Дом Огненного Змея

Западный склон башенного холма, хоть и не такой неприступный, как северный, был всё же круче и обрывистее, чем тот, что смотрел на город. К подножию не вела ни одна дорога, наверх не тянулась ни одна тропинка — никому бы не пришло в голову подниматься с этой стороны, именно поэтому Дэй-Су и устроил здесь когда-то запасной ход. Он оставил коня в присмотренном заранее маленьком гроте, на привязи. Рослый выносливый жеребец, полученный от Сави-Рин в Ставарге и домчавший его до цели быстрее, чем он рассчитывал, глянул укоризненно. — Извини, приятель. Придётся потерпеть — а то вдруг ты загуляешь, куда не надо, и попадёшься, кому не следует? Я тебе вечером принесу чего-нибудь вкусненького. Он вскарабкался по каменной стене, легко отыскивая нужные уступы, иногда цепляясь за вбитые в скалу колышки, наверху сорвал с шеи нательное кольцо, привычным жестом распахнул и сразу пригладил за собой барьер. Самая длинная ночь была позади, и год сменился на новый, но природа по-прежнему спала крепким сном в холодных объятиях зимы. Это утро выдалось особенно тихим. Молчали птицы, ветер не шелестел по камням, не шевелил пожухлую траву. Мир будто замер в ожидании чего-то. Тишина просочилась Дэй-Су под кожу, пригасила снедавшее его нервное возбуждение — результат предвкушения и недосыпа; он невольно замедлил шаг и под своды башни входил осторожно, стараясь не шуметь. Эрхэ-Линн не ждёт его так рано. Скорее всего, уже не спит, но вряд ли его обрадует топотание по лестнице и приветственные крики. Прошедший месяц показался Дэй-Су вечностью, но башня, похоже, и не заметила его. Всё здесь было таким же, как раньше. Он впервые всерьёз попытался себе представить, каково это — не иметь возможности выйти за пределы этих стен, лишь смотреть из окна, как парят в небе птицы, и где-то там течёт река, и весна сменяется осенью. Год за годом. Десятилетие за десятилетием. Даже отец не был намертво привязан к рабочему столу. Даже Кари сможет уехать с пограничного острова, когда отслужит срок. Пребывание Эрхэ-Линна в башне не имело срока. Он уже провёл в ней большую часть жизни и останется здесь, наверное, до конца своих дней. Дэй-Су поёжился. Возможно, виной тому была усталость от многодневного путешествия верхом, но сегодня воздух внутри казался холоднее обычного. Однажды — когда он уже дорос до таких вопросов — он попытался выудить у Эрхэ-Линна подробности произошедшего. В чём именно состоял эксперимент? Что пошло не так? По какой конкретно причине образовалось поле отчуждения? Эрхэ-Линн тогда ответил: — Твоё любопытство объяснимо, и ты имеешь право знать — это касается твоей семьи, но… Тот день был не лучшим в моей жизни. Мне тяжело о нём вспоминать и тем более — говорить. Поэтому я попрошу у тебя отсрочку: до совершеннолетия. Когда тебе исполнится пятнадцать, я расскажу всё. Согласен? В бесценные моменты вроде этого, когда Эрхэ-Линн держался с ним как со взрослым, как с равным, Дэй-Су и с крыши бы спрыгнуть согласился, поэтому тему больше не поднимал, но одна мысль не давала ему покоя: при чём здесь его семья? Он вертел её в голове и так, и эдак, и пару месяцев назад решился наконец отнести тёте — которая тоже не удовлетворила его любопытства. — Прости, Дэй. Это не моя тайна, и разглашать её запрещает закон. Эрхэ-Линн обещал рассказать — значит, он расскажет. Просто дождись этого. — Ну скажи хоть что-нибудь! — Дэй-Су был близок к отчаянию. — Я же совсем ничего о нём не знаю! — Ты проводишь с ним столько времени, — улыбнулась тётя, — думаю, ты знаешь о нём больше, чем кто-либо другой. Потом Сави-Рин всё же сжалилась над племянником и одарила крохами информации, которые он бережно сложил в памяти. — Эрхэ-Линн происходит из старинного рода, ведущего начало от основания Тавирэнди. После Великой войны на нашем измученном, обескровленном