Déjà vu

Watching reruns of Glee. Being annoying, Singing in harmony.

Когда по старому телеканалу на подвешенном в его палате телевизоре начался «Хор» — он что-то начал вспоминать. Что-то вроде бы и незначительное, мизерное, но слишком драгоценное и важное, чтобы забыть. В его памяти всплыло несколько диалогов, которые он никак не мог себе объяснить, но стереть их он уже был не в силах, и оставалось лишь додумывать остальное. Он с каким-то парнем находится в доме. В чьём, Чонгук не понимает, так же как и не понимает, что его голова делает у этого парня на плече. Хочется скептически фыркнуть и начать отрицать, что это правда происходило с ним, но его плечо такое мягкое и тёплое, и рядом с ним он чувствует себя так спокойно, будто благодаря этому воспоминанию перенёсся в другой мир. И он сам такой красивый, словно сошёл с какой-то древней парижской картины. По телевизору так же, как и сейчас у него в палате, крутится третий сезон «Лузеров» или же «Хора», как Гук со временем привык называть этот сериал, и они оба гармонично поют какую-то песню из очередного мюзикла. Парень осторожно убирает со спокойного лица Чона волосы и оставляет невесомое, буквально воздушное касание губами на его лбу, плотнее прижимая к себе и натягивая плед, лежащий на коленях у младшего почти до самого его подбородка. И всё вокруг превращается в космическую пыль. Никто им не мешает, и они не мешают никому. Полная гармония. Они переносятся в гостиную. Тэхён, да, Тэхён, Чонгук внезапно обнаруживает, что вспомнил его имя, лежит на кровати, читая какую-то тоненькую книжку в бежевом переплёте. Гук сидит на самом краю, скучающе закинув ногу на ногу, и спустя несколько минут плавно встаёт с места, подходя к зеркалу. Он придвигается к нему вплотную и внимательно осматривает себя, изучая каждый сантиметр, словно в первый раз, а теперешний Чон, просматривая это воспоминание, удивляется, что его лицо когда-то было таким. Таким безмятежным, расслабленным и счастливым. Он, по-прежнему уставившись в зеркало, не понятно что пытаясь там разглядеть, осторожно обнажает правое плечо и тянется кончиками пальцев к небольшой аккуратной родинке на нём. Ким, он вспоминает даже его фамилию, интересуется, чем там занимается младший, и в скором времени, так и не поняв, с любопытством подползает к нему. Чонгук, видимо, так увлекается, что не замечает приближающегося сзади старшего и охает от ощущения рук на своей талии, но, немного подождав, когда сердце угомонится, всё так же продолжает рассматривать себя. Тэ, милое прозвище, наверное, задаётся вопросом, что он пытается там найти, но Гук и сам не знает ответа. Может, его сердце догадывается, что это его последний шанс увидеть себя, и использует его, чтобы полностью исследовать оболочку, в которой находится? А может, Вселенная просто пытается дать Тэхёну лишний повод обнять Чона со спины. Однако, если младший целенаправленно встал, зачем-то подошёл к зеркалу и сейчас ведёт мысленный счёт всех своих родинок, то это для чего-то нужно было сделать. — Ого, кто же меня так исцеловал в прошлой жизни? — неожиданно выдаёт Чонгук, отталкиваясь от известной фразы про то, что родинки — это места, в которые человека раньше целовали. — Я совсем не помню, где я тебя целовал, — усмехается Ким, блуждая руками по его животу и несильно кусая в шею, от чего парень коротко стонет. Гук таинственно замирает и поворачивает голову настолько, насколько может в таком положении. — А с чего ты взял, что целовал меня именно ты? — полушутя, полусерьёзно спрашивает он. — А ты подозреваешь, что это был кто-то другой? — Конечно, нет. Но скорее всего так и было. — Вот как, значит, — хмурится Тэ, немного отходя от него и убирая руки с уже привыкшей к их заветному бережному теплу талии. — Изменяешь мне со своими возлюбленными из прошлой жизни? — Хён, — смеётся младший. — Откуда же я знаю, кто меня целовал? Сейчас и не узнаешь никак. Важно ведь, кто целует. Прямо сейчас. И они оба рассыпаются мириадами звёзд в собственном смехе. — Мы с тобой какие-то необычные, — вытирает Тэхён скопившуюся в уголке прищуренного глаза от хохота влагу, уже собственноручно перетягивая широкую светло-голубую ткань футболки на правое плечо младшего, чтобы увидеть ту самую родинку. Он проводит по ней пальцами, желая вызвать у него мурашки по всему телу, гладит её по кругу, приближается и целует. И мурашки, как им и положено, появляются. — Да, — бормочет в ответ Чонгук. Они и правда необычные. Кто ещё заводит разговоры о прошлых жизнях и родинках поздно ночью, стоя у зеркала в обнимку? Наверное, никто на всём белом свете. Только они. Только… Очередная серия слишком резко заканчивается, оставляя после себя убивающий миг тишины, и воспоминания Чона внезапно обрываются. Он рефлекторно хватается за голову руками, сползает по белым простыням и направляется к умывальнику, чтобы смыть с себя странное ощущение отдаленности от реального мира. И только ополаскивая лицо прохладной водой, понимает, что плачет. Слёзы бешеным порывом вырываются из слёзных каналов, стремительно смешиваются с прозрачной охлаждающей жидкостью из крана и плетут всё новые и новые дорожки, стекающие по щекам Гука. Ему больно. В груди сжигающее чувство тревожности и тоски неприятно скатывается в клубок и давит, давит на бьющееся, возможно, чаще, чем нужно, пылающее сердце. А он и ума не может приложить, почему это происходит. Ещё ни разу за всё пребывание в больнице он так не рыдал. Даже когда только очнулся и осознал, в каком положении находится. Даже на регулярных болезненных обследованиях. Даже когда глотал огромные, не влезающие в горло смертельно-горькие таблетки. Плакал ли он ещё горше до автокатастрофы, он не помнил, но точно знал, что если и плакал, то эти слезы могли войти в список самых сильных и разрывающих изнутри. Когда он вернулся, по телевизору уже как ни в чём не бывало крутилась четвёртая серия. И только он уже не мог нормально её воспринимать. Он щёлкнул на кнопку выключения телевизора, откинулся на хорошо взбитую медсестрой подушку и погрузился в долгий спокойный сон. Экран погас, и его глаза, опускаясь в кромешную тьму, сомкнулись до следующего наплыва болезненных воспоминаний.