем, как аккуратно вернуть ту на место и выскользнуть из родительской спальни. Он надеялся, что хотя бы здесь ему позволят оставить её — поэтому и подложил незаметно в сумку, наскоро спрятав среди чистой одежды и предметов личной гигиены. В конце концов, он уже давно нарушил данное матери обещание, продолжив писать даже после запрета. Какая, к чёрту, разница, сколько смертных грехов на твоём счету, если даже за один из них тебе суждено гореть в адском пламени до скончания веков?* * *
В воскресной школе их учили, что Он любит всех. Ник помнил, как ещё тогда, будучи ребёнком, он спросил отца, почему Он создал ураганы и болезни вроде рака, забравшего бабушку — Ник никогда не знал её, только видел как-то раз на старых чёрно-белых фотографиях. Бабушка, потерявшая мужа на войне, не дожила до его рождения всего каких-то пару недель. «На всё воля Его», — только и сказал отец, печально улыбнувшись. «Он милостив, Николас. Даже несчастные, заблудшие души способны вернуться на путь истинный и обрести покой, раскаявшись.» Закрыв глаза, Ник представил вместо низкого, потрескавшегося от долгих лет и сырости потолка просторные, залитые светом витражей своды отцовской церкви. Порой он бывал там по несколько раз в неделю: сидя на последних рядах, терпеливо ждал, пока оставшиеся допоздна прихожане разойдутся, и тот наконец закончит работу. Он всегда чувствовал странное, пробиравшее до кончиков пальцев благоговение и спокойствие, волнами накатывающее каждый раз, стоило только переступить порог. Иногда Ник мысленно обращался к Нему, почему-то уверенный, что здесь его услышат, и всегда был откровенен — обо всём, кроме одного. Его звали Трэй Кеннеди. Это был единственный секрет, который во всём мире он мог доверить только тетради. Часто Трэй с матерью и сестрой во время воскресной службы сидели на первых рядах, совсем рядом, только руку протяни, и Ник не мог сдержать себя от того, чтобы не бросать украдкой взгляды в их сторону, когда мать была слишком занята проповедью. Трэй был красивым, когда тайком улыбался ему, и (Ник готов был поклясться в этом) никому больше он не улыбался так. Трэй был всем, чем Ник никогда не был и не мог бы стать — высокий и спортивный, в семнадцать он уже возглавлял школьную бейсбольную команду и мечтал когда-нибудь оказаться в высшей лиге — и оттого казалось ещё более непостижимым, ещё более странным и нереальным то, что среди всех девчонок в школе, мечтавших хоть о капле его внимания, Трэй выбрал именно его. Собственные чувства к Трэю, расцветавшие где-то внутри грудной клетки каждый раз, стоило их взглядам пересечься, никогда не казались Нику чем-то настолько ужасным, как об этом говорили. Даже наоборот — если на всё Его воля, значит, это Он сделал Ника таким, Он вложил ему под рёбра этот жар как драгоценный подарок, так ведь? И Ник возносил благодарности вместе со всеми, чувствуя себя живым, как никогда ранее. Наверное, он никогда не забудет тот день. За несколько месяцев им отлично удалось научиться прятаться в школе, отыскав и запомнив каждый надёжно скрытый от посторонних глаз уголок — Трэй был особенно осторожен, больше всего переживая за репутацию команды. Ник писал по ночам, дождавшись, пока свет в родительской комнате погаснет, а после привычным движением прятал тетрадь под матрасом, прежде чем лечь. Должно быть, она попалась матери на глаза во время уборки, пока его не было дома. Вина скрутила внутренности в тугой узел похуже, чем голод или боль. Он один был виноват в том, что произошло, и готов был расплатиться за свою неосмотрительность сполна — означало ли это проторчать здесь до утра или до конца жизни, он был согласен на всё, но мысль о том, что из-за него все планы и мечты Трэя о будущем могли быть смело