Дом Огненного Змея

Время в Фиресте бежало быстро. Тилле перемещался из читальни в кабак, из кабака — на поэтические вечера, устраиваемые подругой матери, где декламировал популярные стихи, исправно исполняя сыновний долг. Стихами долг не ограничивался: дважды в неделю серру Палону нужно было прогуливать в парке и катать на лодочке, постукивая зубами от холода, который облачённой в меха матушке был нипочём — пока в один прекрасный день не обнаружилось, что поверхность пруда основательно заледенела. Тилле вздохнул с облегчением — и тогда только понял, что просидел в столице всю осень, и вот-вот уже наступит зима. Зима вот-вот наступит, а ему по-прежнему нечем обрадовать Фахора. В университетской каморке непрочтённой оставалась лишь небольшая стопка книг — он управится с ней за неделю, а дальше… Наверное, надо ехать в Полые холмы, проверить там всё снова, в тридесятый раз. Вряд ли точка Саир подкинет какие-то свежие находки — в конце концов, там живут люди, и Олеана первая прибежала бы с новостями, случись на её территории что-то неожиданное, но у Тилле просто не было других идей. Вечером у себя в спальне в глубине прикроватного шкафчика он наткнулся на книжку, которую дал ему Фахор — книженция выглядела настолько отвратительно и навевала такие неприятные мысли, что Тилле инстинктивно засунул её подальше, с глаз долой, а потом и вовсе о ней забыл. Это был один из ранних вариантов «Войны Девятой Луны» — похожие уже попадались ему, в том числе в университетской библиотеке. Тилле не сомневался, что ничего нового там не найдёт, но всё равно решил прочитать — просто чтобы лишний раз не врать Фахору, если тот спросит. Ничего нового действительно не было. Знакомые персонажи, знакомая череда событий, пусть и немного другими словами. Например, Ран-Тара здесь называли не Тёмным, а Темноглазым, но сделал он всё то же самое: похитил чужую жену, поубивал всех своих друзей, поработил половину населения Светлых Земель и послужил причиной исхода Старших. Так ли важно после этого истинное происхождение его прозвища? Тилле давно уже не спотыкался об архаичные буквы, легко скользил взглядом по страницам, торопясь добраться до конца — и никогда больше не прикасаться к этой испещрённой пятнами обложке. Вдруг внимание его привлекла одна фраза, тоже написанная иначе, чем он привык, однако здесь сочетание слов было совсем неожиданным. …Совет Домов рвался в наступление, чтобы закрепить успех, но Мит-Рис сказал: «Ожерелье Харгалида держится крепко, без помощи огнезмеев нам ни за что не порвать его»… Должен быть «щит» — а тут почему-то «ожерелье». И есть в этом что-то очень знакомое, очень тревожное… Потом Тилле словно врезали под дых. Перед глазами мелькнуло красное зарево, в нос ударил запах гари и палёной плоти, и обожжённые губы Йотти вновь шевельнулись в предсмертном бреду: «Нанизать бусины… Нанизать бусины, тогда ожерелье соединится, и корона всплывёт… Ожерелье должно соединиться…» Книжка полетела на пол. Тилле рванулся к карте, которую держал в том же шкафчике, развернул дрожащими руками и уставился на вписанную в пятиугольник звезду — в самый её центр, где посреди краснокаменной пустоши лежала Таршастра — Бездна Чародея. Поговаривали, что в дремучей, невообразимой древности это была живая огненная гора, каких много на северо-западе континента, но потом гора взлетела на воздух, оставив после себя лишь несколько дымящихся щелей по берегам бескрайнего, бездонного, волшебной синевы озера. Тилле всегда думал, что имя своё оно получило за этот невероятный цвет, и ему даже в голову не приходило… Больше часа он безуспешно пытался заснуть. Чертыхался, крутился с боку на бок, кусал губы, уже подумывая о том, чтобы прибегнуть к помощи тиссанского — или чего покрепче. Остановило его лишь опасение, что алкоголь плохо скажется на сновидческих способностях, которые вот именно сейчас — сию секунду! — были ему очень нужны. В конце концов он треснул себя по лбу — вместо подзатыльника, которым обязательно наградил бы его дядя — лёг ровно