Балтимор, Мэриленд
Воскресенье, 25.06.1967
«Воскресенье, двадцать пятое июня, тысяча девятьсот шестьдесят седьмой. Завтра начинается лечение. Не уверен, как долго смогу продолжать писать незаметно: Мюллер намекнул, что лучше всё же держать тетрадь подальше от Сестры Агонии. Оказывается, здесь с этим ещё труднее, чем дома. Так и не смог выяснить название таблеток, но судя по всему снотворное (проспал вчера весь остаток дня). Сегодня удалось избавиться от них, когда сестра на посту отвлеклась. Постараюсь держать голову ясной как можно дольше, на всякий случай.» Скептически осмотрев написанное ещё раз прежде, чем вернуть тетрадь на место, Ник со вздохом признал, что стоило бы найти для неё тайник понадëжнее — и чем скорее, тем лучше. Спальная комната для этих целей явно не годилась, поскольку практически никогда не пустовала: делить её приходилось ещё с четырьмя пациентами мужского крыла, и если трое из них обладали привилегиями относительно свободного передвижения, то вот четвёртый (старик Оуэн, как Ник понял из неохотных объяснений соседей по комнате) представлял собой наибольшую проблему. Лишившись во Вьетнаме обоих конечностей и получив, по всей видимости, серьёзное повреждение мозга, старик мог лишь неразборчиво мычать, оставаясь привязанным к кровати большую часть времени, что было, в общем-то, абсолютно бессмысленно. Несколько раз в день санитары являлись, чтобы его покормить и, если нужно, успокоить, длинной иглой вколов что-то, от чего бедняга мгновенно замолкал на ближайшие несколько часов. Обыкновенно это не занимало много времени, но всё же риск быть пойманным за записями или нарваться на внезапный обыск никогда не исчезал полностью, даже наоборот — с каждым разом только возрастал. Решив, что разберётся с этим позже, Ник снова мысленно вернулся к деталям вчерашнего дня, уже в сотый раз проигрывая их с самого начала, как давно надоевшую заезженную пластинку. Предупреждение Клэр, до сих пор не дававшее ему покоя, рыжая макушка Джеффри и последующий разговор с Рейчел и Твелвом отказывались выходить из головы, представляясь Нику кусочками одной большой мозаики, которую необходимо было разгадать. (Думать о Мюллере, данном им обещании и всём, что было после, не хотелось: проводив Ника до двери, тот пообещал приступить к его терапии с начала следующей недели — уже завтра — и до этого момента Ник предпочитал старательно гнать прочь все сомнения.) Воскресенье было для большинства постояльцев «дневной» особым днём сразу по нескольким причинам: во-первых, это был единственный день, когда Агнес уезжала в город и не появлялась обыкновенно до самого вечера, и во-вторых (что на самом деле являлось прямым следствием первого) по воскресеньям дозволялись многие поблажки, включая радио — естественно, исключая любого рода новостные программы — и старый чёрно-белый телевизор, правда, последнее разрешалось только по праздникам, как вскоре предстояло уяснить Нику. Радиоприёмник, древний и громоздкий, принёс один из санитаров, как только с раздачей лекарств было покончено, и под руководством всё той же молодой сестры установил его на одном из столиков в центре комнаты. Постепенно даже те, кто прежде не проявлял особого интереса к происходящему, включая стариков, начали собираться вокруг и нетерпеливо глазели издалека, не решаясь подойти ближе негласных границ дозволенного. Не без облегчения Ник отметил, что Клэр нигде не было видно — зато её вчерашняя противница, Глория, в одном из первых рядов радостно наблюдала за старательными попытками персонала настроить доисторическое чудо техники, вполне возможно, являвшееся её ровесником, как мысленно усмехнулся Ник. Наконец радио, судя по всему, поймав нужную волну, нехотя прекратило шипеть и квакать, и уже через секунду