Дом Огненного Змея

Шахматная доска под ногами волновалась и колыхалась, как море — переходя с клетки на клетку, он ждал, что вот-вот утонет. То, что он искал, находилось впереди, за грядой клетчатых холмов, и чтобы попасть туда, ступать нужно было только по пепельным. — Осторожнее, — сказал Лем. — Перейдёшь черту — и всё пропало. Лем почему-то притворялся пепельным волком; его серебристая шерсть искрила на концах, глаза горели синим огнём. Он сделал ещё шаг по диагонали, стараясь попасть ровно в центр. — Молодец! — солнечный медведь — отец, Линн-Харид — протянул лапу с соседней клетки и похлопал его по плечу. — Никто не возвращает книги на место — но ты всегда всё ставишь правильно. Ещё шаг. — Всё равно ничего не получится, — мать, пепельная львица, равнодушно махнула хвостом, даже не повернувшись в его сторону. — Посмотрите на цвет его волос. Он чуть не оступился, чудом удержавшись на следующей клетке, а когда поднял голову — солнечный коршун с лицом Тэм упал с неба, захлопал крыльями, поднял вокруг ураган перьев. Белые перья превратились в цветы, накинулись на него, сбили с ног. Он растянулся на спине, на нескольких клетках разом, и невидимый солнечный лев строго спросил голосом Дэя: — Боль или забвение? Тут же доска начала сворачиваться — края поползли вверх, пытаясь поймать его в мешок, а где-то снаружи тренер безжалостно выговаривал: — Не засчитано. Ты старался, но пропускной способности кокона недостаточно. Ты просто слишком слаб. Потом мешок захлопнулся — и он закричал. Эрхэ-Линн проснулся в липком поту, выпутался из простыней, потянулся к кувшину с водой. В молодости — ещё до башни, и даже после освоения присутственного сновидения — его жизнь, как у всякого нормального человека, была полностью лишена обычных снов. После пришлось учиться от них избавляться, потому что снились только кошмары — он научился. Этот был первым за очень долгое время… Он глянул в окно — солнце ещё не взошло, но небо на востоке уже обещало его скорое появление. Солнце выкатится в мир, как делает это каждое утро — и тогда, если повезёт, тени снова расползутся по углам. Сегодня повезло. Шахматный зверинец залёг на некоторой глубине и лишь изредка просачивался в сознание короткими отрывистыми мыслями. Пока одевался, вдруг понял, что не знает, в каком году ушла мать; так никогда и не посмотрел — как и она ни разу не пришла к стенам башни ни с проклятиями, ни с осуждением, ни просто помолчать. Пока рылся в старых вещах в поисках бумаги для писем, наткнулся на стило с обгрызенным кончиком — не его ли всегда носил в кармане отец? Сколько книг им было переписано от руки… «Зачем ты это делаешь? — не выдержал однажды Эрхэ-Линн. — Печать изобрели три тысячи лет назад». Отец в ответ лишь беспомощно улыбнулся. Прошли годы, полки в книжном зале пополнились его собственными рукописными копиями, и ответ на вопрос «зачем» в данном случае был слишком очевиден… Отыскав бумагу, он заправил обгрызенное стило невидимыми чернилами (подсмотрено у эмерийцев) и принялся мелким почерком переписывать формулу, стараясь, чтобы всё было разборчиво, но уместилось на половине листа. Кто там хвастался перед Айу-Лан своим богатым опытом, а в итоге сам провозился до осени? Зато получилось всё, как надо — даже цвет губ. Наверное, это было лишнее — кто там будет приглядываться — но что поделаешь, увлёкся. Ничего страшного. Дэй заберёт письмо сегодня, пошлёт завтра — к концу одиннадцатого месяца они в Ставарге должны успеть. «Дэй может сегодня и не прийти», — сказал внутренний голос. «Ну, значит придёт, когда придёт, — подумал Эрхэ-Линн в ответ, сам удивляясь своему спокойствию. — И письмо отправится, когда отправится». Он поставил точку в последнем предложении, просушил чернила и зажёг масляный светильник. Проверив, что листок-обманка работает, как положено, строчки не сбились, и он нигде ничего не забыл — сунул его в ящик стола. Дэй своим невольным признанием сослужил Эрхэ-Линну хорошую службу — да и весь тот разговор встряхнул его так, как давно пора было встряхнуть. Заржавевшие, сбившиеся шестерёнки в голове скрипнули и встали на место; пыль, покружившись, рассеялась, и он наконец-то смог взглянуть на вещи трезво. В какой момент, каким