и начал дышать, как в Великом лесу умели даже малые дети. И дыхание, конечно же, помогло. Они давно перестали договариваться о встречах — если Эрхэ-Линн не хотел его видеть, он просто закрывал свой сон, но такое случалось нечасто, и Тилле не обижался. Сегодня пространство, слава Альфате, оказалось открыто. Шагнув на утёс с видом на Ларнах и встретившись взглядом с сидящим на уступе человеком, Тилле произнёс всего одно слово: — Харгалид. Как он и ожидал, этого хватило. Пространство дрогнуло, вызвав минутное головокружение — и вокруг нарисовалась башенная кухня. «Ух ты, — машинально восхитился Тилле. — Так мы ещё не переносились…» Должно быть, Эрхэ-Линн счёл, что кухня больше подходит для намечающейся беседы, нежели открытый всем ветрам обрыв. — Как ты догадался? — спросил он. — Неужели и правда в книжках вычитал? — Нет. Вернее, совсем без книжек не обошлось, но… — Тилле вздохнул и уселся за стол, сцепив руки в замок. — Был у меня один друг детства, Йотти… Или ты знаешь? Эрхэ-Линн на другом конце стола помотал головой. — Одного возраста со мной. Я в лесу с ним первым подружился, а он там жил с пелёнок, его родители — творящие, ну и он во втором поколении; так бывает иногда. Многому я у него научился: из рогатки стрелять, по деревьям лазить, плавать под водой с тростниковой трубкой в зубах… Суриль — тоже наша ровесница — чуть позже появилась, и так мы и бегали всюду втроём, славные были денёчки… Бегали мы, значит, бегали, пока не доросли до четырнадцати лет. А что у нас в Великом лесу в четырнадцать лет происходит? Правильно, проверка на стабильность, тоже своего рода ритуал совершеннолетия. Есть у старейшин специальный инструмент, ещё от Основателей оставшийся, там если стрелочка чуть-чуть колеблется — значит, всё в пределах нормы, живёшь в лесу, как все. Если сильно прыгает — плохо дело; такие люди, как правило, через пару лет отправляются в Полые холмы. У Суриль и Йотти всё нормально было, а у меня — знаешь как? У меня стрелочка встала, как вкопанная. А это означает… — Свободу, — закончил за него Эрхэ-Линн. — Полную и абсолютную, — кивнул Тилле. — Достающуюся единицам, раз в пятьдесят, а то и в сто лет. Это означает, что твой кокон настолько стабилен, что ты — человек творящий — можешь жить за пределами леса без опасности сойти с ума. Можешь поехать хоть в Фиресту, хоть в Апсарту, хоть к дикарям на Архипелаг — и ничего тебе не сделается. Вам, солнцепричастным, не понять… — Я понимаю. Тилле поднял на него блестящие глаза. «А ведь правда, — подумал он, — понимает. Единственный в Амарате, и даже намного лучше, чем я…» — В общем, Йотти это внезапно подкосило. Если бы я оказался таким, как все — не было бы проблемы: никто не хуже, никто не лучше. Одинаковые. Но я получил от судьбы подарок размером с дворцовую колокольню, и он не мог смириться, не мог понять, почему Альфата распорядилась так. Да, магия у меня в роду, но всё же я пришлый, а он — во втором поколении, и способности у него были выше… Тилле говорил — и сам не знал, зачем это делает. Эрхэ-Линн задал вопрос, ответ на который укладывался в три предложения. Не обязательно было вываливать на него ушат застарелых сердечных помоев, но остановиться уже не было сил. — Отношения у нас, понятное дело, испортились. Я начал ездить в столицу и задерживаться там, а он стал раз за разом нарушать запрет на долгое отсутствие, словно пытался доказать всем — и себе в том числе — что стрелочка ошиблась, что Альфату можно обмануть… Но обмануть её нельзя. Никому ещё не удавалось. Тилле помолчал, собираясь с духом, как перед броском в прорубь. — Закончилось всё так, как обычно заканчивается в подобных случаях. Год спустя он сбежал из-под замка (родители тогда уже держали его взаперти — и отправка в Полые холмы была делом решённым), пропал на трое суток, а потом ночью караульного на опушке разбудили воплями жители соседней деревни — ловите, мол, вашего бесноватого, он нас убивает. Оказывается, Йотти заявился к ним и начал жечь всё без разбору, всю деревню спалил — и