Молочные реки, кисельные берега

Антон выныривает в реальность с мыслью, что это все. Конец, финиш, край. Он больше так не может. Мирон хнычет в своем коконе, нагло перекочевавшем из приставной кроватки почти на подушку к Антону, и тот хоть и не открывает глаз, отчетливо видит, как пухлые младенческие губы кривятся, приоткрывая пустые десны, и как собираются в складки наливающиеся краснотой щеки. Еще три секунды, и он заорет. Антон, по ощущениям, тоже. Он глубоко вдыхает, зарываясь лицом в подушку, как будто надеется сквозь нее просунуть голову в параллельную реальность, в которой его двухмесячный сын не просыпается каждые два часа, голосистым ором требуя грудь и папино нераздельное внимание, и на выдохе воздух вдруг выходит не одним длинным потоком, а короткими всхлипами, которые дергают спазмами за ребра. Все, блять, он все, он больше, блять, нет, ну, сука! — Мирон переходит на плач, постепенно набирая в тональности, и Антон подвывает рядом, перекатываясь со спины на бок и обратно и размазывая слезы и сопли по лицу сжатыми в кулаки ладонями. Как же он, блять, устал! Арсений у него под боком всхрапывает, просыпаясь, и тут же возится, приподнимаясь и слепо пытаясь поймать вертящегося Антона не слушающейся со сна рукой. — Шаст, Шаст, — голос у него сипит и прыгает как барахлящее радио, — Шаст, что случилось? Антон замирает на боку, поджав ноги и беззвучно крича себе в запястья. Голова трещит, нос уже весь забит соплями и не дышит, и ему первый раз в жизни хочется перестать, блять, быть, — собой, отцом, мужем, человеком в целом — потому что быть слишком сложно. Он чувствует, как Арсений тянется через него неуклюже к орущему младенцу и, видимо, удостоверившись, что тот в порядке, укладывается вплотную к Антоновой спине, аккуратно приобнимая его поперек груди и накрывая ладонью сжатый кулак. — Антош, что такое? — спрашивает он в затылок, поглаживая невесомо костяшки. Это срабатывает как спусковой крючок, и Антона прорывает: он ревет в голос, захлебываясь воздухом вперемешку со слезами. Даже, похоже, громче, чем Мирон, который от шока притихает, вновь переходя на хныканье. Антону и так хуевее некуда, но, видимо, все-таки есть, куда, потому что мысль о том, что он испугал собственного ребенка, и так до сих пор не привыкшего жить в этом огромном страшном мире, а не в теплом и уютном папином животе, заставляет выть еще горше. Арсений целует его нежно за ухом и тянет за плечо, вынуждая перевернуться. Утыкает лицом в шею, носом прямо в ямку над ключицей, а ухом к бьющейся на шее жилке пульса, гладит мягко по волосам одной рукой и втискивает вторую между Антоновых кулаков, аккуратно расцепляя судорожно сжатые пальцы. Антону хочется и вжаться в него, спрятавшись от такого несправедливо жестокого к нему мира, и вывернуться из объятий, отползти в изножье кровати подальше от жалостливых поглаживаний. Не надо его, блять, жалеть! Просто отъебитесь от него, все, сука, все… Он так и дергается противоречиво то к Арсению, то от него, но тот держит ненавязчиво, но крепко, гладит все так же размеренно, и Антон затихает, убаюканный его касаниями и запахом. Лежа на влажно-холодном песке дикого пляжа, зарывшись носом в бархатно-колючую поросль шалфея, не хочется орать в голос. Хочется просто молча лежать-лежать-лежать, чувствуя, как на коже липкой пленкой оседает соленая водяная пыль, и как выдувает хлестким ветром из головы мысли, оставляя тело спокойным и бездвижным. По-странному свободным от самого себя. Для него Арсений так и пахнет — не водой, не солью, не мокрым песком вперемешку с ракушками и галькой — свободой. На фоне все еще заливается плачем Мирон, и, когда Антон, судорожно вздохнув, наконец разжимает плечи, Арсений целует его в лоб все так же молча и выскальзывает из-под одеяла. Антон слышит, как он шлепает босыми ступнями по паркету, как кряхтит еле слышное «ъеъ», поднимая Мирона на руки, и шепчет на длинном выдохе свое гипнотизирующее «тиш-тиш-тиш». — Арс, он есть хочет, — гнусавит Антон, вздыхая. Пульс мерзко стучит в висках болью, а в глаза как будто песка насыпали. — Да вдруг просто на ручки или подгузник поменять? Давай я покачаю, а ты спи. — Я не могу, у меня башка чугунная от… — он кривится. Реветь отстойно, хуже этого только признавать, что ты ревел. Он садится на край кровати и щелкает выключателем соляной лампы, которая у них вместо ночника, выкручивая ее на минимальный уровень. Провизорша в аптеке, у которой он ее покупал на шестом месяце беременности, уже прилично покруглевший и ошалевший до запаха груш, мела и своего альфы, смотрела