Лишь луна одна знает

Чан возвращается домой поздно. От него разит алкоголем, а в запахе мятном угадываются нотки отчаяния. Всё из-за этого глупого Феликса, который упорно не хочет возвращаться! Почему он такой жестокий, омежка любимый? Почему не поддаётся, когда так нужен своему альфе? Обнять бы его сейчас, почувствовать рядом, вдохнуть знакомый аромат кофе, что источает Ликси. Но дышать приходится только сладким ароматом персика, зазывающе зовущим к омежке - хозяину дурмана. Зовущим так, что вожак едва держится, чтобы не совершить ошибку. Возбуждение, держащее альфу несколько последних дней, накатывает с новой силой, унося рассудок куда-то далеко. В голове воспоминаниями мелькают картинки того, что происходило днём: Феликс такой податливый в его объятиях, такой нуждающийся, такой соблазнительный. Как омежка был прекрасен! Как он тёк! Как целовал в ответ! Чан прокручивает всё это в голове и не может сдержать раздражённого стона, потому что Ликси сбежал так не вовремя. Не позволил себя взять. Снова оставил своего альфу ни с чем. За что он так? Жестокий! Сам же изводится, ещё и Чана изводит, глупышка! Ко всему прочему, этот персик сладостью дурманит. Зовёт. Просит вожака взять то, что ему принадлежит. Взять истинного. Окончательно себе присвоить. Не Феликса, к которому альфа так тянется, а Минхо. Омегу, который мается в течке. Которому нужен альфа. Аромат которого так кружит хмельную голову. Чан повинуется. Чан, словно послушный щенок, идёт к источнику дурмана, с каждым шагом всё больше забывая себя. - Ты пришёл? - слабо спрашивает Минхо, только замечает альфу в своей спальне. Омега не спит. Да и где тут уснёшь, когда тело всё ломит и бьёт лихорадкой? Когда хочется вздёрнуться, лишь бы закончить эти страдания. Минхо первый раз пережидает такую течку. Видимо, нахождение рядом истинного альфы, делает эти дни совсем невыносимыми. Сгореть в агонии желания совсем нет, поэтому гордость уступает место инстинктам. Минхо не боится больше Чана. Он ждал. Ему очень нужна помощь. Кого угодно. Омега готов уже отдаться кому угодно, только бы нутро прекратило скручивать тугим узлом. - Тебе так плохо, омежка. Ты сладко пахнешь. Так сладко. - шепчет вожак, приближаясь к ложу, на котором лежал его муж. Альфа протягивает руку, легко касаясь горячей шеи Минхо. Тот издаёт всхлип и откидывается на подушки, уходя от прикосновения. Вместо этого омега растягивается на ложе, соблазнительно выгибаясь в спине с протяжным стоном. Чану это голову срывает окончательно, и альфа набрасывается на своего истинного, не в силах больше сдерживаться. На улице сверкает молния, освещая ярко два разгоряченных тела на ложе. За ней следует раскат грома, не желая отставать. А ведь ни Чан, ни Минхо не заметили, когда началась гроза. Что Минхо, так он с начала течки не в себе, чтобы вообще что-то замечать вокруг. У него так сзади всё зудит, так органы желанием жжёт, тело болью охватывает! Он уже не понимает ничего, кроме того, что хочет альфу. Ему нужен альфа. Очень нужен, чтобы прекратить страдания. Чтобы стало хорошо. Пожалуйста, пусть будет хорошо. Мята. Запах мяты с ума сводит. И губы. О луна, как же сладко целуют эти губы! Как правильно! Прохладные руки на теле заставляют им подчиняться, негой наполняя настрадавшегося Минхо. И омега чувствует, что это его альфа. Что этот альфа принадлежит только ему. Никто больше не доставит такого наслаждения, только эти руки, эти губы, это... Минхо выгибает, вышибая весь воздух из лёгких, когда альфа заполняет его. Собственный крик удовольствия звенит в ушах, а боль наконец-то сменяет удовлетворение. И хочется больше, жёстче, не останавливаясь ни на секунду. Альфа даёт ему это. Альфа вбивается в его тело, словно это жизненно необходимо. Словно прерваться, значит - смерть. А омежка кричит; просит больше; царапает ноготками крепкие бёдра, стараясь притянуть партнёра ещё ближе. Чан первый раз так дико трахает омегу. У Минхо вся шея покрыта укусами кровавыми, а он только выгибается да просит ещё. На член насаживается, что у альфы белая пелена перед глазами стелется, звёздами разлетаясь в помутневшем взоре. И какой же аромат исходит от омеги! Луна, его бы брать и брать, чтобы всегда так хорошо! Чан это и делает: только изливается в омежье нутро, как снова член наливается кровью. И