Déjà vu

Дышать.

«Дышать» было первой мыслью Чонгука, когда он проснулся под ярким светом ламп от удушающего медицинского запаха. Тело разрывалось на части, но было бы странно, если бы он чувствовал, будто здоров, как бык, оказавшись на больничной койке. В коридоре туда-сюда сновали люди, а на улице, кажется, был солнечный погожий день, в который обычно все радостно шагали на работу, гуляли или просто просиживали штаны в уютных домах. После «дышать» огромным вопросительным знаком в голове Чона повисло «Что я здесь делаю?» и тривиальное «Что произошло?», но самостоятельно ответов на эти вопросы он не нашёл, как бы хорошо не перерывал все свои воспоминания. Отчётливо он помнил лишь три вещи: что он — Чон Чонгук, ему двадцать один, и он живёт в Сеуле. А где именно он живёт и с кем, его памяти уже не поддавалось. Для этого пришлось тревожно жать на кнопку вызова медсестры, которая впоследствии добродушно поведала ему, как его сюда занесло. — А вы сами не помните? — обеспокоенно произнесла она, прежде чем начала давать ответы на вопросы встревоженного Гука. — Ни капельки, — честно признался парень и поплотнее закутался в простыни. У него не было ни идей, ни желания что-либо разгадывать. В голове на тот момент было пусто от слова совсем и именно от этого он, видимо, не до конца понимал серьёзность происходящей ситуации. — В прочем, это вполне нормальная реакция, но я думаю, вам нужно знать, что вы чуть не разбились в автокатастрофе. По не перестающему болеть телу прошлись несколько десятков электрических волн, и сковывающий страх накатил на него с головой, загребая всё дальше в пучину неизвестности. — Что вы сказали? — переспросил Чонгук, не веря собственным ушам. Шутят они, наверное, так здесь. Не угораздило же его попасть под машину на полном серьёзе? Глупость какая-то. — Вы попали в автокатастрофу, — повторила она по слогам, чётко жестикулируя при этом ухоженными бледными руками. Чон боязливо сглотнул вязкую слюну, скопившуюся во рту во время её объяснений, и дрожащим голосом спросил: — И сколько я здесь пролежал? — Вот уже как неделю, — безрадостно объявила она. — Да, получается, ровно неделю. Ваши показатели уже в норме, вот я и подумала, что стоит сказать вам. Извините, я вас шокировала? Нужно было сначала спросить у доктора. Но я так рада, что вы очнулись! Мы уж было думали, что вы никогда не откроете глаз. И друг ваш нам всю душу вымотал. Впустите, говорит, впустите, а мы ему: нельзя, мол, пациент ещё не очнулся, а вы к нему уже ломитесь. Он у вас такой упёртый! Гук постарался вспомнить что-то про своих друзей, но у него только пуще прежнего разболелась голова, хотя где-то в глубине сознания промелькнула какая-то надежда и мысль про конкретного человека, но он, в силу своего шаткого самочувствия, не смог до конца её уловить. — Какой друг? — всё же вырвалось у него. — И этого не помните? — ахнула медсестра, кладя руки на колени. — Ну, такой. Высокий, брюнет… — и она вдруг затихла. Чонгук отчаянно уставился на неё. Какой ещё высокий брюнет? У него никогда не было такого «друга», да и друзей в принципе у него, по-моему, никогда не было. — Не могли бы вы позвать его? — попросил он в надежде, что, увидев его лицо, всё мигом вспомнит, облегчённо улыбнётся и вытрет успевший выступить со лба пот. — Да, — рассеяно пролепетала медсестра в ответ, подозрительно бледнея. — Да, да. И испуганно выскочила в коридор. Через несколько минут в дверях действительно появился тот самый, так страстно описываемый ею высокий брюнет. Он, запыхавшись, вбежал в палату под нервный крик медсестры с лестницы «Осторожней, он только очнулся!» и торжественно, обеспокоенно и неловко протянул ему свою огромную ладонь. Чон с опаской поднял на него глаза, только вспомнить ни как его зовут, ни как давно они дружат, так и не смог. Однако, как оказалось, они изначально даже не были знакомы, и сейчас была их первая настоящая встреча. Так и состоялось его хаотичное и случайное знакомство с Намджуном. Признаться честно, увидь Гук такого человека раньше где-нибудь на улице, и, наверное, не обратил бы на него никакого внимания либо же слегка удивился и позавидовал бы его росту, только и всего. Однако Ким Намджун оказался человеком весьма неоднозначным. Первое, что парень о нём узнал, так это то, что именно он стал причиной теперешнего пребывания Чонгука в больнице. Второе, когда секундный шок отступил на второй план, а на первый вылезла вполне ожидаемая