похоронены, была невыносимой. Если после всего он решил бы, что не хочет видеть Ника больше никогда в жизни, это было бы справедливо. Жаль, что у него так и не представилось шанса узнать наверняка. Неизвестность всегда тяготила Ника больше всего. Когда торопливые лёгкие шаги, эхом раздавшиеся по коридору, внезапно прервали вялый поток его размышлений, Ник вдруг неожиданно для самого себя ощутил тугой комок страха, подкативший к горлу. Если это не была настоятельница (а в этом он даже не сомневался — с первой встречи сестра Агнес производила впечатление женщины, считавшей любую спешку дурным тоном, к тому же в памяти Ника ярким пятном отпечатались острые носки её туфель, цокот которых по каменному полу был слышен задолго до появления самой Агнес в поле зрения), тогда кто? Единственный возможный ответ напрашивался сам собой, и Ник постарался мысленно приготовить себя к новой волне боли во всём теле, когда кто-то из посланных за ним санитаров, непременно воспользовавшись возможностью отомстить, грубым рывком поднимет его на ноги. Шаги стихли у двери, и ключ со скрипом завозился в ржавой замочной скважине. Спустя несколько мучительно долгих секунд, длившихся, по ощущениям, бесконечно, дверь наконец нехотя поддалась, и тусклое освещение единственной лампочки хлынуло из коридора в образовавшуюся щель. Успевшие привыкнуть к темноте глаза тут же заболели, как будто Ник по глупости решил без очков уставиться на палящее летнее солнце, и их пришлось быстро прикрыть тыльной стороной ладони, на всякий случай отползая назад, пока спина не встретилась с прохладной каменной кладкой стены. Ник ожидал чего угодно — крика, резкого подъема, в конце концов удара, призванного завершить начатое, но секунды тянулись одна за другой, подгоняемые бешеным стуком сердца о грудную клетку, и ничего по-прежнему не происходило. — Так значит это правда, — вместо этого вдруг донёсся, по всей видимости, ни к кому не обращённый полушëпот, и Ник часто заморгал, пытаясь привыкнуть ко свету. Размытый силуэт, застывший на пороге, постепенно начинал обретать более чёткие очертания худощавого парня на вид не старше его самого — с той лишь разницей, что тот был одет в явно не по размеру широкую рубашку, напоминавшую скорее больничный балахон, нежели санитарскую форму. Последнее Ник счёл определённо хорошим знаком, гарантировавшим отстутствие появления новых синяков по крайней мере в ближайшем будущем, что в его положении уже было неплохо. — Живой? — парень окинул его оценивающим взглядом, прикрыв за собой дверь, и, по всей видимости, оставшись удовлетворён увиденным, продолжил. — Это хорошо. Держи. Опустившись на пол рядом с Ником, он на всякий случай оглянулся на закрытую дверь и быстро извлёк из-под рубашки свёрток, очевидно уже успевший пропитаться маслянистыми пятнами. От запаха еды Ник с новой силой ощутил волну тошноты и мотнул головой, в мыслях молясь, чтобы его не вырвало на пол прямо сейчас. Новоявленный внезапный благодетель, к счастью, правильно истолковав его жест, тут же спрятал свёрток из виду. — Так и знал, что нужно было принести и воды, но не смог придумать, как, — виновато покачал головой тот, беззастенчиво задержавшись взглядом на лице Ника. — О… Здорово они тебя. За что хоть? — Спасибо, — выдавил Ник, поморщившись от спазма в пересохшем горле, и с трудом поборол желание коснуться ноющей челюсти. В темноте тяжело было различить выражение лица, но, судя по уважительной нотке в голосе собеседника, разукрасили его знатно. Помедлив с ответом, он всё же решил быть честным, пусть и не до конца. — Не хотел… отдавать кое-что личное. — Ты ведь новенький, да? Двести девятнадцатый? — тот, видимо приняв сказанное Ником к сведению или же просто решив не продолжать тему, с интересом