Балтимор, Мэриленд
Понедельник, 26.06.1967
Иногда Нику казалось, что её величество Судьба определённо точно затаила на него обиду. Возможно, таким образом он расплачивался за грехи, сотворëнные в прошлой жизни (если они всё же существовали) — тогда его предыдущее воплощение должно было быть вселенским злом, не иначе. Конечно, возможно он просто был безнадёжным неудачником во всём — этот вариант тоже не стоило отметать — но все вероятные объяснения неизменно сходились в одном: у его жизни было крайне хреновое чувство юмора. Боже, он облажался. На всякий случай ещё раз оглянувшись в сторону закрытой двери, он выкрутил душ до максимума, до боли закусив губу, чтобы не проронить ни единого звука. В его теле болели, казалось, даже те мышцы, о существовании которых он не подозревал до вчерашнего дня — должно быть, давали о себе знать остатки эффекта принятых обезболивающих. От холода кожа покрывалась мурашками и немела, но ледяная вода больше не помогала сбросить напряжение, и Ник тихо выругался, сразу же пожалев об этом. Это было неправильно. Он не должен был этого делать. На самом деле, ему было не привыкать к подобному: дома он часто принимал холодные души, чтобы заставить себя избавиться от этих мыслей. Иногда это даже помогало, и в такие моменты он особенно гордился собой и своим умением к самоконтролю, но иногда всё летело к чертям, прямо как сейчас, нет-нет-нет-нет. Он не должен был даже думать об этом, но тело отказывалось подчиняться, отчаянно желая большего каждый раз, когда Трэй украдкой целовал его. В такие моменты он чувствовал себя наэлектризованным, как оголённый нерв, и быстро отстранялся первым, кусая губы до крови и стараясь отвлечься, а после, оставаясь наедине с собой, ругал себя всеми словами, которые только мог вспомнить. Чувства к Трэю, как драгоценный дар, казались ему возвышенными и чистыми; они искали выход на бумаге в сравнениях, так никогда и не находя подходящих слов, чтобы описать всю свою полноту и искренность, но эти мысли портили всё. Ник не мог от них избавиться, хоть и пытался всеми известными ему способами, как не мог и перестать ощущать себя кощунственно грязным, когда занимался этим, представляя лицо, губы и руки Трэя или любого другого парня, пусть даже и незнакомого ему старшеклассника или актёра. И всё же, как бы ни было стыдно это признавать, иногда он завидовал. Черт, как же сильно он порой завидовал своим одноклассникам, и не думавшим скрывать зачастую уже не первые отношения с девушками! Ещё в средней школе он устал выслушивать вечные сплетни о том, кто и с кем целовался и от кого получал валентинки (в качестве признания или просто так — ради глупого развлечения), но со временем всë становилось только хуже: казалось, каждый в школе знал, с кем этим вечером планировал уединиться на заднем сиденье своей новой тачки главный мудак класса Тед Роджерс, или от кого была беременна тихая примерная христианка Дебби Браун. Ник же бежал от подобных разговоров как от чумы, довольно быстро заработав себе репутацию крайне скучного собеседника, чему втайне был даже рад. Трэй разделял его мнение, но, наверное, даже он отвернулся бы от него, если бы знал всю правду. Нет, Ник скорее умер бы, чем позволил ему узнать. Он часто думал о Трэе, особенно после того, как однажды вошёл в мужскую раздевалку после очередной тренировки бейсбольной команды. На носу был важный матч с соседней школой, и видит Бог, Ник не делал этого намеренно — это вышло по чистой случайности, они тогда даже не встречались, и он точно не рассчитывал найти его там, но почему-то решил проверить, наплевав на голос рассудка. Наверное, в тот момент Трэй понял всё по тому, как Ник поспешно отвернулся и сбивчиво пробормотал извинения, бросив, что подождёт снаружи — вскоре после этого они впервые поцеловались. Трэй Кеннеди без своей обычной формы капитана команды выглядел, как чëртов древнегреческий бог, каким Ник представлял их на уроках истории, и он не мог перестать вспоминать об этом каждый раз, когда находился рядом с ним. Нику хотелось быть ближе, ещё ближе, и от этого к привычному волнительному чувству, нараставшему где-то внизу