злость и абсолютное непонимание, что он этого совершенно не хотел. — Ты сам выскочил прямо под колёса, — убеждал он Чона, запустив одну руку за голову, а другую — в карман джинсов. — К тому же посреди ночи, а у меня в то время ещё и не работала одна фара, и я как раз ехал её менять. Было сложно затормозить, когда ты уже буквально напоролся на бампер. Гук, так как сам ничего, что случилось в тот вечер, до того момента вспомнить не мог, впал в ступор. Он мог бы, конечно, каким-то образом заявить на Намджуна в полицию и обвинить его во всех грехах, которые он совершил и о которых даже подумать не мог, но он, как ни странно, поверил ему. В первую очередь потому, что на первосортного шарлатана он похож уж точно не был, ровно так же, как и на безответственного водителя или сбивальщика ни в чём неповинных пешеходов в лице Чонгука. А спустя каких-то две недели они и вовсе стали чем-то наподобие друзей. Чон нуждался хоть в чьей-нибудь поддержке, а Ким в роли этой поддержки выступить был совсем не против. Он был спокойным, благоразумным и часто давал парню полезные советы, до которых тот бы никогда не смог додуматься самостоятельно, и общение у них без каких-либо проблем заладилось почти сразу. Ким приходил почти каждый день, интересовался его улучшениями в памяти, час-полтора сидел под боком, читая ему вслух что-то, что, как казалось ему самому, могло помочь парню, и после уходил. Часто приносил с собой фрукты или что-нибудь из сладкого, что, в прочем, обычно и приносят больным. Так же он часто болтал с медсестрой, которой с самого начала попадания парня в больницу было поручено присматривать за Гуком и, кажется, они сдружились ничуть не меньше. — Что-нибудь вспоминаешь? — спросил его однажды Джун, когда они в очередной раз вели разговор о каких-то бытовых мелочах. Чонгук немного подумал, покопался в памяти, ничего, абсолютно ничего там не найдя, и покачал головой. — Плохо. Может, хотя бы вспоминаешь, из-за чего вообще выбежал на дорогу? Такое не остаться в памяти не может. И вновь отрицательное хмыканье. — Значит, у тебя всё-таки амнезия? — вопросительно двигает бровью Намджун. — Врачи не говорят, им вечно что-то неясно, — раздаётся ответ. — А ты сам как думаешь? Как он сам думает? Да ни черта он не думает. Или Намджун действительно предполагает, что внезапно лишиться всех своих воспоминаний — это так легко и понятно? — Я не знаю. На этом разговор заканчивается, они с минуту сидят молча, и Ким, наконец, тяжело вздохнув и засунув руки в карманы, прощается с парнем и выходит из палаты. Однако, вопреки предположениям Чона, память к нему возвращается довольно быстро и будто бы по щелчку, когда он по неаккуратности падает с лестницы и ударяется головой об ледяной твердый пол, и то, что он в тот вечер узнает, становится для него полнейшим шоком. Сначала в голове всплывает что-то неясное, обрывок чего-то полноценного, флешбэк, в котором он наблюдает до жути знакомый образ какого-то парня. Через несколько секунд следует новый, за ним второй, третий, четвёртый, а после плотину воспоминаний словно бы прорывает, и когда все отголоски прошлого доходят до высшей точки, ему становится больно думать. Нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы осознать, что из неё состоит наше бытие. Жизнь вне памяти — вообще не жизнь. Вспоминает он слова из книги, что совсем недавно читал ему Намджун. И это, как ни странно, действительно так. Ещё день назад его сознание было пусто и беззаботно, и волновало его лишь то, что он знал, что что-то утерял, но так как он ещё не догадывался, что именно, то даже представить себе не мог, что это что-то окажется всей его жизнью, что без этого он не сможет ни плакать, ни улыбаться, и что боль от осознания будет такой пронзительной и внезапной. Сейчас ему казалось, что такое забывать нельзя, да и забыть попросту невозможно, но скажи об этом вчерашнему Чонгуку, и он бы только пуще прежнего заволновался, пытаясь понять, что же такого важного там может быть, так и оставаясь в неведении. А что толку от неведения? В сознании без памяти он мог бы лишь наблюдать за историей, (если бы он её, конечно, знал) что разворачивалась в душе Чон Чонгука, и как бы сочувствовать ей со стороны, однако прочувствовать её на себе бы уж точно не смог. В голове голосом Джуна отдаётся ещё одна цитата из той же самой книги. То, что ранее казалось навсегда забытым и утраченным и не поддавалось ни гипнозу, ни амиталу натрия, теперь