комната наполнилась громкими торжественными звуками классической музыки. До этого возившийся с колëсиком санитар сделал шаг назад, незаметно утирая тыльной стороной ладони выступившие на лбу бисерины пота, и Глория, не сдержавшись, восторженно закружилась на месте, хлопая в ладоши. Ник её ликования не разделял: звуки симфонии, выкрученные на «максимум», казалось, вибрировали в воздухе, пульсировали и стучали в висках, слишком навязчивые и оттого почти кощунственно пошлые. — …в эфире для вас звучит знаменитая симфония… Людвига ван Бетховена, — с помехами объявил радиоведущий, когда музыка наконец прервалась. — Впервые исполненная… году в Вене, симфония вскоре приобрела… выдающегося произведения… В детстве мать часто рассказывала Нику о том, как, ещё до школы услышав однажды по радио «Лунную сонату», влюбилась в мелодичное звучание с первых нот и сразу же решила, что мечтой всей её жизни станет игра на фортепиано. Возвращаясь домой после учёбы, она первым делом включала купленный своим отцом — дедушкой Ника, погибшим в Берлине — новый радиоприёмник, а после и телевизор, чтобы послушать часовой концерт, задержав дыхание. Её юность пришлась на военные годы, и фортепиано так и осталось несбыточной мечтой, но всё же по выходным она часто по привычке включала радио, и звуки сонат, симфоний и ноктюрнов заменяли Нику колыбельные. Любовь к музыке, должно быть, передалась ему именно от матери — но не настолько же к классической, как ей бы хотелось, насколько к новой, пропитанной духом свободы и перемен. — Нравится музыка? Словно прочитав его мысли (к тому моменту Ник уже всерьёз начинал задумываться о возможности этой гипотезы), Твелв с интересом глянул на него, оторвавшись на мгновение от созерцания безусловно удручающего зрелища, которое представляла собой «дневная» к кульминации второй симфонии: большинство уже разошлось по своим прежним местам, потеряв интерес к приëмнику в тот же самый момент, как только он оказался настроен, хотя некоторые старики всё ещё оставались в центре, почти с детским восторгом уставившись на единственное напоминание о внешнем мире. — Издеваешься? — Ник фыркнул, уже начиная всерьёз размышлять о возможных неутешительных последствиях порчи больничного имущества. — Клянусь, эта адская какофония мне теперь в кошмарах будет сниться. Будь Бетховен жив, поблагодарил бы, что лишился слуха раньше, чем услышал это. — Он лишился слуха? — Твелв непонимающе нахмурился, слегка наклонив голову — Ник заметил, что он всегда делал так, когда сосредоточенно о чём-то думал — и оттого внезапно стал ещё больше, чем обычно, похож на озадаченного щенка. От этой мысли уголки губ невольно дрогнули в улыбке, и Ник поспешил объяснить. — Ему не было и тридцати, когда это случилось. Все думали, карьера величайшего композитора окончена, — он сделал вдох и закрыл глаза, представляя голос матери, рассказывающий эту историю бесчисленное множество раз, пока он сидел у неё на коленях, а из приëмника лилась знакомая печальная мелодия «Лунной сонаты». — Но он продолжил сочинять. Использовал деревянную палочку, чтобы слышать ноты по их вибрации, можешь себе представить? Твелв, казалось, задержал дыхание, не сводя с него полного восхищения взгляда, и Ник неловко замолчал, вдруг почувствовав особенно острую необходимость разрядить обстановку. — Боже, умоляю, скажи ещё, что ты о The Beatles не слышал, — усмехнулся он, отводя глаза первым. Внезапно ему пришло в голову, что пару сотен лет назад Твелв, наверное, мог быть наследником королевского престола, или вампиром, или и то, и другое одновременно: молочно-белая кожа, тонкие запястья и острые ключицы придавали ему в некоторой степени аристократическую, одновременно болезненную и завораживающую красоту, делавшую невозможной