на него скептично и пыталась убедить, что все заявленные производителем целебные свойства сильно преувеличены, и «лучше бы вы йод в таблетках взяли, молодой человек, чем за эту бандуру переплачивать», но Антону было глубоко похуй на заявленные свойства. Лампа горела теплым оранжевым светом и правда пахла солью — а значит, что чуть-чуть Арсением. А еще она могла светить еле-еле, не выжигая привыкшие к темноте глаза. Даже в этом приглушенном свете видно, какой Арсений помятый и сонный — челка торчит вбок, совсем не прикрывает правую залысинку и впадинки морщин на лбу, под глазами мешки такие, что хоть веки для второй пары глаз лепи. Но даже такой он крепко, но нежно укладывает их бесяче-пронзительно, как все младенцы, орущего сына на пеленальный столик, фальшиво мычит ему одну из миллиардов колыбельных, со знанием которых как будто родился, и Антон слабо улыбается ему сквозь сон и усталость — очень красивый. — Я пойду умоюсь быстро и заберу его у тебя, — говорит он, подходя к нему и легко поглаживая костяшкой плачущего малыша по щечке. Тот затихает, почуяв отцовский запах, и крутит слепо головой, ища его и похныкивая. Арсений поддевает Антона носом под челюсть и ведет выше, притираясь к виску: — Ты в порядке? — Я… да. Просто устал очень, — вздыхает Антон и отлепляется от Арсения и Мирона, прячась в ванной, прежде чем первый заведет свою любимую шарманку. Препирайся сейчас или не препирайся, голодный ребенок не будет ждать, пока его родители доспорятся хоть до какого-то решения. Чего он точно ждет — так это еды, и желательно побыстрее. Антон не включает свет и сморкается, моет руки и лицо от соплей и слез наощупь, игнорируя даже призывно горящую кнопку подсветки на зеркале. Он и зеркало игнорирует, если честно, даже больше, чем свет — нечего туда смотреть, хватит ему на ночь впечатлений. Рукава и ворот пижамы на поверку оказываются мокрыми, и Антон выпутывается из нее, скидывая в корзину с грязным бельем. Вытаскивает с верхней полки этажерки чистую — храни Господь стиралки и сушилки за то, что они существуют, а Арсения за то, что тот их загружает и включает — и шаркает обратно в комнату, на ходу натягивая футболку на себя и морщась от того, как тонкие прохладные «молнии» скользят по коже. Неприятно, конечно, но всяко лучше, чем эти дурацкие несколько слоев, в которых Антон постоянно путался, влезая головой в разрез на груди. Мирон на руках Арсения все так же плачет — надрыв в его крошечном, но звонком голосе грозится перейти из ровных воплей в захлебывания. Антон заползает на кровать и копошится, водружая вокруг себя гнездо из подушек — две под спину, одну под голову, третью в ноги, чтоб под колено подложить, когда устанет, — протягивает к Мирону руки. Арсений аккуратно укладывает ребенка ему под бок и, чмокнув Антона в скулу, понятливо отходит к своей стороне кровати. Антон чувствует, как прогибается под ним матрас, и слышит, как шуршит второе одеяло — Арсений отползает на самый краешек, — и Антон просто надеется, что тот не будет выебываться и ляжет нормально, а не так, чтобы свалиться, как только расслабится и заснет. Он вжикает «молнией» и приподнимает левой рукой ткань за кромку выреза, правой аккуратно поворачивая Мирона на бок. Тот затихает, учуяв желанный запах так близко, начинает чмокать слюнявыми губами и тянет свои крошечные ладошки к Антону, и тот чуть склоняется к нему, перекладывая ладонь себе на налитую левую грудь и чуть сжимая пальцы вокруг красной припухшей ареолы с натянутой тонкой кожей — выделяет сосок, чтобы малышу было удобнее ухватиться. Мирон копошится, дергая беспорядочно головой в поисках груди, и Антон нависает над ним чуть сильнее, мягко дотрагиваясь кончиком соска до его пухлой верхней губы с четко выделенным сердечком арки Купидона — Антоново наследие. Малыш раскрывает рот, старательно укладывая свой маленький язычок на нижнюю губу, чуть хмурится — еще совсем крошка, а уже все как будто старается делать правильно, и вот это в нем точно от Арсения, — и Антон прижимается к нему ближе, позволяя ухватить ртом сосок и половину ареолы. Мирон тут же начинает мелко и часто причмокивать, и Антон резко выдыхает, пытаясь отвлечься от волны тянущих ощущений, к которым все никак не может привыкнуть. Третий месяц пошел, а он каждый раз как в первый. Он следит внимательно за сыном, который жмакает ладошкой его за грудь и дергает подбородком, изо всех сил помогая себе добыть молоко, и крепко поддерживает его за спинку, не давая ерзать слишком активно. Секунд через тридцать Мирон затихает, его мельтешащие посасывания