вернулось и проникло в сознание. Удивительно, как точно она описывает его состояние. Кажется, он даже припоминает её автора. Ну конечно, Оливер Сакс. Намджун по нему просто с ума сходит. Его размышления по поводу цитат прерываются, и его сознание будто бы проектирует на огромный экран чью-то мягкую улыбку, а он, в свою очередь, уже догадывается, чью. Он видит всё так отчётливо, что, кажется, может различить каждую пушинку на его светло-жёлтом пушистом свитере. Парень пристально наблюдает, как он плавно закрывает руками глаза, как срывает какие-то раньше неведомые Чону цветы и смеётся. Смеётся бесконечно долго и звонко, будто сами цветы смешат его. И Чонгук смеётся тоже, ведь рядом с обладателем такой яркой непокоримой улыбки сложно не смеяться. — Хочешь понюхать? — спрашивает он, распластавшись на свежей траве. — Пахнет чудесно. — Конечно пахнет чудесно, это же цветок, — выдаёт Гук и тянется, чтобы вдохнуть аромат ранее невиданного растения. Волшебный запах настойчиво вторгается внутрь самого Чонгука и заполняет собой все его органы. Тэхён рядом переливается чем-то радужным, подставляет своё лицо палящим лучам солнца и смыкает веки. Родинка на его носу пляшет в разные стороны, соревнуясь с солнечными зайчиками, не желая быть пойманной. Его каштановые кудри поднимаются, переплетаются и опадают обратно под воздействием ветра, а руки вновь тянутся к загадочному цветку. Не наркотик ли это, случаем? Гук даже не успевает толком подумать об этом, потому что аромат постепенно затуманивает и разум, не давая сказать ни слова. Он падает рядом с Кимом и закрывает глаза в надежде когда-нибудь почувствовать это снова. Нет, наверное, не наркотик. Наркотик сидит совсем рядом, щебечет себе что-то весёлое под нос, и до него вполне можно дотянуться рукой, если ты, конечно, не боишься сгореть заживо от его сияния. Он, и только он является причиной этой внутренней гуковой эйфории. Поэтому, очевидно, и запахи такие пьянящие, и солнце такое яркое, и всё вокруг такое чу́дное. Всё только из-за него. Чонгук приходит в себя. Он один в привычной палате. Вокруг никого. Даже медсестры с её беспокойными визгами. Даже Намджуна с его нравоучительными советами. По голове будто бы раз пять хорошенько стукнули тяжёлым чугунным молотком, а по костям прокатились до отвала набитым пассажирами грузовиком. Вставать, как можно без проблем догадаться, ему совершенно не хочется, зато хочется сию же секунду выключить галдящий без остановки телевизор. Он несколько раз нажимает на тревожную кнопку вызова медсестры, но никто так и не приходит. Неужели даже медсестра его покинула? Ему всё же приходится отлепить зад от больничной простыни и самостоятельно щёлкнуть по пульту, чтобы угомонить надрывающихся и кому-то что-то яростно доказывающих людей на телеэкране. Он вглядывается в пустоту телевизора и мысленно, почти что бессознательно, ассоциирует её с пустотой своих ввалившихся глаз, а заодно и с пожирающей все человеческие чувства на своём пути пустотой его собственной жизни. За окном какой-то раздраженный водитель пару раз жмёт на гудок и, видимо, разогнав всех, кого ему хотелось, спокойно едет дальше. Гук содрогается от звука гудка и кладёт голову обратно на подушку, превозмогая боль во всех членах. В висках эхом раздаётся гудок той самой ночи, визг колёс и жуткий хруст лобового стекла, а в памяти всплывает насквозь прорезающий зрачки белоснежный свет одной единственной фары и запечатлённое в самой наивысшей степени ужаса и страха лицо тогда ещё незнакомого ему водителя. Он понимает, что помнит всё. Начиная от того, какой день недели тогда был, и заканчивая тем, какие на нём красовались кроссовки, во сколько он выбежал из дома и сколько ударов в тот миг пропустило его сердце. Становится как-то неуютно, непривычно, и он даже подумывает о том, что, возможно, это вовсе не его голова, мысли и воспоминания, хотя, конечно, это не так. Похоже ли это на сон? Вряд ли. Скорее на пугающую реальность, коей всё это и является. Через день приходит Намджун. Он вновь снисходительно интересуется, как у Чона дела, не ожидая от его ответа ничего нового, по привычке бросает свою сумку с вещами в угол, придвигает к койке простенький складной стульчик, садится на него и раскрывает очередное творение Сакса. Какого же оказывается его удивление, когда Чонгук молчит, молчит, а потом внезапно выдаёт, что к нему вернулась память. Он растерянно охает и, кажется, хочет порадоваться