себя заодно, уж не знаю, случайно или нарочно. Когда я его нашёл, он уже еле дышал. Я тогда спросил: «Йотти, зачем?» Не надеясь даже ничего услышать, но он ответил — хотя ответ этот вплоть до сегодняшнего вечера казался мне бредом человека, безнадёжно протёкшего котелком. А теперь… — Что он сказал? Тилле зажмурился и воспроизвёл всю фразу целиком, от начала до конца. «Он хочет вернуться. Надо помочь. Нанизать бусины… Нанизать бусины, тогда ожерелье соединится, и корона всплывёт… Ожерелье должно соединиться…» Под закрытыми веками вдруг мигнуло — словно свет в комнате на мгновение померк, а потом загорелся вновь. Открыв глаза, Тилле заметил, что очертания предметов немного расплываются — у него так бывало, когда он терял фокус, и пространство сновидения переставало слушаться его. Бросив удивлённый взгляд на сидящего по ту сторону стола, Тилле обнаружил, что пальцы Эрхэ-Линна впиваются в столешницу; будь дело наяву, он бы, наверное, разодрал перчатки и оставил на деревянной поверхности царапины от ногтей. — Кто хочет вернуться? — спросил Эрхэ-Линн невыразительным голосом. Тилле подавил нервный смешок. — Я задал тот же вопрос — Йотти уже не ответил… Но что-то мне подсказывает, что у тебя имеются некоторые догадки на этот счёт. Несколько долгих минут тянулась напряжённая тишина, но предметы перестали расплываться, и свет больше не мигал — Эрхэ-Линн взял себя в руки. Потом в голове снова крутнулось — и декорации сменились целиком, второй раз за ночь. Новое место — тоже где-то в башне — представляло собой большой пустой зал, по центру которого был то ли высечен, то ли начерчен круговой узор со сложным рисунком. В основе круга лежала спираль, поделенная на сектора; внутри каждый сектор населяли наборы неведомых символов. Тилле шагнул было вперёд, чтобы получше разглядеть, но Эрхэ-Линн аккуратно придержал его за рукав и спросил: — Во время твоих странствий по Эмерии ты когда-нибудь видел что-то подобное? Ещё день назад Тилле бы не вспомнил — настолько давно и мельком это было. Но сегодня, после всего случившегося — вспомнил моментально. — Да. Пальцы, сжимавшие его рукав, разжались, а потом вцепились в предплечье. — Где? В какой из точек? «Вот и последнее доказательство, — отрешённо подумал Тилле. — И вся наша хронология событий, собираемая по кусочкам на протяжении пяти лет, рушится, как карточный домик». Потому что круг — не такой, но похожий — рисовал Йотти за месяц до смерти. Сидел и ковырял палкой в пыли, что-то приговаривая себе под нос. Тогда уже никто не обращал на него внимания и не интересовался тем, что он там бормочет. Тилле тоже не интересовался — просто шёл мимо по своим делам. А небеса над Ратмой полыхнули гораздо позже, и теперь он мог поклясться: это не был первый раз. Между тем пальцы на его предплечье сжались сильнее. «Интересно, можно ли сломать человеку руку во сне? Чем ещё можно заниматься во сне, кроме разговоров?» Тилле тряхнул головой, отгоняя лишние мысли. — Я расскажу всё, что знаю про Харгалид. Его молчание, похоже, было истолковано как попытка торговаться. Тилле повернулся, чтобы разубедить — они давно миновали стадию торговли, и Эрхэ-Линну следовало бы об этом знать — и натолкнулся на просящий, почти умоляющий взгляд, настолько его огорошивший, что он сказал совсем не то, что намеревался. — Если тебе так важно знать ответ — почему ты просто не посмотришь? У тебя есть Зеркало Времени… Зачем спрашивать меня? Ты же и так подглядываешь? Однажды они долго обсуждали Зеркала, и Тилле выяснил, что в работе с ними существует множество хитростей и ограничений. Зеркало Времени, к примеру, служило окном в прошлое (включая совсем недавнее, до минуты) — но не в будущее, и прошлое выдавало по способностям смотрящего. Эрхэ-Линну нужно было знать в лицо человека, чьё прошлое он смотрит, но Тилле он знал, так что препятствий нет никаких… Эрхэ-Линн оставил в покое его руку, опустил глаза и неловко проговорил: — Обычное подглядывание — оно безобидное. А это — всё равно, что взломать замок на