сменяются длинными и тягучими движениями, и Антон чуть расслабляется — молоко пришло, теперь самое главное не дергаться. Арсений за его спиной молчит и не шевелится. Антон не понимает, уснул тот уже или нет, поэтому и сам лежит неподвижно и дышит тихо, рассеянно поглаживая сына по спинке. Он бы хотел сказать, что и сам не понимает, в чем проблема согласиться на Арсово предложение и спать себе спокойно ночами, раз уж выяснилось, что пять часов в сутки, но в один присест он может, а десять раз по часу — почему-то нет, но тогда он напиздит сам себе. Все он знает. От этого, на самом деле, только более мерзко на душе — какой же хуевый он отец. Мирон не нежеланный ребенок, но он явно неожиданный. Неожиданно быстрый, если быть точнее — и это у него тоже явно от Арсения, вот уж кто ждать второго шанса никогда не станет, если есть возможность проскочить сразу же. Когда Антон через две недели после первой же течки, в которую они не предохранялись, по приколу купил в аптеке тест, он ни на что не надеялся. По правде сказать, он был уверен в том, что тест покажет ему свой жирный красный «минус», и Антон со спокойной душой пойдет в гостиную, в которой они с Арсом, развалившись на диване, будут смотреть «Четыре свадьбы» под купленный в соседнем от аптеки супермаркете пивас. Всего двадцать процентов омег беременеют в первую течку, и это статистика только для «молодых отцов», а ему вообще-то уже тридцать один, а Арсу так вообще, считай, сорокет. У него всю жизнь был нерегулярный цикл, пару раз у них рвался презерватив прямо в Антонову течку, и ничего не происходило, они часто трахались и вовсе без него между течками, хотя шанс залететь вообще-то тоже был, и тоже эти пресловутые процентов двадцать. Так что, когда они оба, наконец, решили, что готовы и хотят, Антон сразу настроился на долгий и последовательный процесс и планировал наслаждаться регулярным качественным сексом со своим любимым альфой как минимум полгода. Поэтому он даже не волновался. Поставил на телефоне таймер на четыре минуты, быстро сполоснулся в душе, смывая с себя пыль прожаренной в августовском солнце Москвы, выдавил черную точку над бровью и смачно вписался коленом в раковинную тумбу, когда таймер, про который он успел забыть, пронзительно заверещал. Он ухватился за пришибленное место, потянулся, скрючившись, за тестом, уже готовый кинуть его в мусорку, и замер, покачиваясь в абсолютно неудобной и нелепейшей позе. Покрутил пластиковый «градусник» в руках, положил на край раковины, от себя подальше. Трясущимися руками вытащил из мусорки смятый коробок упаковки с инструкцией и перечитал все пункты под заголовком «Могут ли повлиять на результаты какие-либо лекарства или заболевания?», мысленно ставя крестик напротив каждого из них, кроме страшного последнего «внематочная беременность, киста яичника, менопауза и некоторые очень редкие заболевания могут стать причиной ошибочных результатов». У него не было кист (по крайней мере согласно последним обследованиям) да и для менопаузы было рановато, а внематочная беременность показала бы отрицательный результат при всех остальных положительных признаках, но ведь еще, а еще… По периферии зрения вдруг стало темнеть, и Антон, слепо нашарив за спиной крышку унитаза, плюхнулся на нее голой задницей, опуская голову между колен и заполошно дыша. Из-за двери донеслось арсеньевское «Шаст, тебе пиво доставать или пусть еще полежит?», и Антона вдруг резко рубануло осознанием того, что он жутко хочет подбежать к нему и ткнуться в шею, подышать его холодным морем, которое всегда успокаивало, и в то же время больше всего желает, чтобы в комнате магическим образом появилась хотя бы форточка под потолком, через которую можно было бы сбежать. Из ванной он вышел на подкашивающихся ногах минут через десять, сжимая в заведенной за спину руке тест до жалобного писка хлипкого пластика. Арсений уже валялся на диване, покачивая за горлышко запотевшую бутылку и кося глазами то в экран телефона, то в пеструю телевизионную картинку. Антон вперился глазами в темное влажное стекло, и нервно сглотнул — мир вокруг снова начал темнеть по краям. — Я оставил твое в холодильнике, чтобы оно посильнее остыло, — сказал Арсений, качнув бутылкой в его сторону. — Посильнее остыло, да, — машинально согласился Антон, делая шаг в сторону косяка и приваливаясь к нему плечом. — Шаст?.. Все хорошо? — Арсений внимательно заскользил по нему взглядом, замер на загнутой руке и вопросительно поднял брови. — М? Ага, да. Арс, я… Я… Арсений звякнул бутылкой о журнальный столик и поманил