за друга, но лицо Гука по какой-то причине мрачнее сегодняшних туч на небе и всех самых угрюмых пейзажей, и радость отходит на второй план. — Вспомнил что-то неприятное? — Точнее, не вспомнил ничего приятного, — хмуро откликается тот, сердито потирая горбинку носа. — Как же так? — удивляется Намджун. Ему, сбившему человека, но теперь возобновившему свою причудливую молодую жизнь, в это как-то не верится. — Должно же было в твоей жизни быть хоть что-то хорошее. — Думаешь? — действительно интересуется парень. — Наверное, если я от отчаяния бросился под машину, чем-то хорошим там и не пахло. Чонгук вздыхает и замолкает, потому что знает, что этого «хорошего» и «приятного» у него в жизни было так много, что кто-то в определённый момент решил над ним поиздеваться и это «что-то» по-собственнически отобрать. Не вспомни он всего этого и никогда бы не подумал, что у него в жизни было такое вселенское счастье и такое межгалактическое горе. В голове, конечно же, мерзкой кучкой роились вопросы по типу «Почему так произошло?», «Где он теперь?» и «Что вообще делать?», но он был уверен, что начал задавать их себе бесчисленное количество раз сразу после того, как Тэхён проронил в его сторону последнюю расколотую надвое улыбку, неловко закинул на плечо сумку с пожитками и в свой dernier désespéré раз аккуратно прикрыл входную дверь. — Je reviendrai et nous renaîtrons, — прошептал он, пытаясь казаться благоразумнее и спокойнее, чем есть на самом деле. Но Чон не слышал и не понимал ничего, что творилось вокруг и как-либо пыталось привести его в чувство. Он бесконечно плакал, бился в истерике, умолял, сердился, кричал, стоял на коленях и снова плакал. Ему хотелось выпрыгнуть в окно в тот же момент, когда ресницы Тэхёна дрогнули два раза, взлетели наверх и покорно опустились, а сам он поспешно вытер длинным рукавом белой рубашки шмыгнувший один единственный раз нос и вылетел за дверь. Ему хотелось повеситься, когда позже он обнаружил забытый им в спешке, а может и оставленный нарочно голубоватый платок и каждую ночь надрывался над ним, даже не пытаясь угомониться. И ему хотелось утопиться всякий раз, когда кто-то по ошибке стучался в его дверь и оказывался, что каждый день по-новому повергало его в шок, не Тэхёном. А единственной его мыслью на кухне, в гостиной, по пути к ночному сырому асфальту и при открытии глаз в больнице по-прежнему было «дышать». Только потому, что так его каждый раз успокаивал Ким. «Дышать» и ничего больше, будто это слово было способно решить все существующие проблемы. Но самое главное, что это действительно работало, как какое-то заклятие и стоило только Чонгуку произнести в голове заветные шесть букв, как он тут же переносился в укромное и безопасное убежище. Порезал палец? Дышать. Сломал руку? Дышать. Чуть не умер в автокатастрофе? Дышать. Дышать. Дышать. Дышать. И только в день ухода Кима первый раз в жизни его дыхание сбилось. Руки затряслись, синяки под глазами стали темнее, а тело перестало что-либо чувствовать. Гук смотрит на Намджуна, на дрожащие фаланги пальцев, снова на Намджуна и несколько раз моргает так, будто его сейчас стошнит. Джун смотрит в ответ смиренно, выжидает пару мгновений, ведя с ним секундную борьбу, закрывает книгу, забирает валявшуюся в углу сумку, отодвигает складной стул и выходит в коридор. Слава Богу, выдыхает Чон, слава Богу он понимает, и вновь погружается в воспоминания. Он порядком измучен. Ему не хочется вступать в этот бесполезный и бесчестный бой. Кажется, ему становится плохо от этого уже физически, но его собственная память непонятно для чего хочет поглотить его целиком и полностью. Может, позволяет он себе такую мысль, было бы лучше, если бы я повторил судьбу родителей или, к примеру, вообще не рождался. Не просто так ведь все умерли? Значит, умереть должен был и я, и за то, что выжил, теперь должен всю жизнь расплачиваться. — Tu reviendras, — шепчет он сам себе, бережно доставая из-под подушки потрёпанный голубой платок и зарываясь в него носом. Он не знает французского и не знает, как мог запомнить сказанную единожды на нём фразу. Он не знает, почему из всех возможных вещей в доме взял с собой в путешествие по аду только голубой платок. И абсолютно не знает, что делать дальше. — Et nous renaîtrons,— почти беззвучно раздаётся в больничной тишине. Он смыкает сухие, искусанные до крови губы и устремляет взгляд в своё больничное небо. — Tout reviendra… à la normale.