сундуке, нахватать сокровищ и уйти незамеченным. С друзьями так не поступают. Я хочу знать, но… это не вопрос жизни и смерти. Тилле поймал себя на необъяснимом и довольно глупом (учитывая место действия, а также сопутствующие обстоятельства) желании обнять его и расцеловать. — Я могу не подглядывать, — добавил Эрхэ-Линн после паузы. — Вообще. Если скажешь. Желание сделалось непереносимым, и Тилле поспешно убрал руки за спину. От греха подальше. *** Подготовка к зиме в Амарате с каждым годом становилась всё более хлопотной. Сбор урожая, распределение запасов, теперь ещё необходимость регулировать межграничные обозы — с последних жарких дней и до первых заморозков Стах-Рам работал, как упряжный конь, не отвлекаясь на посторонние мысли. Он не заметил, как прошёл Осенний Переход, пожелтели тополя и облетели клёны. Когда до Зимнепраздника оставались считаные недели, и кажущийся бесконечным поток дел начал понемногу стихать, Стах-Рам как-то вынырнул из вороха отчётов и распоряжений и понял, что устал. Ему требовалась передышка, а его пятилетнему сыну, растущему не по дням, а по часам — внимание отца. Миу, конечно, ни разу не упрекнула его за затянувшееся отсутствие в их жизни, но Стах-Рам сам понимал, что так нельзя. Поэтому следующий солнцедень он решил в кои-то веки провести с семьёй. Они отправились гулять по городу, где накануне как раз выпал первый снег, на радость и детям, и взрослым (зимы в Тавирэнди холодные, но сухие; здесь каждый снегопад — событие). Посмотрели воздушное представление на центральной площади и выставку световых фигур в парке южной четвертины. Там же по случаю выходного дня работали детские самокатки, Ир как засел в них — так и не вылезал, пока на резком повороте не треснулся о бортик, после чего всё быстро закончилось, рёвом и разбитой губой. Они вернулись в цитадель. Миу пошла залечивать сыновьи раны, Стах-Рам, оставшись в одиночестве, загулял в большой зал, сегодня переоборудованный под площадку для игры в двойной мяч с рядами ступенчатых сидений для публики. Соревновались команды студентов академии, среди них было много знакомых лиц — дети друзей, коллег, подчинённых… Стах-Рам сам не заметил, как начал с интересом следить за происходящим и даже болеть за команду зелёных — может потому, что там была дочка Су. Игра протекала напряжённо, но зелёные выиграли, доставив Стах-Раму немало приятных минут. Он откинулся на спинку и ещё долго сидел так, довольный и отдохнувший, не спеша уходить, когда к нему подошла Кари — тоже, наверное, заметила его в толпе. — Первый помощник, — учтиво поздоровалась она, складывая руки в приветствие. — Да брось ты, мы не на работе. Хорошо играли, молодцы. — Правда? — Девушка просияла. — Вам понравилось? — Конечно. Твоему отцу бы тоже понравилось, если бы он видел… Занят, да? Она печально кивнула, потом спросила: — Как поживает Тми? Нравится ей на новом месте? — Да, привыкла уже, пишет, что всё хорошо… Кари приподняла уголки губ в вежливой улыбке. Стах-Рам поспешил сменить тему: — А брат твой как? Тоже не пришёл тебя поддержать? — От него дождёшься… У него в солнцедень есть дела поважнее. — Что ж, можно понять. В городе в выходной много интересного — представления, самокатки… — Да если бы он развлекался, как нормальные люди! Но у него в Западной четвертине, видите ли, кот. С серебряной шерстью и фиолетовыми глазами. Поедающий каштаны, вдобавок ко всему. — Что-что? — переспросил Стах-Рам, выпрямляясь. — Ерунда полная, ведь правда? Я думаю, он там подружился с местными мальчишками, хотя чем наши каштаны лучше ихних — ума не приложу. Скамейка будто бы качнулась; пришлось уцепиться за край. «Не может быть, — подумал Стах-Рам. — Это слишком невероятно…» Но сидеть на месте больше не мог. — Что ж, мне пора, — сказал он поднимаясь. — Спасибо за игру. Ноги сами вынесли его обратно в город. В гудящей голове роились бессвязные мысли, всплывали обрывки воспоминаний. Пятнадцатилетний Су звонким голосом выкрикивал из далёкого осеннего дня: «Лем, свежие каштаны, только