Дом Огненного Змея

Утро Солнцепраздника всегда начиналось рано, но в этот раз Дэй-Су проснулся ещё затемно, вздёрнутый собственным нервным возбуждением — и вовсе не от предвкушения подарков. У него были большие планы на сегодняшний день. Он натянул старые ботинки, которые ему оставили специально для хождения по грязи, накидку и штаны похуже, уселся на кровати и принялся ждать рассвета. Рука сама собой потянулась к груди, нащупала колечко под одеждой — на месте ли? На месте. Дэй-Су выполнял свои обещания. Он учился творить уже третью неделю, и до сих пор иногда не верил, что это происходит наяву. Никогда, даже в самых смелых своих фантазиях он не мог помыслить, что Эрхэ-Линн станет его учить, вот так просто поставит на стол лампаду и скажет: «Зажигай» — вместо того, чтобы выгнать взашей после того, как он чуть не устроил пожар. Для заветного пропуска во взрослую жизнь было лишь одно условие. — Обещай мне, Дэй, — сказал Эрхэ-Линн в конце самого первого занятия — чем сразу заставил насторожиться, внимать каждому слову; очень нечасто он называл его по имени. — Обещай, что никогда не будешь творить за пределами башни — и не будешь снимать нательное кольцо. Это можно делать только здесь, со мной. Всего-то? Проще простого. Но выполнять условие требовалось неукоснительно: стоит нарушить — пусть даже нечаянно — и Эрхэ-Линн узнает, уж в этом Дэй-Су не сомневался. Эрхэ-Линн всегда всё знал: где вылезет из земли первый побег приречника, когда вылупятся птенцы ласточек на северном обрыве, в каком месте он ушиб ногу, свалившись с лошади на прошлой тренировке. Поэтому теперь он внимательно следил за тем, чтобы каждую минуту, проведённую вне башни, нательное кольцо было там, где оно должно быть. Признаться, раньше он уже несколько раз забывал навесить кружочек на шею, когда уходил — спохватываясь на полпути к дому или вообще в купальне. Больше такого допускать нельзя. Это взрослых в цитадели легко обвести вокруг пальца. Эрхэ-Линн… Никогда и ни за что Дэй-Су не стал бы ему врать. Он бросил нетерпеливый взгляд за окно: небо на востоке розовело, но медленно. Скорей бы уже рассвет! Тогда за ним придёт Кари, они погрузятся в повозки и поедут на озёра собирать кувшинки — точнее, фахсу. Так правильно называлось это растение. Растение, надо сказать, ужасно зловредное: Эрхэ-Линн бился над ним и так и сяк, но оно до сих пор отказывалось цвести. — Я плохо хранил клубни, — объяснял он. — Не думал, что живая фахса ещё когда-то мне понадобится. В воде вместительной бадьи, стоявшей в саду на крыше, в обрамлении облаков и плавающих на поверхности листьев отражались их склонённые лица — большое и маленькое. Правильная вода, почва и свет; толстые здоровые листья… и ни одного цветка. Цветок фахсы нужен был для настойки — той самой, над которой Эрхэ-Линн работал всю весну и уже почти половину лета, для которой Дэй-Су сам часто добывал ингредиенты. Лекарство от какой-то редкой болезни, что бывает только у взрослых — в общем, полезная и важная вещь, и Дэй-Су ужасно хотел помочь. Загвоздка в том, что кувшинки растут на озёрах, а до озёр ему никак не добраться самому. Это в городе можно сказать: «Мне в западную школу» — и попутная повозка подвезёт. На озёра регулярные повозки не ходят, и даже если бы ходили — как объяснить, что ему там понадобилось? И вот тут-то Солнцепраздник пришёлся как нельзя кстати, точнее — обычай цветоприношения, когда все храмы заваливали этими самыми кувшинками в знак любви и благодарности к солнцу за его неиссякаемую щедрость. Проще всего было утащить один цветочек прямо оттуда — всё равно никто бы не заметил — но такого неуважения к Пресветлому Дэй-Су позволить себе не мог. Пришлось записываться в команду собирателей — чего он давненько уже не делал — и ловить на себе недоумённые взгляды отца. «Ты же говорил, тебе надоело ездить туда каждый год». На самом деле не надоело; поездка к озёрам — это же целое приключение. Просто с некоторых пор он недолюбливал кувшинки, особенно белые, и от утреннего ритуала в день Солнцепраздника начал поэтому уклоняться, но сейчас было не до глупых причуд. Настойка важнее. Солнце наконец перестало томить его и взошло, а полчаса спустя несущая их с Кари повозка, гружёная людьми, плотами и