Déjà vu

Спать.

Чонгук распахивает двери забегаловки и тщательно начинает кого-то высматривать. Посетителей оказывается немного, человек десять, и все они разбросаны по разным углам заведения. Наконец, увидя знакомое лицо, он шагает к запримеченному столику и садится за него. — Ну, как ты? — неуверенно спрашивает Намджун, поёрзывая на месте. — Нормально, — так же неуверенно бросает Чон. — Точно? — Нет. Ким делает лёгкий жест официанту, подзывая его, и о чём-то шепчется с ним. Через минуту им уже приносят два стакана и бутылку соджу. — Зачем это? — вскидывает бровь вверх младший. — Собираешься напиться? — Собираюсь, — кивает собеседник, подтверждая. — И ты тоже. — Кто сказал? — Твоё лицо говорит само за себя. Ты же вот-вот заплачешь. И правда. Гук вот-вот заплачет, только вот знать об этом Киму и всем остальным, присутствующим здесь, это необязательно. Однако он уже настолько устал от всего, что просто молча соглашается. Проходит час, возможно, больше, перед тем, как Чонгук отчаянно и безвозвратно пьянеет, поддаваясь бесконечным уговорам и уловкам старшего. Может, не так уж и плохо ненадолго забыть обо всём и пропустить по стаканчику с лучшим другом? , шептал ему на ухо внутренний грешный Синклер. Может быть, отвечал непорочный Чон Чонгук. — Ты же не будешь включать музыку, как в старые-добрые? — по-отцовски улыбается Джун, наблюдая за раскрасневшимся парнем. Дело в том, что у него есть давняя привычка слушать музыку, когда он пьян. В этот раз всё так же. Руки сами тянутся к телефону, а дрожащие пальцы тыкают на первую же песню в плейлисте, и как только она начинается, лицо Намджуна мрачнеет. — Почему ты постоянно слушаешь эту песню, когда напиваешься? — уже без тени улыбки спрашивает он. — Потому что у меня дежавю. Чон хмуро опускает голову и трёт переносицу, прикрывая глаза. Их тут же слепит яркий свет. Кажется, он уже видел такую картину. Точно, опять с ним. Тогда они бегали по лугу, и солнце так же сильно било в глаза, но всё ещё не было ничего, что сияло бы ярче него. Он искрился, переливаясь всеми цветами радуги, заливался светом изнутри и снова распространял этот свет вокруг. Он смеялся. Он лежал. Он сидел. Он срывал полевые цветы, сначала поднося их к своему аккуратному носу с очаровательной родинкой, чтобы понюхать, а потом давал насладиться ими Гуку. Он любил гулять. Они часто гуляли. Он был без ума от вина, старых виниловых пластинок и джаза. Ему нравился Париж, и он всё мечтал когда-нибудь поехать туда. Конечно же, с Гуком. И Гук, ясное дело, был не против. Он бы хоть в Африку поехал, главное, чтобы с ним. Глаза предательски защипало. — Ты плачешь? — Нет, — ответил Чонгук и встал с места. Пить, смеяться и обсуждать что-то уже не хотелось. Хотелось только дойти до дома, запереть дверь, принять горячий душ и завалиться в тёплую кровать, и он искренне верил, что Намджун понимает и даже поддерживает это его желание. Его дом был совсем близко, стоило только перейти дорогу, но заботливый Ким зачем-то решил вызвать такси, и Чон, пьяный, совсем не соображающий, зачем-то согласился. Теперь он трясся в тесной душной Ауди и всё не оставлял попыток достучаться до водителя, чтобы тот открыл ему грёбанное окно, толстые тонированные стёкла которого не позволяли сделать ни вдоха. Достучаться даже к концу дороги у него не получилось, и водитель, будто ничего не слышал, с похоронным лицом выкинул его у подъезда, заверив, что поездку оплатит или уже оплатил его дорогой друг. Младший кое-как попал в квартиру, предприняв около пяти неудачных попыток открыть дверь, бесконечно спотыкаясь о ступени, валясь с ног от усталости, и, как и хотел, завалился в кровать. Только вот ни на душ, ни на переодевания сил уже не оставалось. Зато оставались на внутреннюю тоску, негодование и злость. Он принялся упрямо буравить потолок, стены комнаты и зеркало напротив взглядом, и всё