пожарили!» А Лем отвечал: «Спасибо, братишка, я не голоден. Отдай Эрхэ — он у нас от каштанов никогда не отказывается». Су хмуро передавал пакет, Эрхэ нырял в него, щёлкал скорлупой — и сморщенные комочки один за другим исчезали у него во рту. Стах-Рам шёл, не разбирая дороги, придерживаясь одного только направления, не торопясь садиться в повозку, которая существенно сократила бы путь. Неверящее «как» сменялось возмущённым «почему», и где-то там в глубине маячило паническое «что делать». Он давил на корню все эти вопросы, повторяя, как молитву: сначала надо проверить. Убедиться. Всё остальное — потом. Его сердце упало, когда, дойдя до начала лестницы, он увидел убегающую вверх дорожку из маленьких следов. Когда стало ясно, что наверху у барьера дорожка не кончается, следы продолжаются по ту сторону, устремляясь прямиком к башне — Стах-Раму сделалось очень холодно. Он преодолел последний отрезок пути и уже у самого входа услышал доносящийся сверху заливистый детский смех. Стах-Рам сделал пару шагов в сторону, сполз спиной по стене, усевшись прямо в снег, уронил голову на руки и стал ждать. *** Снега за ночь навалило столько, что даже на крыше, где всё было заставлено горшками и кадушками, можно было лепить снеговика. Однажды Дэй-Су пришло в голову: а что, если построить большую лестницу, чтобы люди могли попадать в башню через верх? Ведь попадает же туда как-то дождь и снег? Но Эрхэ-Линн сказал, что всё это давно пробовали. Не получилось. Странная штука, это «поле отчуждения». Дэй-Су катил снежный ком по дорожке вдоль ограждающей стены, поднимавшейся выше его роста и полностью скрывавшей обзор — только небо с облаками и было отсюда видно. Время от времени он поглядывал на Эрхэ-Линна, занятого подзарядкой центрального купола. Летом на крыше много чего росло, но сейчас остались одни только плодовые деревья, и их требовалось согревать, чтобы всё спело. Эрхэ-Линн в последнее время был более молчалив и задумчив, чем обычно. Иногда он просто застывал посреди какого-то занятия, устремляясь взглядом вдаль, не слыша обращённых к нему вопросов — приходилось дёргать его за одежду, чтобы привлечь внимание. Дэй-Су это ужасно не нравилось. Ему хотелось, чтобы Эрхэ-Линн смотрел на него и разговаривал с ним, а не с кем-то в своей голове. Вот и сейчас ощупывавшие купол руки замерли в одном положении и уже долго не двигались с места. — Эрхэ-Линн, давай вместе лепить! Никакой реакции. Дэй-Су надулся, потом в сердцах зачерпнул снега, слепил плотный шарик, подкрался и запустил в повёрнутую к нему спину. Удар попал в цель. Обернувшись, Эрхэ-Линн посмотрел на него с таким изумлением, будто только сейчас заметил, что он вообще тут есть. Дэй-Су надулся ещё больше, слепил второй снежок и бросил вслед за первым. На этот раз Эрхэ-Линн увернулся. Потом вдруг присел на корточки, тоже загрёб снега — и мгновение спустя Дэй-Су почувствовал ощутимый толчок в плечо. Обиду как рукой сняло. Он радостно завопил и ринулся в бой, прыгая от кадушки к кадушке, поскальзываясь на запорошенных дорожках, закидывая противника снарядами. Противник держал достойную оборону, прячась за стеной купола, иногда сам переходил в наступление, и тогда тычки сыпались со всех сторон. Один из снежков — случайно! — попал Эрхэ-Линну в ухо. Эрхэ-Линн догнал обидчика, схватил поперёк туловища и напихал снега прямо за шиворот, пока Дэй-Су верещал от холода и от счастья. Они носились по крыше довольно долго, а потом, когда Дэй-Су устал и запросил пощады — сидели, привалившись к стене у лестничного выхода, мокрые с головы до ног, и смотрели на облака. Дэй-Су боялся, что Эрхэ-Линн отправит его греться в купальню, но минуты шли, его никто не прогонял, и ему казалось, что он сидит на таком же пушистом облаке, а не на жёстком холодном полу. Хотелось, чтобы этот день никогда не кончался. Но день всё-таки кончился — и от купальни тоже не получилось отвертеться. Когда Дэй-Су, чистый и просушенный, собрался уходить, Эрхэ-Линн дошёл до выхода вместе с ним. — Будем ещё играть в