живота, добавлялось другое, знакомое и гораздо более постыдное — желание. Ему потребовалось немало времени, чтобы признаться в этом даже себе. Ник отказывался принимать, что Трэй, которому хотелось посвятить поэму, как Шекспир, Трэй, которым он восхищался, как недостижимым божеством, был предметом его мыслей настолько же низких и омерзительных, как то, чем занимался Тед в своей машине (Боже, Ник под страхом смерти ни за что бы не согласился проехаться с ним на заднем сиденье). Но Трэя здесь не было, пришлось себе напомнить — и от этой мысли только вдвойне страннее казалось представлять себе его лицо, словно мозаику, собранную из частиц множества воспоминаний. Ник закрыл глаза, уже не уверенный в том, было ли это когда-то реальностью: знакомые черты продолжали неуловимо ускользать из мыслей, как обрывки давнего сна или образа, выдуманного от скуки и одиночества. Память — всё, что у него оставалось, всё, что он по-прежнему мог себе позволить, но даже её Ник начинал безвозвратно терять. У Трэя из его фантазии были знакомые завораживающие глаза цвета тёмного шоколада — ничего общего с пронзительно-зелëными Трэя из реальности.* * *
— В первую очередь эта терапия направлена на то, чтобы приучить ваше тело реагировать… — Мюллер нахмурился, протирая своим неизменно аккуратным носовым платком стëкла очков. — Определённым образом на некоторые внешние факторы, всё предельно просто. Вы ведь понимаете, о чëм я, Николас? На самом деле Ник не был уверен, что понял хоть слово из его объяснений, но на всякий случай кивнул, продолжая гипнотизировать взглядом тяжёлую стопку книг на столе. Что бы Мюллер ни собирался сделать, он уже дал на это согласие, так какая теперь разница? Несмотря на огромное усилие воли, его мысли продолжали раз за разом возвращаться к образу, созданному изголодавшимся воображением этим утром. Возможно, с ним и правда что-то было не так. Ему несказанно повезло, что Трэй ответил ему взаимностью вместо того, чтобы назвать сумасшедшим и начать избегать, или, ещё хуже, выбить из него всё дерьмо, как сделал бы любой другой парень из школы — Ник знал это — но это везение не могло продолжаться долго. Он мог бы просто навсегда запереть себя где-нибудь в четырёх стенах, продолжая писать, и не выходить из дома, чтобы избежать риска. Всё было лучше, чем провести остаток жизни здесь. Впервые Ник задумался о том, что хочет, чтобы лечение действительно помогло. — Что это? — заставив себя отвлечься от рассматривания книг, он настороженно кивнул на ампулу в руках Мюллера. Тот сосредоточенно наполнял шприц, отмеряя необходимое количество, и, казалось, даже не услышал вопроса. Наконец закончив с приготовлением, он оценивающе поднял иглу на уровень глаз, точно маленький жезл, и удовлетворëнно кивнул своим мыслям. — Апоморфин [1], — спокойно произнёс Мюллер, очевидно, не спеша сокращать разделявшее их расстояние в пару шагов. — Ничего ужасного, клянусь. В течение десяти минут после введения вы почувствуете лёгкую тошноту, тогда мы приступим. Поморщившись от укола, Ник мысленно успел поблагодарить себя за то, что почти не притронулся утром к завтраку: может, всё дело было в безвкусной остывшей массе, вопреки всем законам мироздания почему-то именовавшейся овсянкой, а может, в его нервах, но есть не хотелось совершенно. По крайней мере, так у него всё ещё оставался шанс не пасть в своих глазах окончательно, испачкав явно дорогостоящий диван или ковёр в кабинете Мюллера собственной блевотиной — уже неплохое начало, невесело усмехнулся про себя Ник. Однако тот, по всей видимости, основательно подготовился к любому возможному исходу событий. Словно угадав ход его мыслей, Мюллер вдруг извлёк откуда-то из-под стола нечто, больше всего напоминавшее давно проржавевшее железное ведро, и любезно протянул его Нику, после чего незаметно (как ему казалось) вытер руки о заднюю сторону брюк. Ник в свою очередь решил не удостаивать подобный акт заботы благодарностью. — Ограбили местного уборщика? — не задумываясь хмыкнул он, как никогда ощущая потребность отвлечься от гнетущей атмосферы молчания. Мюллер только блекло улыбнулся в ответ, снова мельком