нагромождёнными друг на дружку широкими поддонами встроилась в вереницу других таких же, тянущуюся по Северо-Восточному тракту. Ещё через час свернули и спустились в лощину, где ответвление дороги оканчивалось тупиком как раз между тремя длинными озёрами, удобно собравшимися кучкой. Отсюда лёгкие живокаменные плоты несли к кромке воды уже на руках. Собирали так: кто-то из взрослых рулил плотом, проводя его по всем прибрежным зарослям, а остальные (и это уже могли быть и взрослые, и дети) стоя на коленках вырывали тяжёлые кувшиночьи головы из озёрных объятий, срезали ножницами и складывали в предварительно наполненные водой поддоны. Когда один поддон заполнялся, сверху ставили другой — и всё начиналось заново. Иногда — очень редко — в какой-нибудь тихой заводи среди жёлтого однообразия встречалась белая голова. Тогда все радостно охали, но никто не пытался её прикарманить — охотники за белой фахсой не ходили на общий сбор. Ещё бы: кому захочется стать мишенью для любопытных взглядов и объектом молчаливых домыслов на месяцы вперёд? Нет, ищущие цветок не для Пресветлого предпочитали делать это в одиночестве; озёр-то в округе хватает. Поэтому белая фахса отправлялась в поддон к своим жёлтым собратьям, а Дэй-Су старался не думать о маме — точнее о том дне ровно четыре года тому назад, когда посреди праздничной суеты она вдруг куда-то пропала и долго не возвращалась, и его, как наименее обременённого обязательствами в их семье, послали её искать. Время тогда уже близилось к вечеру. Внутренние помещения кроме трапезных и главного зала большей частью пустовали, народ стекался на западные галереи, чтобы занять местечко и не пропустить лучший в городе закат. Сперва Дэй-Су поднялся наверх в жилые комнаты — мамы там не было. Потом пробежался, петляя, по ярусам, заглянул во все «вероятные» места — тоже ничего. В конце концов спустился на птичий двор на крыше северо-восточной башни (в чьей юго-восточной сестрице он будет потом отсиживать наказания); во дворе его встретило лишь курлыканье голубей. Дэй-Су уже собирался уходить, когда услышал новый звук — тихие всхлипы, доносившиеся откуда-то изнутри. Через проём в полу он сошёл в пустое, испещрённое маленькими окошками чрево башни, аккуратно спустился по центральной винтовой лестнице, минуя ряды насестов, провожаемый настороженными взглядами голубиных глаз. Мама сидела в самом низу, под несущим навесом, и плакала. Опешив, Дэй-Су замер между двумя ступеньками. Он никогда не видел, чтобы мама — весёлая, добрая, всегда находившая время, чтобы с ним поиграть или рассказать сказку — плакала. Он даже подумал: вдруг он ошибся. Вдруг это какая-то другая, похожая женщина — но на белом подоле разметавшейся по полу парадной накидки серебрился вьющийся кольцами змей. Когда-нибудь такую накидку наденет Кари, но Кари ещё не доросла. Почему же она плачет? Упала? Ушиблась? Дэй-Су торопливо преодолел последние несколько ступеней, чтобы задать все эти вопросы, и обнять, и пожалеть, а потом увидел в её руках, сложенных лодочкой на коленях, цветок — спрятавшуюся за каскадом волос белую кувшинку; такие дарят Пресветлому, а ещё иногда взрослые дарят на Солцепраздник друг другу. Она держала кувшинку, словно ритуальную чашу, и роняла в неё слёзы, как какое-то диковинное подношение. Плечи её дрожали, пальцы обхватывали круглые лепестки то ли бережно, силясь уберечь от всех напастей мира — то ли гневно, вот-вот собираясь раздавить. Услышав его робкое: «мама», она вскинула голову — и вдруг окаменела, даже плакать перестала, настигнутая каким-то новым потрясением. Медленно подняла руку; кувшинка, потеряв опору, скатилась с её колен. Она смотрела в лицо Дэй-Су, будто никогда в жизни его не видела. Будто перед ней сейчас был не он — а кто-то совсем другой. — Повторяется… — прошептала она, касаясь обтянутыми тканью пальцами его щеки. — Всё повторяется… Потом улыбнулась, нежно и обречённо, поднялась и ушла наверх, оставив его одного с бешено бьющимся сердцем. Остаток дня она вела себя как обычно, была весела, и все, наверное, думали, что глаза у неё красные от смеха, или от слишком яркого закатного солнца… А следующей зимой мамы не стало. Дэй-Су никогда никому не рассказывал о том, что произошло. Но с тех