больным участком своего мозга он решил, что этот мальчик — чужой сын, чья-то будущая (а может уже и нынешняя) любовь — ему принадлежит? Неужели в тот самый первый день его чудесного появления? «Ты пришёл ко мне — значит, ты мой?» Должно быть, фокусы башни всё же повредили в итоге его рассудок — иначе это сложно было объяснить. Когда Дэй попался Стаху, Эрхэ-Линн настолько испугался потерять его, что опустился до шантажа — и совесть не мучила, даже сейчас. Но Дэй никогда ему не принадлежал; ни ребёнком, с восторгом в глазах ловившим каждое его слово — ни потом, когда почувствовал себя взрослым, сильным, и решил, что о немощном наставнике нужно заботиться. И особенно не принадлежал он ему теперь — на горизонте его взошла другая звезда; ей с этих пор и восторг, и забота. «А всё-таки, в кого же он…» — Эрхэ-Линн быстро поймал эту мысль и мстительно задушил. Последние месяцы показали: о том, что Дэй забудет дорогу в башню, можно было не беспокоиться. Даже после того, как в его жизни возник новый центр притяжения, он продолжал появляться — движимый, верно, чувством долга. В воображении легко рисовалось: проходит десять, двадцать, тридцать лет — а он всё так же заглядывает в случайный день, с сумкой, набитой полезностями, и охапкой новостей. И ему, Эрхэ-Линну, этого будет более, чем достаточно… Должно быть. Обязано. В конце концов, сейчас Дэй не единственный, с кем можно поговорить — надо только следить, чтобы Тилле не отдал душу Пресветлому раньше отведённого ему срока. Самому эмерийцу в этом вопросе, похоже, не стоило доверять. *** Пять дней пути до Роминара прошли без особых происшествий. Днём они передвигались по воде, на ночь останавливались в рыбацких деревушках вдоль топкого, лишённого нормальных дорог, почти отрезанного от остального мира побережья, где не все даже знали, что в Эмерии сменился король, и Апсарта против этого короля взбунтовалась — а кто знал, относился к вопросу философски: «С королём али без — рыба-то в сети идёт одинаково». Но по слухам, которые всё же начали достигать рыбацких хижин — когда волнения в городе улеглись, аркдук во всеуслышанье заявил об отделении от королевства и провозгласил независимость. Теперь дуканат Апсарта считал себя отдельным государством. В последнюю ночь, уже на землях герцогства, дом старосты не смог вместить всех гостей. Приказчика взяли к себе соседи, а Таминомга — после того, как они вместе с Тилле вытащили укуелле из воды (почему-то только его островитянин подпустил к этому ответственному делу, и Тилле не знал, чувствовать себя польщённым или раздосадованным) — остался ночевать прямо там. Им же с Харутом выдали хозяйскую комнату, куда сквозь тонкую стенку проникало лопотание ребёнка и мягкий женский смех: Мариту с мальчиком приютили в соседней старостины дочки. Наутро им предстояло разделиться — Тилле у родителей Сарены делать было нечего. Он торопился выйти на тракт, добраться до любого городишки, где есть хоть один постоялый двор, хоть одна торговая лавка. Внезапное бегство из Апсарты отрезало его от информации — сеть Фахора, опиравшаяся на транспорт и торговлю, была обширна, но вовсе не простиралась во все уголки королевства, как говорили люди, желавшие ему польстить. Сейчас Тилле понятия не имел, что происходит в Фиресте — спросить было не у кого, и даже его тайный козырь вдруг затерялся в рукаве: Эрхэ с тех пор ни разу не вышел на связь. Это было странно и немного тревожно. Пытаясь нащупать соединявшую их невидимую нить, Тилле чувствовал его присутствие, но пространство сна не открывалось: Эрхэ словно прятался за стеной плотного тумана. Он то ли злился на него, болвана, за ошибку, стоившую жизни людям, то ли просто перенапрягся и восстанавливал силы; согласно скромным познаниям Тилле проекция образа в неспящий ум не входила в число обычных умений солнцепричастных. Как бы там ни было, Тилле мучился неизвестностью и всерьёз подумывал, не выехать ли в ночь. Именно этот момент выбрал Харут, чтобы начать задавать вопросы, которыми, по правде сказать, должен был озаботиться гораздо раньше. — Что теперь будет с Апсартой? Отправит ли новый король войска? Ты видел его — какой он? Что вообще думают в столице насчёт наследования? За