его к себе, похлопав по обивке дивана раскрытой ладонью: — Иди сюда? Антон прошагал до него на автомате — ноги сами шли по привычному маршруту, — сел, явно дальше, чем сел бы обычно, чем вызвал еще одно удивленное и уже чуть испуганное поднятие бровей. Было пиздец страшно, и очень хотелось, чтобы Арсений сказал ему, что у него в глазах мухи ебутся, и Антон взглянул бы на тест, и тот, переиначив песню, поменял бы плюс на минус. И у него все хорошо, а то сейчас у него в прямом смысле направо — трудный бой, а налево — мир пустой. Антон выдохнул, зажмурился и шлепнул тест на столик. Когда он осмелился поднять глаза на Арсения, тот все смотрел на тест с кривоватой неверящей улыбкой на лице и чуть ли не слезами в глазах, и в этот момент Антон почувствовал себя самым отвратительным человеком на свете. Потому что хотели они оба, правда, честно, вот только когда все получилось (почему, сука, так сразу?!), то Арсений обрадовался, а он испугался. Антон тяжело вздыхает и тут же замирает, прислушиваясь, но Арсений уже едва слышно сопит — уснул. Он тоже ведь устает, и ему тоже тяжело. Возможно даже тяжелее оттого, что он толком ничего не может сделать, и за это Антон снова тычет себя ментальной палкой. Арсений же предлагает дельную вещь, да и Мирон не будет против — вот уж кто лишний раз не доставляет им хлопот, пацану реально пофиг. Кормите его по требованию и меняйте мокрые подгузники, а уж как, кто и чем — вообще по барабану. Мирон угукает, будто согласившись с его мыслями, и Антон наклоняется к сыну, улыбкой целуя его в нежную макушку с реденькими мягкими завитками волос и обвивая покрепче рукой все его еще совсем крошечное тельце. Внутри как будто все органы начинают мелко вибрировать, и хочется этот пахнущий чем-то сладко-пудрово-цветочно нежным и родным комочек стиснуть так, чтобы пискнул. Антон пиздец его любит, просто пиздец как. Если бы он сейчас мог вернуться в прошлое и сказать тому напуганному себе, стоит ли вся эта сомнительная и страшная игра свеч, он бы сказал «да», ни секунды не колеблясь. Но. Но… Антон прикусывает костяшку левой руки. Тогда он довольно быстро успокоился, и на смену страху пришла робкая радость, а уж когда сын впервые пнул его пяткой в ответ на легкое постукивание по животу, то и сносящая любые другие эмоции нежность. Арсений, правда, то и дело смотрел на него настороженно и весь первый месяц задалбывал Антона своим: «Точно все хорошо? Ты же помнишь, что можешь мне все сказать, абсолютно все, Шаст?». Антон тихо бесился. Конечно у него не было все хорошо, какое блять «хорошо» в том, что ты готов внутренности выблевать от запаха некогда любимого копченого мяса. Но это ведь было нормально?.. Да, растущий живот неприятно тянуло, ломило кости, ссать хотелось каждые полчаса и перспектива родов пугала до усрачки, но он почему-то был уверен, что это все временно — девять месяцев отмучился, и все. Вот только… Антон косит взглядом на предательски проступающие сквозь ткань пижамы очертания ареолы. Огромная, припухшая, на такой же странно выпуклой, слишком мягкой груди. Вот только нихуя подобного. В нем, по ощущениям, поменялось все. Как будто кто-то забрал его привычное тело, с которым он подружился-то до конца совсем недавно, и выдал взамен какую-то дешевую подделку, которую не особо даже старались сделать похожей на оригинал. В первые пару суток после родов было похуй — там дошел до туалета, уже, считай, победа. Но через неделю, которую он милостиво приплюсовал к сроку девятимесячных мучений, все не вернулось на круги своя, и через месяц тоже, и вот даже через два. Он путался в конечностях из-за сместившегося центра тяжести, постоянно задевал предплечьями разошедшиеся бедра и каждый раз перед тем как зайти в душ, с ужасом и липким отвращением ловил в зеркале свое отражение. Беременность, как последняя бесчестная сука, ударила по самому больному — тому, что он так долго и болезненно в себе принимал. Бесячий жирок внизу живота перестал быть аккуратной складкой, которую Арсений так часто называл милой, что Антон и сам успел ее если не полюбить, то принять тот факт, что она не делает его хуже. Как же он теперь хотел вернуть свое и правда умилительное пивное пузико, аккуратно возвышающееся над ремнем джинсов! Но вместо этого вокруг всего пояса стало мягко и, что хуже, дрябло, и складки разрослись как грибы после дождя — под ребрами, на животе, на спине! Это само по себе было ужасно, но на фоне его длинных тонких бедер и рук становилось хуже некуда. Он сам напоминал себе сдувшийся воздушный шарик, в который воткнули четыре