бросив взгляд на свои наручные часы. Ник был уверен, что не заметил их в прошлый раз. — Думаю, сейчас самое время, — наконец пробормотал тот, и на мгновение Нику показалось, будто он извиняется за что-то. Прочистив горло, Мюллер поспешно продолжил, нервничая и оттого становясь ещё больше похожим на студента, чем обычно. — Мне доводилось наблюдать за подобными сеансами ранее, ещё во времена практики, и эффект просто поразительный, поверьте. Вы не представляете, на что способен наш мозг, Николас! Я лично был свидетелем, как люди избавлялись от многих зависимостей, заставив организм испытывать стойкое отвращение к тому, без чего раньше не представляли свою жизнь. Всё, что вам понадобится — достаточно силы воли, чтобы перебороть в себе искушение… — Ближе к делу, — хрипло выдохнул Ник, борясь с желанием зажмуриться, пока очертания предметов перед глазами постепенно становились всё более размытыми. Ощущения заставляли его невольно вернуться в определённо худший в его жизни вечер, когда кто-то из тогдашних старшеклассников, чью крутость не осмеливалась ставить под сомнение ни единая живая душа, устраивал масштабную вечеринку с ящиками дешёвого пива и палëным блэк-джеком. Ник до сих пор не знал, что именно они смешали в тех коктейлях и как ему удалось это пережить, но догадывался, что это вполне могло быть новое секретное оружие, имевшее все шансы противостоять даже коммунистам. Это был первый и единственный раз в его жизни, но этого было достаточно, чтобы Ник клятвенно пообещал себе больше никогда не напиваться. Как оказалось, вовсе не обязательно было делать даже глотка алкоголя, чтобы почувствовать, как внутренности комком подкатывают к горлу. — Я буду показывать вам фотографии, — по всей видимости, правильно истолковав его намёк поторопиться, Мюллер засуетился, доставая из ящика стола тонкий конверт. До побелевших костяшек вцепившись в ржавые края ведра, как утопающий — в спасительную соломинку, Ник запоздало подумал, что стоило всё же поблагодарить его за предусмотрительность, но собственный язык казался распухшим и неповоротливым, поэтому он только кивнул в надежде, что тот всё поймёт. К счастью, Мюллер, кажется, догадался обо всём без слов. В любое другое время Ник вынужден был бы признать, что полуобнажëнный мужчина на чёрно-белом снимке был привлекательным — настолько, насколько об этом позволяли судить общепринятые стандарты о привлекательности незнакомцев — но, пожалуй, на этом всё. Не успев поймать себя на этой мысли, он почувствовал, как тело прошибло горячей волной дрожи, как при лихорадке, и зажмурился, поспешно опустив голову между коленей. Кажется, Мюллер говорил что-то ободряющее, положив руку ему на плечо, пока его тошнило — Ник догадался по тону. Слова продолжали упорно ускользать, как шум помех в радиоэфире, почему-то отдаваясь во рту отвратительным привкусом собственной желчи. Он не сразу понял, что Мюллер замолчал, видимо, ожидая ответа на заданный ранее вопрос, но всё же заставил себя выдавить что-то, отдалённо напоминавшее «нормально»: привычная ложь, позволявшая избежать ненужных вопросов, уже давно стала его неотъемлемой частью и теперь срывалась с языка даже прежде, чем Ник успевал задуматься над ответом. Он готов был поклясться, что Мюллер не поверил — ещё бы, в его-то положении это наверняка прозвучало не особо убедительно — но, нерешительно помедлив, покорно извлёк из конверта следующий снимок. С фотографии, улыбаясь, смотрел молодой парень с растрёпанными после сна волосами, куривший сигарету прямо в постели. Всего на мгновение, не больше, Ник замер, вглядываясь в расплывающиеся перед глазами черты его лица так, будто от этого зависела его жизнь. Он почти не почувствовал, как секунду спустя снова согнулся пополам в отчаянной попытке выблевать собственный желудок: никогда ещё он не ощущал такого облегчения от того, что оказался неправ. Юноша на снимке не был Трэем Кеннеди. Между ними не было ничего, кроме отдалённого сходства. Да и откуда у Мюллера взяться его фотографии? Закрыв глаза, Ник постарался сделать глубокий вдох, настойчиво игнорируя мысль о том, что его сумасшествие, должно