время, проведённое в пути, они окончательно отбросили вежливость — сложно говорить «вы» человеку, с которым вместе налегаешь на вёсла и справляешь нужду под одним кустом. Тилле вздохнул и попытался обрисовать ситуацию, какой она была по последним имевшимся у него сведениям. — Новый король… Понимаешь, никто не знает, как долго он будет править. Он непопулярен не только в Апсарте, не без причин. — Женат на собственной двоюродной племяннице, да, — Харут брезгливо скривился. — Это одна причина, — кивнул Тилле, — но давай по порядку. Судьба не была милостива к детям старого короля Тувора. Что случилось с дочерью, Амариной — ты знаешь. — Я тогда ещё не родился, но отец рассказывал: все окна во дворце аркдука завесили чёрным на год. — Трагический несчастный случай, — сказал Тилле без тени сомнения в голосе. Произошедшее между Умааром и видуком во дворе кафеллы прочно засело в памяти и потянуло за собой ворох подозрений, но делиться ими с Харутом он не собирался: такие вещи укорачивают жизнь. — Та же участь постигла сына и наследника, только на охоте, не прошло и нескольких месяцев. Королева от горя слегла — и вскоре Тувор Риоренг остался бездетным вдовцом в возрасте пятидесяти лет. Светильник-плошка на низком столике, заставленном нехитрыми блюдами (рыба; конечно, рыба), бросал неровные тени на их лица. Запах прелых водорослей, просачиваясь сквозь закрытое циновкой окно, слегка разбавлял вонь от горелого рыбьего жира. Харут постоянно морщил нос, но не жаловался, а Тилле доводилось нюхать и не такое. За возможность нормально выспаться на твёрдой земле, имея крышу над головой — невелика цена. — Король продержался довольно долго, учитывая создавшееся положение — уж очень любил почившую супругу — но в конце концов уступил давлению вельмож, или внял голосу разума — короче, женился повторно, чуть ли не на первой попавшейся придворной девице. Когда родился Феливан — Тувору тогда было уже за шестьдесят — он выдохнул с чувством выполненного долга, отправил девицу служить Плетельщице, и продолжил свою тихую королевскую жизнь. А потом выяснилось, что у юного принца… ну, не все шарики в корзине. — Он правда сумасшедший? — Сумасшедший? Нет. Видал я сумасшедших… Он — ребёнок во взрослом теле, разумением лет примерно десяти. Милый и безобидный, но править страной самостоятельно не сможет — это понимают все, кто хоть раз с ним говорил. — И что же сделал тогда король? Тилле досадливо потёр переносицу. — Король… Вот тут-то и началась вся свистопляска, потому что король на этот раз встал на дыбы: мол, я вам наследника произвёл — дальше выкручивайтесь сами; хоть регента выбирайте, хоть что, но уже без меня. — Как это… безответственно с его стороны. — Безответственно. Мне кажется, он к тому времени сильно устал от жизни, болезнь брала своё — а может, корона с самого начала была ему тяжела… В общем, никто не смог повлиять на его решение, и вся придворная шушера оказалась вот перед каким раскладом: король того и гляди помрёт, наследник вроде как имеется, но править будет тот, кто встанет за его плечом — или на его место. — Ты хочешь сказать… нового короля могут убить? — Тут как карта ляжет. Смотри, у Тувора было трое братьев, — Тилле начал загибать пальцы, — Тайриг, ныне покойный, и ещё двое: Тамилиан и Тибор, эти до сих пор здравствуют. Тайриг оставил после себя сына, Геннавана, который претендует не просто на регентство, но и на престол — если с его королевским кузеном что-нибудь случится. У Тамилиана сыновей нет, только дочки. Ему престол не светит, но править хочется — вот он и подсуетился заранее, сосватав внучку наследнику в жёны. Вообще среди высшей знати Эмерии такое родство считается приемлемым – но, конечно, не тогда, когда кто-то в будущей паре уже нездоров. Не знаю, как старый король это допустил; знаю только, что один выкидыш у бедняжки уже был. В общем, пока с ребёнком не сладится (а нужен же ещё и мальчик), Тамилиан будет сдувать с короля пылинки, но как только мальчик родится… сам понимаешь. Харут внимательно слушал — он явно раньше не слишком интересовался делами королевской семьи, и многое, сказанное Тилле, было для него новостью. — И, наконец, Тибор — фигура любопытная, особенная. — Этого я