пор каждый раз при виде белой фахсы перед ним вставало мамино лицо, и он задавался одним и тем же вопросом: почему она плакала? Почему? Тогда он не спросил — а потом уже было поздно. Когда повозки вернулись в цитадель, солнце успело немало продвинуться на своём пути к зениту и висело теперь над верхушками тополей. За кувшинками к их приезду выстроилась очередь — каждый приходил со своей плошкой, чтобы отсюда сразу пойти на площадь, набрать в фонтане воды, опустить в неё цветок и оставить либо в самом храме, либо на ступенях, если внутри уже нет места. Обычно из цитадели ходили в восточный храм — ну или в центральный, где праздничные ритуалы проводил сам Освещающий, хотя чётких правил не было. Цветоприношение разрешалось совершать где угодно — на это Дэй-Су и сделал расчёт, планируя следующий этап. Кари, конечно, немного удивилась его желанию пойти в Западную четвертину. Зачем так далеко? А ему все близкие храмы надоели. Да, глупый-глупый Дэй. Да, он вернётся к началу танцев. Кари теперь была взрослая — и занята не меньше отца. Вдумываться в его объяснения ей было некогда; хочет братец тащиться через весь город — пусть идёт. Получив причитавшийся ей цветок, она соскочила с повозки и отправилась по своим делам. Кувшинки постепенно расходились, освободившиеся поддоны выстраивались горкой на земле. Вот как раз сняли очередной — и под ним в глубине, зажатый со всех сторон жёлтыми боками, мелькнул ярким росчерком белый лепесток. Сердце Дэй-Су подскочило. На раздумья у него была одна секунда — пока разгрузчик отвернулся, убирая поддон. Голова ещё думала, а рука уже метнулась вперёд; он схватил белую фахсу, быстро сунул в перекидную сумку, спрыгнул на землю и припустил бежать. — Эй! — донеслось ему вслед. — А цветок? — Я взял! — крикнул он, не поворачивая головы, для наглядности потряс сумкой в воздухе и удвоил скорость, словно опасаясь погони. Потом, переводя дыхание и отплёвываясь от тополиного пуха в повозке, неспешно катящейся по окружной дороге, он пытался сообразить: зачем он взял белую? Ведь не было никакой разницы. Для настойки нужен цветок фахсы, неважно, какого цвета. Или белая всё-таки лучше? Должна же быть какая-то разумная причина, почему взрослые так с ней носятся — добывают, когда никто не видит… Плачут из-за неё… «Белая лучше, — решительно сказал он себе. — В ней больше… полезных веществ». Башня встретила его привычным прохладным полумраком, освежающим после уличной жары. Подумать только, прошло уже почти полгода с тех пор, как он впервые перешагнул её порог — сомневающийся, настороженный, ещё не знающий, что впереди ждёт интереснейшее приключение его жизни. Сейчас башня была его площадкой для игр, его библиотекой, его мастерской, его академией. Взлетая наверх по ступенькам, он позвал: — Эрхэ-Линн! Они едва не столкнулись в пролёте третьего яруса. Эрхэ-Линн недоумённо воззрился на него, скрестив руки на груди, и выразительно спросил: — В Солнцепраздник? Дэй-Су ухмыльнулся. — Я ненадолго. Пошли на кухню, покажу, что я принёс. На кухне — одном из немногих помещений башни, где было достаточно естественного света — он уже хозяйничал, как у себя дома. Достал из шкафа стеклянную миску, зачерпнул из углового бассейна воды, подумал немного — и велел Эрхэ-Линну отвернуться к окну. Пусть будет сюрприз. Посмеиваясь про себя — вот он сейчас удивится! — Дэй-Су выудил из сумки цветок, даже не особо помявшийся в дороге, опустил в воду и поставил на стол. Сказал: «Всё, можешь смотреть!» — упёрся руками в бока и стал ждать. Эрхэ-Линн обернулся, увидел фахсу, втянул в себя воздух и даже, кажется, отшатнулся, словно перед ним лежала не ценная ароматная кувшинка, а дохлая мышь. Дэй-Су ждал чего угодно, только не этого. Надеялся на одобрение, похвалу, отголоски улыбки в аметистовых глазах… Но Эрхэ-Линн перевёл взгляд с плавающего в воде цветка на его лицо — и его швырнуло в ледяной омут, в башню птичьего двора, где мама, вся в слезах, смотрела точно также: на него — и сквозь него, видя перед собой кого-то другого. В сердце шевельнулся давний, почти позабытый страх. Вот поэтому он так никогда и не спросил… — Спасибо. Дэй-Су вынырнул из омута — ошеломлённый, дрожащий — и уцепился за этот глухой тихий голос, как за