задачей смотреть на что-либо другое в его присутствии. Будь Ник художником, неизбежно захотел бы написать его портрет, восторгаясь им, как Бэзил — своим Дорианом, но всё, чем он когда-то обладал — это слова. По злой ли иронии или насмешке судьбы, именно слов Нику всегда недоставало больше всего. — Вообще-то, слышал, — очевидно, не заметив (или же намеренно решив проигнорировать?) иронию в вопросе, пожал плечами тот. — Даже видел один раз, правда, недолго. Кое-кто из наших наткнулся на выступление по телику. Сестра Мэри Энн потом долго отчитывала всех, говорила, что нам влетело бы от Агнес, но мне понравилось. Особенно та песня… — Твелв помедлил и нахмурился, вспоминая. — Про человека из ниоткуда, кажется.[1] Мелодия на радио снова сменилась, на этот раз на что-то более жизнерадостное, но никто (кроме Глории, разумеется) по всей видимости даже не заметил. Внезапно Ник поймал себя на мысли, стоило признать, абсолютно безумной, и оттого с каждой секундой становившейся всё более привлекательной. В конце концов, возможно, на самом деле он уже давным-давно сошёл с ума, а в отсутствии сестры Агонии с её универсальным арсеналом пыток на любой вкус необходимость подчиняться правилам и вовсе терялась, так к чему сдерживаться? — Пойдём, — наконец заговорщически улыбнулся он, на этот раз первым нетерпеливо схватив запястье Твелва и впервые за долгое время ощущая внутри уже забытый волнительный трепет предвкушения. Тот хотел было что-то спросить, покорно следуя за Ником в центр зала, но, увидев, что он собирался сделать, мгновенно застыл на месте, вцепившись в край его рубашки и в ужасе округлив глаза. — Нам нельзя, — прошипел он, на всякий случай оглядываясь назад, в сторону пустовавшего поста дежурной сестры. — Если кто-то вдруг узнает… — Кто сказал, что она узнает? — Ник уже склонился к приëмнику, и, не без труда разобравшись, какое из колëсиков отвечает за громкость, наконец убавил звук почти до половины, хотя грохот симфонического оркестра по-прежнему эхом отдавался в голове. Заметив движение в центре, заинтересованные зрители снова начали собираться вокруг, на этот раз, правда, чуть смелее: некоторые удивлённо перешептывались, глядя в его сторону, другие просто непонимающе глазели по сторонам, пытаясь понять причину оживления первых. — К тому же, — уже увереннее продолжил Ник, приступая к поиску нужной волны, и победно улыбнулся, когда та наконец была найдена. — Кое-кто однажды сказал мне, что в этом деле главное — ловкость рук, а я всего лишь возвращаю должное. Радиостанция транслировала известную песню популярной группы The Drifters, пару лет назад звучавшую из каждого утюга, и Ник усмехнулся, вспомнив, как отец с мамой неловко танцевали под неё на кухне. Внезапно всё это показалось невообразимо далëким — точно обрывок сна, который по какой-то причине продолжаешь смутно помнить после пробуждения, и с тех пор, закрывая глаза, каждый раз тщетно стремишься снова вернуться в него. — You can dance, every dance with the guy who gave you the eye, let him hold you tight…[2] Твелв замер, боясь пошевелиться, точно одно неверное движение могло всё разрушить; точно часы вот-вот должны были пробить двенадцать, и волшебная карета снова стала бы обыкновенной тыквой. Должно быть, этот парень обладал чем-то вроде магнитного поля, которому невозможно было сопротивляться долго, потому что Ник вдруг почувствовал острое, почти непреодолимое желание снова прикоснуться к нему, только чтобы узнать ближе — и задать ещё миллион вопросов, не дававших ему покоя. Но вместо этого Ник только смотрит, смотрит, не отрываясь и почти не вслушиваясь в давно знакомые строчки, и почему-то этот момент хочется навсегда сохранить в памяти. Возможно, в том, чтобы окружающие считали тебя сумасшедшим, и