знаю. Королевский маршал? — Совершенно верно. У династии Риоренгов с самого основания повелось: младший сын в семье, если таковой имеется, принимает обет безбрачия и становится во главе объединённых сил королевства. Наследовать он не может и сам подчиняется королю, но ему подчиняется армия. Это довольно большая власть, которой можно распорядиться по-разному. — Он приезжал в Апсарту лет пять тому назад, проводил смотр королевского гарнизона. Но сам я его не видел. Тилле задумался, как в нескольких словах описать Тибора Риоренга. — Он — тот редкий случай, когда призвание совпало с положением: ему действительно интересно воинское дело. Мой брат служит под его началом, и вечно у них то смотры, то учения… Проблема для маршала — и для всего воинского сословия Эмерии — в том, что последний раз армию использовали по назначению во время восстания Вешки Хромого, то есть пятьдесят лет назад. С тех пор в королевстве царит мир: хочешь повоевать — а не с кем. Харут заволновался: — Выходит, для него бунт в Апсарте — отличная возможность проявить себя? Он соберёт армию и придёт восстанавливать порядок? — На это он должен получить приказ короля. Отдаст ли такой приказ Феливан (то есть, Тамилиан на самом деле) — я не знаю. Если маршал решит, что в перспективе эта парочка его не устраивает, он может убрать Феливана прямо сейчас, возвести на трон Геннавана и дальше уже делать, что ему вздумается. Знаешь, о чём мечтает он и ему подобные? Завоевать Архипелаг. Мол, зачем торговать с дикарями, когда можно расширить территорию королевства, основать новое герцогство — а то и сразу три… Воцарилась тишина. Харут больше не задавал вопросов — переваривал услышанное. Циновка на окне постукивала от сквозняка, где-то совсем рядом привычно шумело море, и Тилле — сухопутный до мозга костей человек — подумал, что будет скучать по этому убаюкивающему звуку. — Что ты намерен теперь делать? — спросил он, чтобы прервать молчание — уже догадываясь, каким будет ответ. — Отвезу сына, удостоверюсь, что там он будет в безопасности — и вернусь. — Брови Харута упрямо сдвинулись, и он сказал, словно предупреждая возражения: — Я теперь видук, член Большого двана, у меня есть права. Никто не смеет просто взять и выгнать меня из Апсарты, из дома моих предков — из дома, где… — В его тёмных глазах появился угрожающий блеск, которого не было прежде. — Я пойду к аркдуку, потребую справедливости. Они ещё ответят передо мной. Они все. Клянусь Звездой. Что ж, звучало разумно. Порядок в городе восстановлен, по улицам больше не носятся банды фанатиков. В ту ночь Умаар мог захотеть убрать выживших ви-Дасси, просто чтобы подчистить концы, но момент давно упущен, и если Харут предаст дело огласке — вряд ли его жизни будет что-то угрожать. Сам он Умаару ни за чем не нужен, вот только… — Послушай моего совета, — Тилле попытался вложить в слова всю силу своего убеждения. — Не связывайся с братом Арумой. Не пытайся ему отомстить — по крайней мере сейчас, сейчас он слишком силён. Он, вероятнее всего, скажет, что всё произошедшее было ужасной ошибкой. Предложит компенсацию, принесёт извинения — прими их. В данный момент безопасность — твоя и твоего сына — важнее и гордости, и справедливости. На что способен этот человек, ты видел. — Что насчёт твоей безопасности? Не знаю, чего он от тебя хочет, но вдруг он не отступится? Сдаётся мне, руки у него длинные… Тилле усмехнулся. — Я могу за себя постоять. Ты видел это тоже. О том, что без постороннего вмешательства он был бы дважды мёртв, он предпочёл не вспоминать. Снова помолчали, потом Тилле сказал: — Ты клянёшься Звездой — всё ещё считаешь себя единобожцем? На лице Харута мелькнуло мучительное, почти загнанное выражение, отголосок скрытых душевных метаний, слишком личных, чтобы их можно было с кем-то разделить. Он долго не отвечал, но потом выговорил: — Я верую в Единого, да. Ведь то, что кто-то неправильно понял смысл послания, извратил, использовал не во благо, а во вред, — это был первый раз с момента бегства из кафеллы, когда Харут, пусть косвенно, заговорил о матери, — не перечёркивает само Слово. Оно было сказано для людей, а значит и для меня; я нахожу в нём опору и пристанище, но вот Братство… — тут