распрей континенте осталось слишком много опасного знания, которому, по замыслу первого Освещающего, не было места в новом мире. Он и его помощники прочесали все Светлые Земли и избавились не только от оружия и нечистых механизмов, но и от любых записей о том, как они были созданы. Забвению оказалось предано всё, что могло так или иначе привести к повторению трагедии, но некоторые потенциально опасные методы и технологии слишком сильно вросли в повседневную жизнь, чтобы от них можно было полностью отказаться. Для надлежащего хранения этих знаний в новой столице построили специальное место — Западную цитадель. Во главе её встал человек, принявший на себя обязательство: оберегать, но не распространять, сохранять для передачи потомкам, но раскрывать только тем, кто имеет на это разрешение. Его назвали Хранителем Ключей. Эрхэ-Линн — последний Хранитель Ключей в Амарате. — Почему я никогда раньше об этом не слышал? — спросил Дэй-Су. — Потому что после происшествия полуторавековой давности должность официально упразднили и запретили любые упоминания о ней. Хранителя Ключей вычеркнули из истории. Я сейчас нарушаю закон. Не вздумай, пожалуйста, больше ни с кем об этом разговаривать. Дэй-Су и в мыслях такого не держал — не хватало ещё подставить Сави-Рин и лишиться незаменимого источника ценных сведений. Он может подождать. К тому же, тётин рассказ и так прояснил многое. Ореол молчания, окутывавший руины на Западном холме, нежелание школьных наставников вдаваться в объяснения — всё это теперь становилось более понятным. «Но разве это честно?» Так думал он сегодня, поднимаясь по стылой лестнице, видя, как пар вырывается изо рта (ему не показалось — в башне действительно было холодно, слишком холодно). «В чём бы Эрхэ-Линн ни провинился, неужели бессрочное заточение — не достаточное наказание само по себе?» Нет, кто-то решил, что забвению надо предать само его имя, сам факт того, что человек этот жил — и до сих пор живёт — на свете. «Ничего, вот я вырасту…» Мысль возникла — и застопорилась, не сумев найти продолжения. Вот он вырастет — и что? Дэй-Су ещё слишком далеко отстоял от мира взрослых, чтобы понимать, как жить и действовать в нём, но внезапно со всей ясностью осознал: однажды он всё изменит. Что именно и как — пока не представлял, но был уверен, что сделает это. Обязательно. И вдруг, нарушив торжественное безмолвие этого морозного утра, под сводами башни грянула музыка. Промчавшись по всем сумеречным закоулкам, она обрушилась на Дэй-Су без предупреждения, выдернула из тишины, оборвала размышления о будущем, оставив только здесь и сейчас — тягучая, пронзительная мелодия, рождаемая неведомым инструментом. В голове мелькнул образ Эрхэ-Линна, склонившегося над плотницким столом, срезающего стружки с предмета необычной формы. Виола. Он видел её готовой, но ещё ни разу не слышал, как она звучит. Музыка подхватила его и повлекла за собой. То торопливая и яростная, то хрупкая и нежная, мелодия текла и струилась, взмывала и опадала вновь. Дэй-Су следовал за ней, как во сне, с яруса на ярус, выше и выше, словно странник, взбирающийся к заоблачной вершине, где ему должны открыться сокровенные тайны бытия. И на всём этом зачарованном пути музыка говорила с ним: шептала и плакала, признавалась и обещала — что-то настолько непомерно огромное, что он сам не знал, удержит ли в руках этот подарок, но уже был готов вцепиться, и сражаться, и отдать за него жизнь. Опрокидывающие душу звуки лились с восьмого яруса — Дэй-Су уже понял, куда они его приведут. Он оставил позади кухню, и по коридору, ведущему к спальне Эрхэ-Линна, шёл совсем медленно, почти крадучись, чтобы ничем не выдать своего присутствия. У входа он сделал глубокий вдох, осторожно высунул голову и глянул внутрь. Он всё-таки оказался не готов — да и как можно к такому