правда были свои плюсы. — …so darlin', save the last dance for me, — доносится из приëмника негромкая мелодия припева, и кто-то из собравшихся, кажется, даже пытается танцевать друг с другом, давно не обращая на них внимания. Впервые за всю свою жизнь Ник думает о том, как легко может быть находиться среди толпы, оставаясь для всех невидимкой: никто и не заметил бы, даже явись он облачëнным в простыню и объяви себя потерянным в младенчестве принцем Уэльским, он был в этом уверен. Впервые за всю свою жизнь Ник позволяет себе больше не задумываться, пусть и на время, пока играет песня. — Хочешь присоединиться? — он с ухмылкой кивнул на парочку стариков, неуклюже топтавшихся на месте, взявшись за руки, и Твелв качнул головой, улыбнувшись немного неловко. — Не думаю. Обычно мне нравится музыка, но… — он замялся и пожал плечами, отведя взгляд. — Мэри Энн просто обожает все эти танцевальные программы по праздникам. Я как-то из интереса смотрел вместе с ней, но не думаю, что это для меня. — В таком случае, тебе несказанно повезло, — Ник выдержал паузу для пущего эффекта, прежде чем торжественно объявить. — Потому что в твоём распоряжении самый худший партнёр, которого можно представить. Твелв закатил глаза и фыркнул, и всё же Ник поспешил продолжить, сделав вид, что крайне обижен его сомнениями — что, в общем-то, по большей части было правдой. — Серьёзно, можешь не верить, но на моём фоне кто угодно будет смотреться выигрышно, — он несильно пихнул того локтем, едва сдерживая улыбку. — В средней школе мы полгода потратили, чтобы отрепетировать танец на выпускной вечер. Честно, я до сих пор удивляюсь, как та девчонка не перестала со мной разговаривать после этого — в смысле, я готов был сквозь землю провалиться от стыда, а она… — Ладно, ладно, уговорил, — со сдавленным смешком перебил Твелв, очевидно, не желая выслушивать все подробности незабываемой катастрофы, в которую превратился тот вечер (включавшие в себя среди прочего много пострадавших в процессе ног и один совершенно случайно пролитый на чьё-то новое платье вишнёвый пунш, щедро разбавленный принесённым алкоголем). Не в силах больше сопротивляться, Ник победно улыбнулся, утягивая того за собой — в самую гущу толпы, подальше от центра — пока не закончилась музыка. — You can dance, go and carry on till the night is gone and it's time to go, — с ноткой грусти подтвердил солист, и Ник поспешил выбросить все посторонние мысли из головы: впереди у него было вполне достаточно времени, чтобы успеть пожалеть об этом, но точно не здесь и не сейчас. Твелв, явно чувствовавший себя не в своей тарелке, остановился всего в шаге от него, всё ещё сжимая его руку и без особого успеха стараясь сохранить внешнюю невозмутимость. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — неуверенно пробормотал он, видимо, уже успев растерять по дороге последние остатки решительности. — Потому что я — нет. — Брось, это ведь не главное, — Ник нарочито беспечно пожал плечами и продолжил, на этот раз с видом знатока: — Всем плевать, как ты двигаешься. Главное — это музыка, то, что она заставляет тебя чувствовать прямо сейчас. Ну же, подумай, когда ещё представится такая возможность? Твелв, казалось, хотел что-то ответить, но в последний момент передумал, отведя взгляд, и Ник счёл это знаком к действию. Его собственные танцевальные умения, если уж быть до конца честным, нельзя было описать другим словом, кроме как «преступление» (ну и, возможно, некоторых его производных), но в присутствии Твелва это как будто не имело ни малейшего значения: Ник почувствовал, как его наполняет странная, непривычная лёгкость, словно они знакомы не каких-то пару дней, а всю жизнь, и находиться с ним в этом проклятом всеми богами месте было так же