быть, прогрессировало с завидным темпом. Как далеко способен зайти человек в своём стремлении выдавать желаемое за действительное? Может, на самом деле всё это время волнение, охватывавшее его в присутствии Твелва, было всего-навсего самовнушением? Боже, как он вообще сможет смотреть ему в глаза после этого? Он не смог заставить себя даже мельком взглянуть на третье фото из конверта, сразу в полной мере ощутив, как неведомая сила против воли стремится вывернуть его наизнанку. Чучело филина со шкафа, казалось, злорадствовало, наблюдая за его агонией своими пустыми глазами-стеклянными шариками, точно вопрошая: «Теперь-то ты знаешь, каково это — быть выпотрошенным?» На самом деле, Ник даже ему завидовал — умереть уж точно было бы лучше, чем пережить нечто подобное ещё раз. — …годня, думаю, хватит. Он не сразу осознал смысл, вложенный в эти слова. Оказывается, Мюллер уже успел подняться и теперь сочувственно протягивал ему стакан воды — надо же, Ник и не заметил, когда он отлучился. Хотя, наверное, это и неудивительно. В который раз он, невесело усмехнувшись, поймал себя на мысли, что всё действительно познаётся в сравнении: может, ему и правда несказанно повезло в первый раз, и карцер был далеко не самым худшим из возможных вариантов. — Вы молодец, Николас, — по-своему истолковав его молчание, Мюллер позволил уголкам губ дрогнуть в отдалённом подобии ободряющей улыбки. — Борьба с самим собой всегда самая трудная, но я уверен, вы справитесь. Вполне вероятно, со временем даже женитесь, заведете детей, и никогда больше не вспомните об этом… Ник вздрогнул, усилием воли заставляя себя сбросить оцепенение, тяжёлое и сковывающее, словно гигантское пуховое одеяло. Внутренности, кажется, превратились в один туго завязанный узел, болезненно пульсировавший от знакомого тошнотворного привкуса раздражения, горечи и обиды — он не был уверен, на кого или что именно, но это не имело значения. Всё это было бессмысленно, бессмысленно настолько же, насколько нелепыми и жалкими, должно быть, выглядели все до единой его попытки измениться, заставить себя забыть, ледяной водой и пробежками по утрам вытравить из головы греховные мысли. Пожалуй, иногда Он всё же совершает ошибки, что бы ни говорил отец. Мир вокруг опасно покачнулся и поплыл, расцветая яркими пятнами перед глазами, когда Ник, пересилив себя, рывком поднялся с дивана. Он успел схватиться за что-то — кажется, шкаф, откуда тут же с грохотом посыпались книги — на секунду опередив Мюллера, железной хваткой стиснувшего его плечо. Ник поморщился от боли, на всякий случай делая глубокий вдох в отчаянном стремлении унять головокружение и не упасть, хотя бы пока тот мог увидеть. С него определённо точно хватило унижений перед Мюллером на ближайшие несколько дней. — О чём ты вообще думаешь?! — возмущенно зашипел тот, мгновенно забыв думать о фамильярностях и по-прежнему помогая ему удерживаться на ногах, хоть в этом больше и не было нужды. Мысленно отметив это, Ник, не сдержавшись, насмешливо фыркнул. — Простите, — искренне пробормотал он, неопределённо кивнув на пол, где несколько раскрытых энциклопедий с пожелтевшими от времени страницами органично дополняли царившую в кабинете обстановку творческого хаоса. Мюллер же мельком взглянул на них так, будто и вовсе заметил беспорядок только после его слов. — Но мне показалось, что вы сказали «на сегодня всё». Наверное, последняя фраза прозвучала резче, чем Ник планировал, потому что тот всё же нехотя отступил (хоть и выглядел при этом так, словно готов был в любое мгновение пожалеть о своём решении). Впрочем, плевать. Пришлось напомнить себе, что он, черт возьми, имел полное право злиться: даже если тонкости душевной организации Мюллера и оказались задеты, в конце концов, это была его идея, от начала и до конца. И — раз уж на то пошло — от начала до конца она была полностью провальной. — Это бесполезно, — с горечью усмехнулся Ник, обессиленно облокотившись на стол, и запустил по-прежнему дрожащие пальцы во взмокшую от пота копну тёмных волос. Кажется, его всё ещё трясло, но он уже не обращал внимания, подняв глаза на непроницаемое лицо Мюллера. — Разве