уставился на потолок. Воспользовавшись шансом рассмотреть его поближе, Ник отметил, что парень действительно выглядел его ровесником: светлые волосы и бледная кожа при скудном освещении заставляли его тёмные глаза казаться бездонными чёрными пропастями без намёка на радужку или зрачок, а в тонкой белой рубашке, оголявшей выступающие ключицы, без труда могли бы уместиться двое таких же по телосложению подростков. — Я Ник, — неуверенный, что правительно понял вопрос, он на всякий случай пожал плечами, только сейчас в полной мере осознав, что никто так и не потрудился объяснить ему здешние порядки прежде, чем бросить в местную одиночную камеру строгого режима. Поймав себя на этой мысли, он невесело усмехнулся. Что-то ему подсказывало, что в тюрьмах условия и то были получше. — Здесь это ничего не значит, — его собеседник покачал головой и вдруг замер, словно к чему-то прислушиваясь. Ник последовал его примеру, но в коридоре по-прежнему было тихо, как будто за время, которое он провёл взаперти, грянул апокалипсис и всё на земле вымерло, кроме них двоих, чудом успевших спастись в последний момент. — Ты поймёшь, — успокоившись, ободряюще улыбнулся Нику тот. В темноте его чёрные глаза казались зрелищем одновременно опасным и притягательным, как одновременно манит и страшит морская глубина, почерневшая в ожидании шторма, и Нику вдруг показалось, что всё это — не более, чем очередной затянувшийся сон, из которого ему ещё только предстоит найти выход. — Как ты вообще здесь оказался? — нахмурился Ник, внезапно осознав, что облегчение при виде парня, ничуть не похожего на двухметрового вышибалу, видимо, затмило его разум, заставив забыть о самом главном. — Не пойми неправильно, я правда рад и всё такое, но разве не только санитары могут… — О, это проще, чем кажется, — явно довольный собой, тот снова понизил голос до заговорщического полушëпота. — Всё дело в удаче и ловкости рук. Этот идиот Мартин всегда засыпает на посту, как только закончит ночной обход, нужно всего-то прикинуться спящим и дальше дело за малым — главное успеть вовремя вернуть ключи и никому не попасться на глаза, а уж в этом практика решает. Секундная пауза повисла в воздухе, когда они оба вдруг одновременно обнаружили, что без намёка на прежнее стеснение буравят друг друга взглядами — самодовольно-ожидающий против восхищëнно-неверящего — и, забыв думать об осторожности, рассмеялись. Рёбра тут же протестующе заныли, заставляя Ника пожалеть об этом, и он закашлялся со всё ещё не сходившей с лица глупой улыбкой. — Думаю, мне пора, — наконец, снова прислушиваясь к чему-то, с сожалением вздохнул новый знакомый Ника прежде, чем подняться. — Скоро подъем, значит, она отправит кого-то за тобой до завтрака. Рад был встретиться, двести девятнадцатый. — Просто Ник, — тот закатил глаза, внутренне содрогнувшись от одной мысли о предстоящей встрече с Громилой Один и Громилой Два, как он мысленно окрестил молчаливых приспешников Агнес. Резкое осознание прошибло его, как электрический разряд, когда дверь уже готова была захлопнуться снова, оставляя его в одиночестве. — Постой! Как мне тебя найти? Ты даже имени не сказал, — Ник судорожно пытался припомнить весь их недолгий разговор, но безуспешно: ничего даже отдалённо похожего на имя или хотя бы фамилию собеседник не называл, как будто нарочно потоком вопросов уводя Ника от темы. — Не волнуйся, я сам найду тебя, обещаю, — улыбнулся тот, замерев на пороге, и помедлил, безмолвно шевеля губами себе под нос, словно принимая решение, стоит ли говорить что-то. Наконец отвлекшись от своих мыслей, он поднял голову и посмотрел на Ника так, будто за время их встречи произошло нечто важное, нечто, заставившее его уже всё для себя решить. — Я Твелв.