соломинку. Эрхэ-Линн стоял вполоборота на фоне глубокого арочного окна, сдержанный и отстранённый, только непокрытые пальцы правой руки, которыми он упирался в стол, были заметно напряжены. На Дэй-Су — также как и на фахсу — он больше не смотрел. — Это последний компонент, которого недоставало. Теперь я смогу закончить. Ты очень мне помог. Похвала и одобрение. Но без улыбки — наверное, поэтому когтистая лапа, сжавшая сердце, всё не хочет отпускать… — А сейчас возвращайся, тебя ждут. Он, конечно, послушался — что ещё оставалось. Но в тот вечер в большом зале, где ни подарки, ни танцы, ни всеобщее веселье не могли до конца выгнать холод из его груди, он себе поклялся: в жизни больше не притрагиваться к белой фахсе. Никогда. *** На улице темнело, размытое пятно света на полу постепенно съедали сумерки, но белый цветок плыл в своей прозрачной стеклянной чаше ярко и торжественно, как парус в вечерних волнах. Когда Дэй ушёл, Эрхэ-Линн опустился на скамейку спиной к окну, привалился к стене, вытянул перед собой ноги — и сидел так до сих пор, уставившись на композицию по центру стола. С фахсой ничего не случится до завтра — он придал воде сохраняющие свойства, когда понял, что сегодня никуда уже отсюда не сдвинется. Завтра он растолчёт цветок в ступке, сомнёт и раздавит эти выпуклые, налитые солнцем лепестки, но сегодня он будет на него просто смотреть. Полдня и вечер, не так долго. Он мог это себе позволить. Пульс его бился ровно, он давно успокоился; то первое, выворачивающее чувство прошло. Сейчас Эрхэ-Линн сам себе удивлялся — откуда такая реакция? Бездна лет отделяла его от другой белой фахсы — бездна, в которой всё должно было выгореть, раствориться и истечь. Но что-то где-то ещё тлело; это было странно — и некстати. Вон, только ребёнка испугал. Ребёнка с лицом его несбывшейся мечты — и с серыми глазами. Как мог он не перенестись памятью в иные времена, в день того далёкого Солцепраздника, когда женщина с такими же глазами протянула своему избраннику такой же точно цветок. Шансов на взаимность у неё было не больше, чем у Эрхэ-Линна; она знала об этом, но всё равно распахнула своё сердце, преодолев страх, а потом — боль, потому что хотела пройти по жизни с поднятой головой, ни о чём не жалея. За этот поступок, на который сам он так никогда и не отважился, за решимость, смелость, честность — Эрхэ-Линн восхищался ей безмерно. Хотя возвращаться мыслями в тот день, вновь видеть перед собой эту картину всегда было очень тяжело. И ещё кое-что он понял сегодня (чтобы заметить это, нужно было провести с мальчиком некоторое время). Дэй — внешне копия Лема — характером намного больше походил на свою мать. Наверное, это к лучшему, ведь несмотря на штормовые перипетии юности, Тэм прожила полноценную и счастливую жизнь, и сейчас Эрхэ-Линн искренне, от всей души желал того же её сыну. *** На балконе своей комнаты, выходящей во внутренний двор цитадели Ставарга, Сави-Рин сунула руки в фонтан, плеснула водой в лицо и подставила его утреннему солнцу. В другой день в это время она была бы уже внизу, с кем-то встречалась, что-то решала, но утром после Солнцепраздника не возбранялось подольше отдохнуть. Зашелестели крылья, и белая голубка опустилась на ограждение, повернулась бочком, подвинулась ближе. Сави-Рин взглянула на неё укоризненно и покачала головой. — Опять? — сказала Айу, ступая из своей комнаты на их общий балкон. — Три с половиной года прошло, а она всё летает. Эту птицу, где-то потерявшую полпальца на правой лапе, Тэм часто отправляла с личными посланиями к сестре — и что-то ей здесь понравилось. После ухода хозяйки голубка продолжала иногда наведываться сама, к неудовольствию птичников из Тавирэнди. — Да, упрямая, — согласилась Сави-Рин, но мешочек с зерном всё же достала. — И глупая — никак не поймёт, что Тэм здесь нет, хотя я ей много раз объясняла. — Это потому, что у вас голоса похожи. И ещё ты такая же коротышка, как она. — Не я коротышка, а ты дылда. — Привычный обмен репликами, уютный, как вся их долгая совместная жизнь. Айу поддразнивала любя, и Сави-Рин не обижалась, но попробовал бы кто другой помянуть неуважительно её рост. Это Тэм могла себе позволить не переживать — не ей выпало быть главой Дома и Предстоящей