как тут устоять, когда Минхо не прекращает так зазывающе стонать и двигать аппетитной задницей? О, эта задница как произведение искусства! Омега весь как произведение искусства. Кто его придумал таким? И ведь только для Чана придумали! Только его этот омега! Как же с ним потрясающе! Как же он кричит от удовольствия! Как же зовёт альфу! Вожак думает, что его разорвёт, если вдруг он остановится по какой-то причине. Не остановится. Невозможно остановиться. Течный омега крепче наркотика будет, а Минхо в придачу ещё и истинный. И счёт часам теряется, реальность размывается ненужным пятном. Вожаку кажется, что он вечность готов так вбиваться в омегу, слыша его стоны. Игнорировать скулящее от боли сердце намного проще, когда разум мутит возбуждение. Так действительно легче. И засыпать легче изнурённым блаженством. Чан и не помнит, как они засыпают. Не помнит даже, вытаскивает он член из омеги, или так и морит его дрёма с разбухшим узлом внутри Минхо. Не важно. Важно, что альфе не снится ничего. Не тревожат его кошмары и думы печальные, пока он мирно спит, сжимая в объятиях тёплое тело омеги. Осознание приходит уже потом, когда будит Чана бормотание и всхлипы. Минхо плачет во сне, прижимается крепко к альфе и зовёт. Не Чана зовёт. Зовёт того, у кого его отобрали. Альфа не знает, а омеге снится зима суровая. Словно он голый совсем лежит в лесу в сугробе. Но не холодно ему совсем, а жарко. И хоть в лесу он за стенами станицы, а чувствует себя защищённо. Необычайно хорошо. Только понимает Минхо, что ему уходить отсюда нужно, чтобы не нарвался недруг на него обнажённого совсем. Он приподнимается немного и замечает своего Сынмина чуть поодаль от себя. Бета смотрит с укором и печалью в добрых глазах своих, а губы искажает горькая усмешка. Он ничего не говорит, просто сидит на белом снегу и смотрит. Смотрит так, словно осуждает за что-то. А Минхо так счастлив его видеть снова, даже сердитого такого! Омега не понимает, что не так он сделал, но это всё потом. - Любименький мой! Любименький! - приговаривает Минхо и ползёт в сторону беты, потому что встать почему-то не может. Расстояние между ними не сокращается совсем, что пугает омегу не на шутку. Неужели он так и не сможет прикоснуться к Сынмину? Неужели не обнимет? Почему нельзя? Почему не отвечает его любимый? Холодным взглядом прожигает, а потом поднимается на ноги и идёт куда-то вглубь леса. Ни словечка не сказал! Бросил! Оставил! За что!? И слёзы злые щёки обжигают. Минхо встать пытается, следом побежать, но не выходит ничего. Внутри от страха всё сжимает, пропадает чувство защищённости без следа. Омега ещё раз вперёд дёргается. Он готов унижаться! Готов бежать за любимым! Готов в ноги кинуться, умолять не оставлять его! А с места ведь не сдвинуться никак. Совсем не получается. - Не уходи! Любименький, умоляю тебя! Скажи, что я сделал не так! Ты накажи меня! Я всё стерплю, только вернись! Не оставляй меня, Сынмин! Я же больше жизни люблю тебя! Я люблю тебя, Сынмин! - кричит Минхо, но бета не возвращается. А ведь был так близко! Омега снова мог видеть его! Хотя бы видеть! Отняли ведь счастье их, на части разбили, поломали. Минхо сам как игрушка поломанная. Вот сидит нагой совсем в лесу и плачет. Горько ему. Падает он обратно на снег и ревёт во всё горло, не сдерживаясь. Замерзнуть бы, но нет холода. Почему нет холода, зима ведь? Зима. Минхо ненавидит зиму. Себя почему-то он тоже ненавидит. _________   - Милый, ты за молочком сходи к Хванам! - просит папа Феликса, пока стряпает на кухне: - отец скоро вернётся, ужинать будем. - Я с Ликси! - кричит звонко малыш Джонхён, поднимая обе ручки вверх, показывая свой энтузиазм. - Ну, конечно! Куда ты без Ликси? - смеётся старший омега. Он протягивает Феликсу монетки, чтобы оплатить молоко. Достаёт из шкафчика глиняную крынку, которая тоже вскоре оказывается в руках его сына. - И смотрите у меня! Одна нога там, другая здесь! Не опоздайте к ужину! - кричит Бомин, когда двое его сыновей уже маячат у двери. Те только заверяют, что быстро вернутся, а потом, над чем-то смеясь, выходят из домика. Бомин только головой качает, но сердце его родительское поёт. Феликс начал оживать. Днём с улицы прибежал, лица на нём не было. Что он там в огороде такого свидел? Кто напугал? Может, словом горьким кто