подготовиться? Любовь — суровая хозяйка. Входит без спроса, бьёт наотмашь, и так, что от удара уже невозможно оправиться… Эрхэ-Линн стоял вполоборота к окну, в одной руке у него была виола, прижимаемая подбородком к плечу; в другой — порхающий по струнам смычок. Он играл, закрыв глаза, с вдохновением и страстью, которую никто бы никогда не заподозрил в этом неизменно сдержанном человеке. С него словно спал невидимый покров, в защитном панцире образовалась трещина, и оттуда выплеснулись, вырвались на волю чувства: горечь и жажда, отчаяние с проблесками надежды, и поверх всего этого — какая-то неизбывная, всеохватная тоска, выбившая воздух у Дэй-Су из лёгких, едва не швырнувшая его на колени, на холодный живокаменный порог. Он вцепился в стену. Он не мог оторвать глаз от этой мятущейся фигуры, словно сгибаемой под тяжестью музыки. Сердце его рвалось на части, и в конце концов он не выдержал — скользнул обратно в коридор, сполз вниз и обхватил лицо руками. Лицо было мокрым от слёз. Теперь Дэй-Су знал, как это называется. Когда смотришь на человека, и он так прекрасен, что это больно. Там Эрхэ-Линн и обнаружил его, когда, доиграв, вышел в коридор: на полу, глядящим в пустоту. — Дэй! Ты уже здесь? Так скоро? Почему не сказал, что пришёл? Дар речи ещё не вернулся к нему; он замешкался с ответом — и Эрхэ-Линн опустился на пол рядом, где и сумел хорошенько разглядеть его опухшее лицо. — Что случилось? Фиолетовые глаза вдруг оказались очень близко — слишком близко. Это и вывело Дэй-Су из оцепенения. — Н-ничего. — Он быстро отполз в сторонку, утираясь рукавом. — Просто… музыка очень красивая… — Кто-то слишком впечатлительный. — Эрхэ-Линн, встал, надел перчатки, и протянул руку: — Ладно, пошли. Всё ещё слегка оглушённый, Дэй-Су осторожно вложил свою руку в его. Замёрзшие пальцы обволокло теплом, а потом мягкая, но решительная сила словно вытянула его из чёрного омута, куда он незаметно провалился — и сразу мир стал чётким и ясным, заиграл красками, наполнился звуками; это был уже новый мир, в котором сердце билось в новом ритме. Чувствуя себя невесомым, Дэй-Су тряхнул головой и украдкой улыбнулся. На кухне Эрхэ-Линн первым делом прошёл к внешней стене. — Я обычно не грею лишние помещения, когда в башне никого нет, — извиняющимся тоном сказал он, коснувшись гладкой поверхности и уже вливая в неё заряд. — Потерпи ещё немного. Так вот почему внутри так холодно… Значит, раньше Эрхэ-Линн специально нагревал всё к его приходу? Задумавшись о том, сколько сил это должно отнимать у одного человека (впервые, снова впервые — почему эта простая мысль не приходила ему в голову раньше?), Дэй-Су подошёл, отодвинул его и сказал: — Дай я. Дни, последовавшие за судьбоносным соприкосновением со звуками виолы, на первый взгляд ничем не отличались от других проведённых им в башне дней, но для Дэй-Су всё стало иначе: и проще, и сложнее одновременно. Внезапно найденное определение тому, что творилось с ним в последние месяцы (да нет, годы) принесло с собой неожиданное спокойствие. Каждое мгновение, что он мог видеть Эрхэ-Линна — само по себе счастье, глупо тратить драгоценное время на обиды и переживания. В конце концов, кто он такой? Ребёнок. Эрхэ-Линн держался с ним не так, как другие взрослые, что заставляло Дэй-Су чувствовать себя отличным от других детей, но неужели он вправду думал, что они с Хранителем Ключей каким-то образом равны? Смешно, в самом деле. Он ребёнок, а Эрхэ-Линн — старше его родителей. Дэй-Су не может, не имеет права ничего требовать, только принимать, что дают, а дают ему — видит Пресветлое! — и так очень много. Исполненный новообретённого смирения, он купался в волнах благодарности и наслаждался каждой минутой каждого дня, но вечерами в одиночестве отвоёванной для себя комнаты — маленькой кладовки без окон, зато рядом со