провинции. — Самая прекрасная коротышка на свете. — Айу с улыбкой потянулась к её руке, переплетая их непокрытые пальцы. Внутри зашевелились бабочки, и Сави-Рин приготовилась отдаться во власть ощущений, когда её взгляд, скользнувший по лицу и точёным плечам тхиэйре, выхватил отсутствующую деталь. — Айу, печать! Стоящая напротив женщина похлопала себя по груди. — Забыла. Прости, всё никак не могу привыкнуть постоянно её носить. Она вернулась к себе, приколола брошку — свою личную печать с символом Дома Пятнистой Кошки, к многочисленным функциям которой недавно добавилась защита от посторонних глаз, — а потом они переместились в комнату Сави-Рин и устроились рядком на кровати. — Зеркало Пространства, ну надо же… Мгновенное окно в любое место на земле. Нам бы его сюда. — Мы обойдёмся. Зеркало оказалось именно там, где нужно — теперь у нас с Великим лесом есть двусторонняя связь. Это сильно упрощает задачу в будущем и полностью компенсирует, — она покосилась на брошку, — возникающие неудобства. До сих пор им удивительно, невероятно везло. Многоходовый план по переправке Дхис-Армета нигде не дал осечки, и спасён оказался тот, кого требовалось спасти прежде всего. Урташ в ошейнике смог пройти через барьер — в чём Сави-Рин до последней секунды сомневалась, а потом ещё неделю вздрагивала, ожидая ревизии из Тавирэнди. Но в Управлении охраны границ никто их провинцией не заинтересовался; значит, лазейка, о которой они раньше только догадывались, в самом деле существовала. Вообще-то животных и птиц, чьё сознание несло на себе отпечаток связи с человеком, граница отбрасывала так же, как людей. Но звери-посланники прошлого, особенно в гористых северных областях, должны были иногда выйти за черту барьера и снова войти, чтобы попасть в место назначения кратчайшим путём — поэтому их ошейники одновременно работали отмычкой. Потом ошейники упразднили, но барьер не перенастроили. Граница до сих пор пропускала их, не оповещая центр. Возможность передавать сообщения в Великий лес сама по себе была колоссальным достижением, но потом вдруг Тилле щёлкнул ключиком в замке и явил на свет Зеркало Пространства, как воздушный ваятель на зимних состязаниях являет пред восхищённые взоры толпы сотканный из ничего шедевр. Кот в ошейнике с одной стороны — и Зеркало с другой. Это означало настоящую связь, которую теперь нужно было укреплять: общаться, больше узнавать друг о друге… — Скажи, а что бы ты делала, — спросила Сави-Рин задумчиво, — если бы захотела выучить эмерийский? — Эмерийский? Серьёзно? — Ну да. Сейчас у них перед нами преимущество. В Эмерии многие знают наш язык — это считается признаком образованного человека. Поэтому можно не заботиться о переводе, отправляя туда послания, но у этого удобства есть и оборотная сторона. Айу понимающе кивнула. — Неизвестно, что они говорят между собой. — Именно. Так можно упустить важные детали. — В нашей провинции, насколько я знаю, исследователей эмерийской культуры не водится. Библиотеки мы уже перерыли — ничего по языку там нет. Можно поспрашивать в Тавирэнди, но что-то мне подсказывает: всё, связанное с Эмерией, давно перекочевало в Западную цитадель, а Западная цитадель… Дальше можно было не продолжать. Людям их поколения не требовалось объяснять, что с ней стало. Помолчав немного, Айу спросила: — Ты давно там была? — Давно. — На лицо Сави-Рин набежала тень. — Не знаю, как и о чём с ним разговаривать — да и не поощряется это, хоть Су так никогда и не добился абсолютного запрета. — Ну вот, сейчас вы могли бы поговорить об эмерийском… — Как ты это себе представляешь? — Сави-Рин криво улыбнулась. — Я сяду у входа, и он будет зачитывать мне правила грамматики через дверной проём? Айу пожала плечами. — Ты спросила, что бы делала я. Ладно, ты не дорассказала про Совет. Значит, регулярные обозы теперь — дело решённое? — Да, решённое, но мы что, правда будем обсуждать обозы и Совет утром после Солнцепраздника? Прозрачные, как у снежного кота, глаза Айу озорно сверкнули. — Чем же нам заняться? — Ну, не знаю… — протянула Сави-Рин. — Печать на тебе, теперь за нами точно никто не подглядывает… — Окно затуманить не забудь, — усмехнулась Айу. Сави-Рин послушно затуманила окно — и они взялись за руки.