обидел? Некоторые волки языком треплют, не дорого берут. Бессовестные! А Феликс всё близко к сердцу воспринимает. Добрый он очень, восприимчивый. Бывало, Бомин расскажет ему маленькому сказку какую или легенду, а он и верит. Глазки аж горят, когда слушает. А какой доверчивый! Его однажды ребятня, которая с ним дружила, попросили в лесу какую-то липку синюю найти. В смех, конечно, не серьёзно. Пошутили, а он и правда пошёл. Еле нашли потом. Испугались тогда все, переполошились. Бомин с мужем места себе не находили, а ребятишки то разревелись. Мы, говорят, не думали, что он пойдёт. Да и кто подумал бы? А Феликс пошёл, ягодка глупенькая. И нашли его ведь в роще липовой, он всё синее деревце искал. Ещё его домой зовут, а он упирается. Мол, не нашёл пока синюю липку. Вот каков! Давно это было, омежка уж взрослый совсем, а всё такой же наивный. Чудо чудное, а не омега! Такого обидеть каждый может. Ляпнут что своим языком поганым, а сыночку плохо. А он ведь молчит. Сегодня ничего не сказал, только раскраснелся весь и заплакал. А к вечеру, вроде, и повеселел. С Джонхёном всё играл, Бомин слышал их смех. А перед тем, как послал омега ребятишек своих за молочком, выскочил Феликс из спаленки и, как в детстве бывало, прижался к папке тесно-тесно. Всегда он ласковый был. Нет, не сыщешь больше нигде чудестного такого. Вожак вон тоже понимает это, поэтому, наверное, отпускать не хочет. Бомину жалко альфу, но не травил бы он душу сыночку. Зачем приходит? Мучаются только оба. Сейчас вот затишье. Не появлялся Чан несколько дней уже, говорят, его омега в течке. Пусть бы больше и не пришёл, Феликсу так легче будет. А то слышать и видеть постоянно любимого, а не сметь рядом быть, как тяжело. Феликсу на самом деле тяжело. Тяжело особенно видеть на себе жалостливые взгляды волков. Они словно душу ему разъедают этими взглядами! А кто-то вообще смотрит ехидно, словно рады горюшку омеги. Будто он плохое им что сделал? Никогда ведь не обидел никого, не оговорил, худо не желал. Добром всегда отвечают на добро, учил его отец, а оно вон как получается. - Ликси, а можно я назад крынку понесу? - интересуется Джонхён, резво идущий рядом, а потом для убедительности добавляет: - я уже большой совсем! Феликс улыбается и треплет лохматую макушку маленького помощника. Конечно, он разрешит. Пусть растёт заботливым, чтобы родителям сподручнее было. Кто же ещё им поможет, если один Джонхёни и останется? - Конечно, понесёшь. - отвечает омега, а ребёнок взвизгивает от радости и в порыве счастья обнимает старшего брата. На душе так тепло становится от этих объятий! Могли бы они ещё сердце склеить, но увы. Только Чану подвластно сердечко омеги, а не в его руках оно отныне. В руках того, от кого так сумашедше пахнет персиком. От Чана теперь тоже персиком пахнет и мятой. Нет на альфе больше аромата Феликса. Не может быть. Чужой его Чани теперь. Пусть и целовал сегодня так же крепко, ласкал нежно, но омежка чувствует, что альфа чужой. Сам не знает как, просто чувствует. Словно какой-то барьер между ними поставлен отныне. А раз так, Феликс отступить должен. Забыть и повиноваться крови истинной. Не переступать черту, что предками проведена. Омежку словно свыше кто-то от любимого отталкивает. Просит не рушить союз, что луной благословлён. И Феликс повинуется. Сегодня едва не ослушался, но всё обошлось. Папа спас его. Папа всегда спасает. Спасал. Больше не нужно. Дальше Феликс сам распорядится своей судьбой. Только ещё с отцом попрощается. Нет, говорить ничего не станет, просто поужинает со всей своей семьёй и уйдёт мирно. Уйдёт туда, где никто его не найдёт. В пучине не ищут. В пучине лишь вода да маленькие юркие рыбки. Там будет спокойно. Уже совсем будет не больно. И Чани сможет стать свободным от всех обещаний, что давал Феликсу. - Вы за молоком? - спрашивает Хёнджин из-за калитки, завидев издали братьев. Феликс кивает ему. Бета пропускает их к дому и убегает за родителем, попросив подождать. Омега послушно замирает у крылец, пока Джонхён рисует что-то на земле подобранной веточкой. Дождь давно прекратился. Тучи покинули небо, являя взору прекрасный розоватый закат. Скоро начнёт темнеть. Феликс смотрит на небо и легко улыбается. На сердце у него тоже легко. Феликс видит последний закат в своей жизни, и он восхительльный.