спальней Эрхэ-Линна — он нет-нет да и задавался вопросом: что же дальше? Как сделать так, чтобы счастье продолжалось вечно, и возможно ли добиться этого права, которого у него сейчас не было? В мире взрослых двое людей, выбравших друг друга, танцуют тхиэр — и оказываются связаны навечно. Когда его мать была жива, никто бы не услал её работать, скажем, в Тавархат, хоть бы там кончились все птичники — только если бы отец согласился поехать тоже. Никто не разлучает тхиэйре — разлучить их может лишь смерть. Это нерушимый союз. Благодаря необъяснимой прихоти башни он занял особое место в жизни её обитателя, но отнюдь не в его сердце. Дэй-Су не тешил себя иллюзиями; думать, что вот он вырастет — и станцует с Эрхэ-Линном, было всё равно, что мечтать о луне в ночных небесах. Луна добра и дарит подарки, но видит ли она его, маленького человечка, со своей бесконечной высоты? Чтобы попасть в поле её зрения, нужно самому подняться, стать если не солнцем, то хотя бы пролетающей мимо звездой… Не просто вырасти, но стать кем-то. Не просто кем-то, а кем-то достойным. Как сделаться достойным Эрхэ-Линна? Кто бы подсказал, что для этого нужно совершить? Так, почти незаметно, пролетела половина недели. Как-то, покончив с полезными делами, Дэй-Су бродил по книгохранилищу в поисках книги. Было у него развлечение: тянуть книгу с полки наугад. Он придумал себе эту игру, когда понял, что и двух жизней не хватит, чтобы прочитать здесь всё, и решил тогда положиться в выборе на волю случая. Но правило себе установил такое: вытянутую книгу надо обязательно прочесть до конца, какой бы скучной или сложной она ни оказалась. В прошлый раз это было «Применение самодвижительного вала в кораблестроении» — ещё ничего. Лучше, чем попавшееся однажды «Изменение урожайности зерновых культур в Северо-Восточной провинции с 55 по 1055 г. э.р.». Он забрался по ажурной лестнице почти под потолок и углубился в один из узких боковых проходов, освещая путь воздушным фонариком, который повесил у себя над левым плечом. Потом вытянул руку, не глядя нащупал корешок на правом стеллаже, потащил на себя. Посмотрел. «Теория световыправления и особенности сдерживаемого кокона». О, подумал Дэй-Су. Это связано с творением. Это интересно. Когда он спускался обратно по лестнице, из книжки что-то выпало — он успел поймать непонятную штуку в полёте и подтянуть к себе прежде, чем она долетела до низа. Штука оказалась старой, потрёпанной бумажной лодочкой, каких он сам немало отправил странствовать по ручьям и рекам, когда был помладше. Покручивая её в пальцах, Дэй-Су заметил, что сложена она не из чистого листа — внутри просматривались очертания рисунка. Вернувшись за свой стол (Эрхэ-Линн за столом напротив что-то сосредоточенно писал и даже не поднял головы, что позволило Дэй-Су хорошенько им полюбоваться), он отложил книгу на край, положил лодочку перед собой и осторожно, стараясь не порвать, развернул. Его глаза расширились от удивления. Рисунок был мятым и подпорченным водой (видимо, лодочку всё же использовали по назначению), но лицо человека на нём оставалось хорошо различимым. Он сидел на каменистом уступе на краю горной долины, переплетя ноги, откинувшись на руку, и задумчиво глядел куда-то вдаль; на губах его блуждала еле заметная улыбка. Дэй-Су знал, кто это — благодаря портрету в отцовском кабинете, на котором то же лицо, нарисованное куда более мастерски, казалось намного менее живым. А ещё Дэй-Су знал, что этих одноцветных набросков изначально было больше двух дюжин. И что хранились они в чёрной папке с серебряным ремешком. Вот и приподнялась завеса над одной из самых ранних тайн его детства. Сегодня он вдруг понял, откуда взялась та папка… и кто всё это нарисовал. Подхватив рисунок, он в несколько шагов преодолел разделявшее столы расстояние и сказал: — Смотри, что