вокруг с каждой секундой всё больше и больше начинало казаться ему незнакомым. Будто бы не он жил в этом доме на данный момент, а какой-то всеми забытый Чон Чонгук пару веков назад вёл тут своё хозяйство. Словно он лежал на этой кровати всегда одинокий, готовил себе сам и ужинал в тёмной комнате без каких-либо эмоций. Но нет, конечно. Чонгук выдумавает. И никакого его двойника никогда не существовало. Если бы он был здесь, наверняка бы отругал Гука, как следует, учуяв запах спиртного, а потом, успокаивая самого себя, прижал бы его к груди и принялся гладить по волосам, приговаривая, что Чонгук ещё слишком мал для такого распутства и что ему следует подождать совсем чуть-чуть. Но Чон уже не тот невинный малыш и имеет право ходить по ресторанам и выпивать там с Намджуном. Имеет право возвращаться домой позже одиннадцати, часа, трёх или не возвращаться вообще. Имеет право на всё, на что не имел права прежде. Теперь никто не сможет отругать его, а после заключить в объятья, поглаживая по волосам. Теперь только Джун сможет наливать ему рюмку за рюмкой и беседовать о всяких глупостях, тщетно стараясь защитить друга от воспоминаний, которые с каждым разом становятся всё отчётливее и приносят всё больше боли в по-прежнему детское и такое огромное, но осквернённое сердце младшего. Теперь он будет слушать их песню совсем один в пустой квартире и петь её в одиночку. Теперь он сможет лишь бесконечно испытывать душераздирающее дежавю, жамевю и гадать, почему же его тогда — крошечного, беззащитного — бросили на произвол судьбы, даже не удосужившись проститься. Может, и не было у них никакой особенной связи, и всё это Гук просто выдумал? На самом деле, он частенько забывался, терялся в пространстве или на несколько тянущихся вечность мгновений будто уходил в другой, известный ему одному, мир. Иногда замечал за собой странные привычки: когда готовил на двоих, тянулся к пустому месту в постели, бесцельно звал кого-то в квартире, в которой был только он, тут же осекаясь, и тайно их презирал. Что может быть глупее разбитого сердца? Старых воспоминаний? Глупых привычек, которые он оставил ему после себя? Парень перевернулся в кровати на спину и попытался разобраться, что в нём такого вообще нашли. Ему часто говорили, что у него симпатичное лицо, хотя сам он считал его детским и непримечательным. Обычные глаза с тёмными зрачками, только побольше, чем у некоторых, примитивные тонкие губы, слегка большеватый нос и негустые тёмно-коричневые брови. Фигурой восхищались так же, но он не видел в этом чего-то необычного. Да, его талия была потоньше, чем у некоторых девчонок, и пресс после усердных тренировок начал уверенно формироваться, но разве это достижение? Разве это делает из него хорошего человека? Его нередко хвалили за заслуги, приговаривая, какой он талантливый и как много над собой работает, но сам он в то время, как умел, как говорили окружающие, всё, считал, что не умеет ничего. Хотелось преуспеть в каком-то одном, определённом настолько, чтобы стать в этом самым лучшим, и хоть он и умел в совершенно равной степени петь, танцевать и рисовать, но особого удовлетворения, которое обычно настигает тебя, когда ты понимаешь, что справляешься с чем-то идеально, он от этого всего не испытывал. Характер? Родители никогда не упускали возможности подшутить над ним или побеспокоиться о том, есть ли у него друзья в школе, потому что он был и даже сейчас остаётся довольно застенчивым. Его душа трепещет, когда кто-то обращается к нему по имени, сердце выпрыгивает из груди, когда ему протягивают руку для знакомства, а губы еле видно дрожат, когда повторяют только что названное собеседником имя. Могла ли эта комбинация завладеть чьим-то сердцем? Оказывается, могла. Только вот принесло это сплошные беды, которые он, young and naive, к своему жалкому несчастью, решить, увы, был не в силах.