вы сами не видите? Думаете, я не пытался? Что бы я ни перепробовал, всё это бесполезно. Слова срывались с языка сами собой даже раньше, чем он успевал задумываться. Голова снова предательски закружилась, и Ник наконец отвёл глаза, смутно подумав, что так даже лучше — по крайней мере, Мюллер мог больше не тратить на него своё время и не строить наивных надежд. Он и так уже слишком устал от всего этого: казалось, все вокруг только и делали, что возлагали на него свои собственные грандиозные ожидания и планы, а он сколько себя помнил старательно лез из кожи вон, чтобы их оправдать. Каждый раз всё неизменно должно было закончиться одинаково — разочарованием, а затем цикл, пройдя полный круг, повторялся снова. Словно он раз за разом продолжал смотреть один и тот же фильм, давно выученный наизусть до последней реплики главных героев, почему-то всё ещё надеясь на лучший финал. Мюллер молчал, и Нику не нужно было смотреть на него, чтобы увидеть чëртов знакомый взгляд, тщательно скрытый за маской отстранённого безразличия — любимый приём отца. Тот никогда не говорил вслух, когда Ник подводил его: даже в тот один-единственный раз в средней школе, когда его вызвала к себе директор за незначительный проступок, мелочь, сделанную напоказ, только чтобы показаться «своим». Молчание отца всегда было хуже любых наказаний — это Ник усвоил ещё давно. — Я пойду, — бросил он, всё ещё не находя в себе достаточно сил, чтобы посмотреть Мюллеру в лицо и больше всего надеясь, что тот не станет его останавливать, иначе — Ник знал это — он точно сорвётся. Хотелось кричать, пока не сорвётся голос, до хрипоты и онемевших связок, просто выть, давая выход переполнявшим его отчаянию и злости, но вместо этого Ник только горько усмехнулся: пожалуй, единственным, что он когда-либо мог себе позволить, оставшись наедине, был едва слышный всхип. Он был благодарен Мюллеру за то, что тот не стал его задерживать, напоследок пробормотав что-то о необходимости отдыха. По сравнению с предыдущим, на этот раз преодолеть расстояние в несколько шагов до двери вышло гораздо лучше — голова почти перестала кружиться, да и ноги уже не грозили предательски подкоситься в любой момент — и Ник замер, не отходя далеко от порога. Он никогда ещё не задерживался на втором этаже надолго. Обыкновенно его сопровождала Агнес или кто-то из санитаров, чье молчаливое присутствие за спиной давило на плечи почти физически ощутимо, заставляя опустить взгляд и шевелиться как можно быстрее, не обладая роскошью тратить драгоценное время на рассматривание унылой обстановки. Кабинет Мюллера располагался в самом начале коридора, неизменно тонувшего в мягком полумраке — конец же его уходил вглубь крыла, вход куда пациентам (естественно, при отсутствии особых на то причин) был строго воспрещён. Совершенно некстати Ник снова подумал о Джеффри: тот больше не появлялся ни на завтраке, ни в «дневной», ни даже на утренней раздаче лекарств, самовольный пропуск которой являлся едва ли не самым тяжким из возможных преступлений против порядка, установленного самой сестрой Агонией. Возможно ли, что он сейчас находился где-то там, если, конечно, всё ещё был жив? Продвинувшись всего на пару метров, Ник остановился, отчаянно прислушиваясь к грохоту собственного сердцебиения, эхом отдававшегося внутри гудевшей черепной коробки, и молясь, чтобы торопливое движение и отзвук лёгких шагов по коридору оказались лишь одним из побочных эффектов его стремительно прогрессирующей паранойи. Внезапно в полной мере ощутив всю безнадёжную глупость и безрассудство своей идеи, он едва сдержался, чтобы не рассмеяться вслух — интересно, с чем Агнес решит подать к столу его мозги, когда поймает здесь? На секунду задумавшись, Ник решил, что обязательно с чем-то отвратительным, вроде жареного лука и сельдерея. Или брокколи. Он ненавидел их всю жизнь, сколько себя помнил. На всякий случай задержав дыхание, как перед прыжком в воду, Ник смутно подумал, насколько, наверное, жалкий (и в то же время достойный прожитой им жалкой жизни) конец его ждёт, если брокколи окажутся последним, что он запомнит перед смертью — — и обернулся.