я нашёл. Эрхэ-Линн взглянул на него, сперва рассеянно, а потом его глаза распахнулись так же, как минутой назад глаза самого Дэй-Су. Он медленно отложил стило. Его пальцы сомкнулись на протянутом листке с какой-то странной нерешительностью. — Где ты это взял? — Вон, из книжки выпало. — Дэй-Су дёрнул подбородком, указывая на свой стол. — А… — протянул Эрхэ-Линн, будто что-то вспомнив, — …ну да. — Это же твой рисунок? — Дэй-Су не сводил с него пристального взгляда. — Почему ты так думаешь? — Ну, видно же. Штриховка немного другая, чем сейчас, но в целом тот же стиль. Эрхэ-Линн усмехнулся, молчаливо соглашаясь. — Выходит, ты знал моего дядю? Эрхэ-Линн кивнул. — Мы вместе учились. — Потом помолчал и добавил: — Можно сказать, мы с ним были друзья. — Правда? — Глаза Дэй-Су загорелись интересом. Наконец-то, хоть какие-то детали прежней жизни — да и о своём безвременно почившем родственнике он бы не отказался узнать побольше. — Отец говорит, что дядя Лем был очень умный. Сделал много важных открытий. — Так и есть. — Эрхэ-Линн улыбнулся. — Он был… особенным человеком. Что-то царапнуло Дэй-Су в этих словах — в том, как они были сказаны, во взгляде, в улыбке… В коротком, быстро задушенном движении руки, дёрнувшейся было, чтобы погладить нарисованное лицо... «Он был особенным…» И сразу все вопросы, которые он собирался задать — про папку, и почему рисунок обернулся лодочкой — вылетели у него из головы. Всё это вдруг сделалось неважным. Важным было то, что Лем-Тамир когда-то оказался достоин — того, чтобы Эрхэ-Линн сейчас, годы и годы спустя, так о нём говорил. Лем-Тамир оказался достоин. И теперь нужно было понять, как ему это удалось. *** С заходом солнца и без того сумрачная, почти лишённая окон башня мгновенно погружалась в полную темноту. По уговору, заключённому когда-то с Советом, Эрхэ-Линн затягивал все проёмы, откуда свет ламп мог хоть как-то просочиться во внешний мир. Если люди заметят, что по вечерам в башне что-то светится, то начнут задавать лишние вопросы. Это было не нужно ни главам Домов, ни ему. Время близилось к полуночи. Дэй давно спал в соседней кладовке — настолько тесной, что даже после выноса всего хлама туда еле поместилась кровать. Предложение занять нормальную комнату с окном, но ярусом ниже, было решительно отвергнуто. Эрхэ-Линн не удивился. За прошедшие годы он давно привык, что Дэй хочет постоянно быть рядом и делать всё вместе: вместе строгать, лепить и красить, есть каштаны, сидеть в книжном зале и возиться в саду. Эрхэ-Линн был уверен: мальчишка поселился бы в его спальне, если бы ему позволили. Постелил бы коврик у стены и сказал, что этого хватит. И всё же Дэй изменился за тот месяц, что они не виделись. Снова как-то резко, разом повзрослел. Раньше Эрхэ-Линн не замечал за ним желания выполнять скучную обыденную работу, но теперь он вдруг кинулся всюду приносить пользу: обогревал комнаты, чистил купальню, наполнял водой рукомойники, включал и выключал свет. «Ещё наработаешься», — думал Эрхэ-Линн, но трудовым порывам не препятствовал. В конце концов, это действительно облегчало его жизнь, высвобождая время, а главное — силы. И этот внезапно проснувшийся интерес к эмерийской музыке — хотя тут Эрхэ-Линн сам был виноват (вот стукнуло же в голову баловаться шаконной в день его приезда). Мелодия произвела на Дэя неожиданно глубокое впечатление. Он потом спрашивал, как она называется, и просил сыграть ещё, но Эрхэ-Линн отказался. В его шаконне, кисло-горькой, как сама его жизнь, было всё-таки слишком много личного. Он жалел, что Дэй её услышал. Потом пытался переключить его, отвлечь и завлечь другими вещами — гениальной сонатой Равишата или переложенной для виолы фугой Феравариуса. Дэй поглощал всё, и всем своим видом выражал восхищение, но в конце всегда говорил: «Твоя шаконна лучше». «Ничего. Со