тростинки, хуйню, которую забраковали даже в современное искусство — простите, слишком концептуально. Но это еще можно было пережить. В конце концов, под свободными футболками и не такое можно спрятать. Но вот грудь… Он с подросткового возраста ненавидел эту свою часть — две яркие и пухлые блямбы ареол, в которых и соски-то было не разобрать, каждая с чайную свечку в размере. И, как будто этого мало — родимое пятно на правом, кривоватой полосой вытягивающееся к боку. Врач в подростковой гинекологии на его беспокойный вопрос, а навсегда ли это так останется, успокоил, что после родов, если он будет кормить грудью, соски поднимутся, да и детская припухлость со временем спадет. И, получается, наебал, потому что стало только хуже. Вдобавок сама грудь налилась, холмиками приподнимаясь над широкими ребрами. А еще из нее текло. Особенно во время кормлений, потому что оказалось, что омежий организм — та еще сука, которой лень различать, какую из грудей сосет ребенок. Зачем напрягаться, если можно просто выделять молоко обеими? И вот здесь Антон в край охуел от самого себя, потому что когда он заметил это в первый раз, минут десять просидел на полу ванной, рыдая в голос. Арсений тогда чуть не выбил дверь, а к пику всей этой истерики плакать начал еще и Мирон, испугавшись непривычных резких звуков, и Антон просто забился в угол, зажимая уши руками и крича. Таким количеством гормонов и неподдающихся контролю реакций его не захлестывало ни в одну течку, и собственный организм и разум начали не просто пугать — парализовывать ужасом. Арсений тогда весь вечер отпаивал его чаем и кутал в плед и свои объятия, и заснуть Антону удалось, только надышавшись его холодным свежим запахом. Собственно, именно поэтому он и не соглашается на Арсово предложение. С тем, что Мирон сосет его грудь он худо-бедно смирился, приноровившись прикладывать во время кормлений к свободной груди салфетку, но видеть молоко и, что еще хуже, ощущать его под пальцами он больше не хочет. А уж стоит представить, как жидкость, вылившаяся из его организма, хранится в холодильнике среди овощей, сыра и кастрюли с супом, его неметафорично передергивает. И тут же обжигает виной, потому что это ведь еда его сына, а он, получается, его хуже собаки считает — у маленького Антона-то не было проблем с тем, чтобы мама хранила собачью кашу на полке с «человеческим» ужином. И все это головой он прекрасно понимает, но просто не может себя перебороть. Мирон выпускает сосок изо рта и возит сопливым носиком Антону по груди, сонно покряхтывая, и тот выпадает из полудремы, в которой ему снятся воспоминания вперемешку с уничижительными самомонологами. Антон вытирает личико малыша краем пеленки, предусмотрительно расстеленной по его стороне кровати, и, убедившись, что тот заснул, аккуратно перекладывает его в кокон. Спящий Мирон очаровательно хмурится, и его совершенно арсеньевский вздернутый носик морщится как мордочка у ежа — Антон не выдерживает и невесомо гладит его костяшкой по щечке, наверняка улыбаясь как дурак. Спихнув лишние подушки в ноги и щелкнув колесиком ночника, он и сам укладывается, осторожно подползая к Арсению со спины и утыкаясь ему в затылок носом — его запах баюкает. Тот возится в полусне, нашаривая Антонову ладонь, и тянет его руку себе через грудь, тычась сухими горячими губами в костяшки. Антон в ответ целует его в затылок и проваливается в сон, раздираемый противоречивыми чувствами абсолютной любви и жгучей вины.

***

Арсений подлавливает его между утренним кормлением и завтраком. Знает, хитрец, что Антон в самом благостном расположении духа — только из душа, уже достаточно проснувшийся, но еще недостаточно голодный, чтобы зло думать только о еде. Вот уж что он про себя подумать никогда не мог, так это то, что он, сова по жизни, так полюбит утра. Условные, конечно, потому что половина двенадцатого в мире, построенном на наплевательском отношении к определенному хронотипу, считается почти днем. А всего-то и надо было родить такого же как он совенка — дольше и крепче всего Мирон спал часов с десяти утра и до часу дня. Антон уже и сам готов с ним поговорить, потому что понимает, что так изматывать всех из-за своих загонов — не дело. И все равно ему страшно и стыдно, и он не смотрит Арсению в глаза, а садится за стол и тянет из стопки бирдекелей верхний, крутит его между пальцами и тапает скругленным краешком по столешнице — яркие картонки валяются у них на столе кучей. Каждый раз, когда Антон зацепляется за них взглядом, он думает об их первых свиданиях — тогда еще рабочих