естественно, как дышать. — Я поведу, — криво улыбнулся он, тщетно пытаясь воскресить в памяти всё, чему их пытались научить пару лет назад. — Если, конечно, не боишься. Нет, если после всего услышанного ты откажешься… Твелв закатил глаза уже во второй раз, что, видимо, было универсальным международным обозначением слова «кретин» на языке жестов, и на этот раз оба не выдержали, почти что согнувшись пополам от смеха. Кто-то — кажется, Глория — с осуждением хмыкнул совсем рядом. Никогда в жизни Нику ещё не было так плевать. — 'Cause don't forget who's taking you home and in whose arms you're gonna be, — неумолимо близился к концу финальный припев, и Твелв, забыв о прежней неловкости, оказался вполне старательным учеником — пусть их шаги невпопад и имели в конечном счёте мало общего с музыкой. В конце концов Ник даже вынужден был признать, что (при должной подготовке, разумеется) тот запросто превзошёл бы своего учителя, и в ответ получил несильный толчок под рёбра, правда, с новой силой напомнивший о вчерашних синяках. — So darlin', save the last dance for me… С затихающей мелодией чары, без всякого предупреждения окутавшие «дневную», казалось, спали так же внезапно, как и появились, а Ник сделал для себя сразу два неутешительных вывода. Первый — дежурная сестра, оказывается, уже давно успела вернуться на свой пост и теперь стояла возле крайне возмущённо рассказывающей что-то Глории, с видом скорее озадаченным, нежели рассерженным (это была хорошая новость). Второй — небрежно растрёпанные светлые волосы и сбившееся дыхание заставляли Твелва казаться поразительно реальным, и Нику отчаянно хотелось продолжать касаться его и дальше, только чтобы задержать это чувство подольше. Это была плохая. — Первый раз вижу их… такими, — восторженно выдохнул тот, обводя глазами комнату, и Ник невольно отметил сожаление в его голосе, когда Твелв вдруг заговорил снова. — Жаль, что Рейчел здесь нет. Ты сотворил настоящее чудо, ты же знаешь это, да? — Её здесь нет? — Ник рассеянно оглянулся, и не надеясь разглядеть знакомую фигуру в толпе. На самом деле он хотел спросить совсем другое, но неясная, беспричинная печаль вдруг заполнила все его мысли, как инфекция, не оставив и следа от прежней лёгкости. Шестьдесят седьмая была единственной из пациентов на его памяти, кого Твелв назвал по имени за два дня — должно быть, объяснение этому крылось в их странной, понятной только для них самих связи, позволявшей понимать друг друга без слов. Ник же попросту не мог удостоиться такой чести, по крайней мере, пока. — Она не любит радио. Наверное, снова попросила воскресное дежурство, — Твелв пожал плечами, кажется, не заметив перемены в его настроении. — Вообще-то так нельзя, но Мэри Энн часто нас жалеет. Поэтому нам и нельзя подставлять её — если кто-то вдруг узнает, она может лишиться работы. — Ясно, — пробормотал Ник, наблюдая, как постепенно расходится по своим обычным местам публика, словно появление сестры в зале негласно означало финальный занавес и конец представления. Позже он убедился в том, что Твелв, как и всегда, оказался прав: наказания не последовало. Не тратя силы на поиск виновного, Мэри Энн взяла с каждого (пожалуй, за редким исключением стариков и «лунатиков», не способных его дать) клятвенное обещание впредь согласовывать с ней любую подобную самодеятельность, и после краткого общего выговора инцидент был коллективно признан исчерпанным. Вернувшись тем вечером в общую спальню, Ник, подумав, всё же извлёк тетрадь из временного тайника за кроватью и быстро дополнил утреннюю запись всего одним предложением, выделявшимся на фоне обыкновенно строгих букв особенно размашистым почерком: «Возможно, жизнь в заточении на необитаемом острове вовсе не так плоха, если ты не один.»