снежки, когда новый снег нападает? — спросил Дэй-Су с надеждой. — Будем, — Эрхэ-Линн улыбнулся и потрепал его по голове тёплой, затянутой в сухую перчатку рукой. Окрылённый, Дэй-Су ступил за порог… И тут от стены справа отделилась и шагнула ему навстречу высокая фигура. Глаза Дэй-Су распахнулись. Он не сразу понял, что произошло, и кто это перед ним, такой знакомый, а когда понял — метнулся обратно в башню и спрятался у Эрхэ-Линна за спиной. Воцарилась мёртвая тишина, в которой только сердце его стучало, как бешеное. Потом Эрхэ-Линн ровным голосом сказал: — Дэй, ступай на крышу, прибери там, что разбросано. — Он повернулся и сопроводил свои слова выразительным взглядом. — На крышу. Понятно? Как тут не понять. Подглядывать и подслушивать — нельзя, но он и не стремился. Всё, о чём он сейчас мечтал — это поскорее забиться в самый дальний, самый тёмный угол башни, и чтобы никто и никогда его оттуда не достал. *** Они стояли друг напротив друга по обе стороны входного проёма. Стах-Рам столько всего передумал, столько заготовил требовательных вопросов и гневных обвинений, сгорая от ярости в холодном снегу, но сейчас обнаружил, что запал его кончился. Он просто молча смотрел в эти бесстыжие фиолетовые глаза, даже не зная, с чего начать. Но вид его, похоже, был весьма красноречив, потому что в бесстыжих глазах мелькнула несвойственная им неуверенность. Почти тревога. И Хранитель Ключей заговорил первым. — Он взял и пришёл, сам, — голос звучал торопливо. Неужели Эрхэ оправдывается? — Я не знаю, как он додумался открыть опоясывающий барьер. Я не знаю, почему башня его пропускает. Но я клянусь: здесь ему ничто не угрожает. Неужели ты полагаешь, что я способен причинить ему хоть какой-то вред? — Скажи об этом Су. Эрхэ аж передёрнуло. — Он не поверит ни единому моему слову, и ты об этом знаешь. Стах-Рам кивнул. В общем-то, говорить больше было не о чем. Он развернулся и сделал несколько шагов, когда в спину ему долетело: — Настойка. Стах-Рам медленно повернулся обратно. За считаные секунды Эрхэ целиком преобразился: выпрямился, вскинул подбородок, расправил плечи. Ни капли тревоги не осталось в его прищуренных глазах: лишь безжалостная, убийственная решимость. — Она действует, да? Благодаря ей твоя дочь может оставаться нормальным человеком, но то, что я тебе дал, скоро закончится. Серая гадюка. Каждый раз, когда Су называл его так — сам едва не плюясь ядом — Стах-Рам понимающе улыбался, но на самом деле не понимал. Сегодня он понял. — А рецепта ты не знаешь, и, даже если бы знал — самому тебе не собрать необходимых компонентов. Стах-Рам обхватил себя руками за плечи. Солнце ещё не закатилось, но холод пронизывал до костей. — Я буду снабжать тебя настойкой регулярно. Я даже могу устроить доставку настоящего, более действенного снадобья с обозами через границу, у меня есть связи в Великом лесу. Всё, что от тебя требуется — это молчание. Стах-Рам опустил голову, чтобы собеседник не видел его глаз. Чтобы хоть немного отсрочить для него торжество победы. — Мне надо подумать, — глухо сказал он и ушёл, больше не оглядываясь. *** Дэй-Су всё-таки поднялся на крышу — не посмел ослушаться — и потерянно бродил там, собирая разбросанные горшки и инструменты, пока перед самым его носом из воздуха не соткался переливчатый полупрозрачный птармигай, приглашающе помахивая крыльями. Значит, взрослые всё закончили, можно спускаться. Птармигай привёл его на кухню, где рассыпался снопом искр. Эрхэ-Линн сидел за столом, отрешённо глядя в окно. Устроившись напротив, Дэй-Су заглянул в его лицо, казавшееся сейчас каким-то серым, безжизненным, и испуганно спросил: — Что же теперь будет? — Не знаю. — Он расскажет отцу? — Возможно. Но я всё же надеюсь, что нет. — Эрхэ-Линн потёр глаза рукой, вздохнул, и добавил: — Надо подождать. Пока веди себя, как обычно. Дэй-Су поёрзал на скамейке. — А если дядя Стах станет меня спрашивать про… всё… Что мне отвечать? Эрхэ-Линн посмотрел на него, помолчал и устало проговорил: — Правду.

конец первой части