встречах, хотя он сейчас понимает, что приглашать актера, по образу которого ему нужно прописать характер персонажа, выпить пива не очень тянет на поведение профессионала. Но арсеньевский Стервятник на экране выглядел органичным, но почему-то наотрез отказывался укладываться в сюжетную канву игры, и Антон, тщетно провозившись с ним полторы недели, плюнул и пошел по «рукопожатиям» к цели — самому создателю образа. Создатель оказался ебанутым — сверкнув хитрой улыбкой и вытаращив огромные светлые глаза с длинными черными стрелками ресниц, первым делом утащил со стола бирдекель и спрятал в карман пальто. И заодно прихватил Антоново сердечко. Арсений откладывает телефон, в котором до этого сосредеточенно ковырялся — наверняка заказывал им завтрак, у них в паре ноль любящих готовить, — и подходит к столу. Антон крутит картонный квадратик быстрее, чувствуя, как потеют ладони, но Арсений, вместо того, чтобы сесть напротив, обходит столешницу и встает ему за спину, укладывая ладони на плечи. Тягуче мнет напряженные мышцы, проглаживает пальцами вдоль шеи, чуть пригибая Антону голову. От его прикосновений мурашки ползут по всему телу — даже лоб чуть щекочет, — и Антон стонет, расплываясь по столу. Он и не осознавал, насколько был напряжен. — Ты чего? — спрашивает он светлое дерево стола. — Мну тебе шею, — Арсений запускает одну ладонь ему в волосы на затылке, почесывает с нажимом кожу. — Может все-таки запишешься на массаж? Я спрошу у Оксаны контакты, она мне искала специалиста, когда я в той дурацкой клетке сидел по шесть часов на площадке. Вот же жук. Вроде и не спросил напрямую, а все равно вывернул все так, что тема всплыла сама собой. А может у Антона уже паранойя, и на самом деле ни о чем таком он и не думал — такой вариант тоже нельзя исключать. Если рассказывать историю их пары, то самым частым словосочетанием будет «так совпало», и может показаться, что цель — наебать слушателя, но на самом деле на них двоих Вселенная и правда отвесила повышенную долю совпадений. Антон поворачивает голову, но от Арсения видно только самый краешек лица в мутной периферии зрения — не разберешь, что у него за эмоции. — Арс… — Он, кстати, может и на дом приходить, наверное, раз на площадку приезжал, — перебивает его Арсений, гладя ему шею и уши, и Антону хочется замурчать и заткнуться, уплыть в это наслаждение. Но это проблему не решит, а они и так уже слишком надолго зависли. Антон оставляет бирдекель лежать на столе, поднимает голову со столешницы и разворачивается к нему лицом, запрокидывая голову. Арсений смотрит на него спокойно, но с едва заметной, притаившейся в уголке улыбки грустью. Антона снова грызет совесть — он ведь и его мучает, больше даже не бессонными ночами, а тем, что не дает себе помочь. Знает же, что это для Арсения важно — тому в детстве недодали заботы, и теперь у него пунктик на то, чтобы близкие ему люди не чувствовали себя как маленький он — брошенными со своими проблемами один на один. — Арс, я тут подумал… — решается Антон. — Шаст, — тот снова перебивает, укладывая ладони Антону на скулы и мягко поглаживая большими пальцами под глазами, — я понял, что для тебя это слишком. У тебя на это какие-то свои личные причины, которые я не понимаю, и которые ты не хочешь мне объяснять… — Я… — Погоди! Ты не хочешь мне их объяснять и имеешь на это полное право. Извини, что давил на тебя, я больше не буду заводить эту тему, хорошо? — Он наклоняется и чмокает Антона в лоб, а затем обнимает за голову, прижимая к своему животу. Антон поддается соблазну ровно на пять секунд, вдыхая его прохладный соленый запах — море как будто нагрелось на солнце, значит, успел утром побегать — и зарываясь носом между ребер, но потом отстраняется, убирая его руки со своей головы. Арсений стоит чуть сбоку, и Антон тянет его за ладонь, усаживая себе на колени. Тот было протестует, но он тянет настойчивее, и Арсений, фыркнув, садится, обхватывая его руками за шею. — Ну и что это такое? — ворчит он, закатывая глаза, но Антон не поддается и поддевает кончик его носа своим. — Я знаю, что тебе нравится, — улыбается он. Арсений выдыхает коротко через ноздри, как недовольный норовистый жеребец, но тычется лицом Антону в ключицу, лезет носом к тонкой коже за ухом — тоже им дышит. Антон честно не понимает, как у него не болит голова от концентрированной ванили — ему самому от тяжелых сладких запахов дурно. Благо, что хоть свой собственный почти не чувствуется. Арсений, правда, утверждает, что Антон пахнет не как ублюдские ванильные гели для душа, а «правильной» ванилью — больше пряной, чем сладкой, тягучей, как ликер. — Тебе Ирки не хватает, что ли, на руках таскать? — ворчит Арсений ему в шею, возя носом по кромке волос на виске. — Воу! — Антон аж отшатывается, пытаясь заглянуть ему в лицо, но тот упрямо хватается за его плечи, не давая на себя посмотреть. Видимый краешек его скулы и острое ухо розовеют. — Арсееений, это что, я слышу от тебя «ты что, сократил имя нашего сына до имени своей бывшей»? Арсений цокает ему на ухо — что, между прочим, громко и неприятно, — и Антону его такого набычившегося и чуть смущенного хочется повалить на стоящий неподалеку диван и чмокать в красные щеки, щекотать и вопить в голос: «Сдаааался, ага, сдался!», но он только хихикает, покрепче обнимая его за талию и раскачивая у себя на коленях из стороны в сторону. — Не я выбрал имя без сокращений, — ворчит этот бесстыдник, кусая Антона за хрящик уха так, что тот ойкает и матерится, щипая его в отместку за сочное бедро. — Ага! — весело соглашается Антон. — Конечно не ты. Не пизди! А список имен на четвертом месяце беременности мне кто в личку скинул? — Там были и другие варианты! — И мы вдвоем выбрали то, что выбрали, не выебывайся. — Ойй. — Ойй! — передразнивает Антон, и, в противовес интонации, сжимает его в объятиях крепче. — Ну а как ты его еще сократишь? — добавляет он уже мягче, поглаживая Арсения по бокам. — Конвертик, — абсолютно спокойно вдруг выдает Арсений, наконец выныривая из Антоновой ключицы и откидываясь чуть назад, чтобы посмотреть ему в лицо. — …поясни? Вообще-то он дофига тяжелый, и Антон уже чуть подустал его держать, но они давно так не сидели — с момента как узнали, что у них будет ребенок, а это без пары месяцев год — и оба, оказывается, жутко соскучились. Антон по пьянящему ощущению того, как весь такой уверенный в себе, жесткий и подчеркнуто холодный на людях Арсений скомочкивается в его руках, выпуская наружу свою мягкую и ласковую сторону. Арсений, судя по тому, как он наглаживает Антоновы плечи, по возможности побыть на его фоне «маленькой ложкой» — тем, кого обнимают и нежат, а не тем, кто. Антон, хоть и омега, шире его в плечах и выше аж на семь сантиметров, и если поначалу его огромный рост в отношениях с парнями-альфами смущал, то с Арсением он, наконец, успокоился — тому было либо пофиг, либо наоборот нравилось. — Мирон, Мирочка, Марочка — Конвертик, — выдает Арсений с невозмутимым лицом, на каждом варианте тыкая Антона указательным пальцем вдоль ключицы, но на его щеках предательски проявляются тени ямочек, и тот не выдерживает. — Боже, блять, Арсений, — смеется он в голос, запрокидывая голову. — Какой же ты ебанутый, — Антон знаком с его придурью уже шестой год, а все никак не может перестать ей восхищаться. Никогда уже, наверное, не перестанет. Тот улыбается довольно, светит треугольничками десен из-под верхней губы, и даже темные круги под его глазами кажутся светлее. Антон ссаживает его с колен и подтягивает к ним второй стул, зацепив его за ножку ступней. Арсений послушно забирается на него, скручиваясь креветочкой и хватаясь одной ладонью за собственную лодыжку, а вторую укладывая Антону на бедро. Тепло и приятно, хоть собственные ладони все еще потеют, стоит в мыслях вернуться к прерванному разговору. Он прочищает горло, и Арсений мягко сжимает пальцы. — Короче, я подумал, что мне все-таки стоит попробовать то, что ты предлагал, хотя бы на одно из кормлений, — выдавливает он, внимательно изучая стыки плитки. Арсений никак не реагирует, только его большой палец на долю секунды сбивается с мерных поглаживаний Антонова бедра. Между ними повисает тишина, в которой слишком громко шумит вообще-то почти бесшумный холодильник. — Ты же все еще предлагаешь? — уточняет Антон, так и не дождавшись реакции. — Конечно, все в силе, — тут же отзывается Арсений, продолжая мерно наглаживать кожу сквозь тонкую ткань домашних штанов. — Я просто… — Антон слышит, как он вздыхает и ерзает на стуле. — Я не знаю, как реагировать. То есть ты так долго и категорически отпирался, а стоило мне отступить, как тут же согласился? Я не понимаю, Шаст. Антон открывает было рот, чтобы объясниться, но тут же захлопывает обратно. А что говорить, именно так по-ублюдски это все и выглядит. Как будто он все это время только и хотел, чтобы его уговаривали, и ломался. Какие же пиздец интересные стыки, смотрел бы и смотрел, ей богу. — Я не обвиняю тебя, если что, Антош, — нарушает тишину теперь Арсений. — Я просто правда не понимаю. Мы вчера еще буквально на эту тему говорили, ну, я говорил, и ты сливался с каждого упоминания, а