его взгляд снова потемнел. — Прав был отец, тысячу раз прав, а я — дурак. Он загородил меня собой. Это я должен был умереть, а не он… Тилле не знал, чем его утешить. Ему слишком хорошо было знакомо это чувство: ты сам вроде бы ни в чём не виноват, но не окажись ты в тот час в том месте — или не появись ты вообще на белый свет — и события развернулись бы в ином, более правильном, более счастливом для всех направлении. Ночь прошла быстро. На рассвете, пока Харут ещё спал, Тилле выскользнул из дома и направился на пляж, где рыбацкие лодки одна за другой выходили в море, а Таминомга заматывал лежащую на боку укуелле тем, чего не пожалели для него деревенские. Корма уже спряталась под обрывками старых плетёнок; до морды на носу очередь пока не дошла — величественная даже в таком перекошенном положении, она злобно скалилась: мол, кто из вас, презренных смертных, осмелится посягнуть на моё великолепие? Тилле выудил из кучи на песке ветхий грязный мешок и нахлобучил сверху. Таминомга грозно зыркнул на него, но ничего не сказал. В четыре руки дело заспорилось, и, не успела последняя лодка скрыться за мысом — а они уже сидели, передавая друг другу флягу, в которой на этот раз было кое-что покрепче воды: ядрёной тростниковой горелкой Тилле запасся на одной из первых ночёвок. Полезная штука — расслабляет, успокаивает нервы тревожными вечерами, ну а по утрам… тоже можно, если надо с кем-то попрощаться. — Как теперь велит поступать тебе обычай? — спросил Тилле. — Останешься с семьёй ви-Дасси или вернёшься на острова? Или у вас принято вырезать весь род врага до седьмого колена, и где-то ещё заплачут чьи-то матери и жёны? Таминомга сделал щедрый глоток, вытер губы тыльной стороной ладони и покачал головой. — Тот, кто его убил, заплатил жизнью. Хозяина Кораблей это не вернёт. Я останусь с молодым Хозяином, пока нужен ему — но я не буду нужен ему долго. — Апсарта давно привечает твоих соплеменников. Любой, владеющий оружием и готовый сражаться на её стороне, может рассчитывать на щедрое вознаграждение — особенно сейчас. — «Соплеменников»? — Таминомга фыркнул. — Дети Седого Пеликана не метят лица и не продают свой тагуд — это помёт плешивой акулы забыл, с какой стороны входить в лиму. Имнатомга не узнает их, когда придёт. Тилле посмотрел на него — он надеялся, что достаточно выразительно. Таминомга вздохнул. — Кровь омиунов течёт в тебе зря. Или в этом вашем лесу даже каахани некому было пересказывать? Имнатомга — тот, кто держит на крыльях небо. Кто вечером проглатывает солнце, а с утра выплёвывает его. Когда он придёт, на Мшистом пике вновь загорится огонь. Так обещано. — Звучит красиво, — улыбнулся Тилле, — по крайней мере то, что я уловил. Я бы послушал твои каахани целиком. — Они не мои, и пересказывать их — не моего языка дело. Сказители на Широкую Землю не поплывут, хочешь слушать — сам плыви к сказителям. Хотя ты, даже если услышишь, не поймёшь… Так и быть, буду твоим толмачом. Как разыскать меня — спросишь у молодого Хозяина, я объясню ему, прежде чем уйти. Солнечным бликом мелькнула картинка из прошлого: чужая страна, блистательный холодный город, красивая неживая комната; он сидит на корточках перед белоголовым сероглазым мальчишкой и велит разыскать его в случае чего. Зачем он тогда сказал это? Собственное путешествие на Архипелаг ради красивого туземного фольклора — и то легче себе представить. А Дэй, поди, снова вымахал за те месяцы, что Тилле разлучён с Зеркалом… Но, конечно, бегает в башню, как по часам, уж в этом можно не сомневаться. Эрхэ, зараза такая, даже спасибо ни разу не сказал за настоящего живого компаньона — а ведь без Тилле они никогда бы не встретились. Эрхэ вообще про Дэя почти не говорил, но Тилле нутром чувствовал, как важно в его затворнической жизни это регулярное постороннее присутствие. Если по какой-то причине оно исчезнет… Он вдруг захотел увидеть их всех прямо сию секунду, во сне ли, в зеркале, или наяву: Эрхэ и Дэя, Суриль и дядю, родителей, даже Фахора, встреча с которым сулила мало приятного… Он поднялся, стряхнул песок с колен, хлопнул Таминомгу по плечу и сказал: — Спасибо, дружище. Попутного тебе ветра. Пора было будить приказчика и собираться в дорогу.