временем забудет». Сидя на постели, Эрхэ-Линн разгладил мятый рисунок, лежавший на прикроватном столике. В свете масляной лампы ничем не обработанная, состарившаяся бумага казалась совсем жёлтой, красноречиво свидетельствуя о минувших годах. Со временем многое забывается — вот и у него начисто вылетел из памяти тот день на реке, и он бы, наверное, никогда уже о нём не вспомнил, если бы эта последняя лодочка не материализовалась из бездны книгохранилища, выуженная оттуда парой ловких мальчишеских рук. Это случилось сразу после возвращения с севера, где он получил ожидаемый, но оттого не менее болезненный ответ на главный в своей жизни вопрос — и ответ этот сильно его подкосил. Оказавшись один в своей комнате, он выгреб все рисунки с Лемом, скопившиеся за годы их знакомства — перевернул все ящики, перетряс все коробки — сложил в папку, спустился с Западного холма и отправился вниз по течению Тхорсы, подальше от города и бурлящей в нём жизни. Отойдя на приличное расстояние, он выбрал небольшую бухту, спрятавшуюся за излучиной реки, уселся на песок у самой кромки воды, так, что набегавшие волны лизали край накидки, открыл папку и начал сворачивать лодочки — сворачивать и пускать в плавание, не глядя, одну за другой. Он успел запустить штук пять, прежде чем чьи-то приближающиеся шаги заставили его поднять голову. Он не хотел сейчас никого видеть, но тем более — её, поэтому ничего не сказал, даже не поздоровался. — Зря ты это. Тэм появилась с другого конца пляжа, песок скрипел под её ногами, огромный коршун, переминаясь с лапы на лапу, с трудом балансировал на защищённом прокладкой узком плече. — Не поможет. Она остановилась, подойдя вплотную. Эрхэ-Линн молча свернул очередную лодочку и запустил. Тэм нагнулась — коршун, не удержавшись, взмыл в небо — и вытащила её из воды. — Поможет, не поможет... неважно. — Пересилив себя, он всё-таки взглянул в её серьёзное, понимающее лицо. — Я просто хочу избавиться от них. — Хочешь избавиться — отдай мне. — Она протянула руку. — Правда. Ты больше никогда их не увидишь, обещаю — я надёжнее, чем эта река. Она улыбнулась — спокойно, ободряюще… Эрхэ-Линн сам не понял, что тогда на него нашло — он захлопнул папку и сунул ей, поднялся и ушёл, не оглядываясь. И только вернувшись в Западную цитадель, обнаружил в промокшем кармане ту самую, последнюю лодочку. Когда Тэм успела засунуть её туда? Он был так занят своими переживаниями, что не заметил. Он достал лодочку и уставился на неё со злостью. Что это — насмешка? Нравоучение? Попытка дать дружеский совет? Но он был не согласен с тем, на что Тэм таким образом ему намекала. Он твёрдо вознамерился отпустить, освободиться, забыть… Он хотел попросту испепелить этот свёрнутый листок бумаги, но рука дрогнула в последний момент. Вместо этого он, проходя через читальный зал, взял со стола первую попавшуюся книгу — из тех, что ожидали своей очереди на отправку обратно в недра хранилища. Книга была довольно старая, и, как и все старые книги, имела защитную обложку. Эрхэ-Линн сунул просушенную лодочку в щель между внутренней обложкой и внешней. Хранилище — даже не река. Это океан, бездна. Он не видел названия, не знает, на какой этаж, на какую полку отправится этот том. Наверняка книга больше никогда не попадётся ему на глаза… Конечно, потом он понял, что Тэм была права. Отпустить и освободиться оказалось не так-то просто. Это не удалось ему ни до — ни после исчезновения Лема, но в последние годы, кажется, острота слегка притупилась. Для проверки он снова взглянул на рисунок перед собой — и да. Больно не было. Не к месту подумалось, что сейчас он смотрит на Дэя, каким тот будет ещё лет через пять. А папка с остальными рисунками… Тэм сдержала не все данные ему обещания, но ту чёрную папку с серебряным ремешком он в самом деле никогда больше не видел.