теперь предлагаешь сам, хотя я четко дал понять, что я тебя услышал. — Нет, я не… Я не ломался, — морщится Антон, — даже если это так и выглядит сейчас. Я просто… Блин, да как же это?! Ему так невыносимо стыдно. Из-за дурацкой ситуации, из-за своих метаний, из-за тупых, непонятно откуда вылезших страхов и комплексов. Они же это уже проходили: Антон молчал, Арсений не настаивал, и в итоге они рассорились так, что чуть было не разошлись, потому что оказалось, что претензий и недовольств в Антоне накопилось на час безостановочных обвинений. Полгода потратили на то, чтобы научиться обсуждать неприятные темы, а не засовывать их под воображаемый ковер в надежде, что они как-то сами решатся. И где они теперь. — Я себе не нравлюсь, — выдыхает наконец еле слышно Антон, и слова жгут горло, жгут язык, жгут стыдом щеки. В носу свербит, и колет глаза, и он бесится, шмыгает зло носом и запрокидывает лицо, часто моргая. Ебучие гормоны, от которых на любую эмоцию глаза на мокром месте. Блядское омежье тело и здесь умудрилось ему поднасрать. Он, блять, не хочет реветь, ему не грустно, он зол! Это же нихуя даже не проблема, и уж тем более не причина изводить любимого мужчину и маленького сына своими истериками и скачками настроения. Но Антон так в себе новом запутался, что уже ничего не понимает — летит не то, что по приборам, а хуй пойми куда — вверх, где фюзеляж замерзнет и совсем не останется кислорода, или вниз, чтобы носом сразу в землю? — Ты что? А как это отно… — удивляется Арсений, а потом, видимо, поворачивает к нему голову и вскакивает, сгребая его в объятия. — Ты чего, Антош, ты чего? — спрашивает беспокойно, пытаясь удержать извивающегося в его руках Антона. Тому хочется сбежать, потому что он правда такой вот истеричный омега, не способный ни сам справиться со своими проблемами, ни признать, что ему нужна помощь? Он правда такой дурак, что опять выбрал молчать, хотя знал, к чему это приведет? Снова поступает так безответственно по отношению к себе, к Арсению, а теперь еще и к своему маленькому сыну, чья жизнь буквально зависит от него? Он возится молча, скидывая Арсовы руки со своих плеч, сопит сопливым носом, сжимает челюсти до ноющих зубов — он не будет реветь, чего бы там ни хотело его тело, не будет! — Антон! — в конце концов рявкает на него Арсений, дергая за рукава футболки, и тот тут же сникает, стекая по стулу. Вздыхает прерывисто, а затем закрывает лицо руками и сгибается пополам, утыкаясь в колени. Арсений его не трогает, но и не отходит. Стоит настороженно рядом, и напряжение от него исходит волнами. Какой же это все сюр. Антон трет щеки ладонями и резко выпрямляется. — Я себе не нравлюсь. В смысле мое тело. Оно, — он морщится, вспоминая отражение, которое видел в зеркале буквально несколько минут назад, — другое. Не то, которое было до, понимаешь? — Он колупает краешек стола, и Арсений, который в обычной ситуации обязательно бы цокнул на его шаловливые пальцы, не издает ни звука. — Этот живот, складки, грудь — это все как будто не мое. Когда у меня все начало меняться, еще в беременность, я почему-то до последнего верил, что оно вернется обратно к тому, что было. Тупо, конечно, — невесело хмыкает он, — но почему-то я был в этом уверен. Типа потерплю девять месяцев, и все. Арсений касается его плеча — аккуратно, будто боится, что Антон снова начнет трепыхаться, но тот сидит спокойно. А смысл уже? — И вот теперь все другое, а я никак не могу смириться с тем, что это навсегда, — заканчивает он, опуская голову. Арсений молчит пару мгновений, а затем тихо спрашивает: «Можно?», и после утвердительного кивка приобнимает его, поглаживая по не успевшим высохнуть после душа кудрям. Антону сначала кажется, что он ждет от него какой-то реакции, какого-то действия, но потом с удивлением понимает, что на самом деле ему на это сейчас почти все равно. Одно то, что он наконец сказал вслух то, что столько времени грызло его изнутри, как будто поднимает с его груди парочку бетонных плит, и только сейчас, осознавая, насколько ему стало легче, он понимает, как до этого было тяжело. Он так и сидит, прижавшись ухом к арсеньевскому животу, и залипает, постепенно выпадая из реальности с ее звуками, образами, тактильными ощущениями, пока лежащий на столе телефон не начинает звучно вибрировать входящим вызовом и не выдергивает его обратно. — Блин, прости, это курьер, — бормочет Арсений. Он расцепляет объятия, подхватывает жужжащий телефон со стола и выходит в коридор, и Антон остается наедине со своим осознанием. Ему определенно надо подумать.