Молочные реки, кисельные берега

Они не возвращаются к обсуждению ни за завтраком, ни в течение дня, ни даже когда под вечер, уложив Мирона на его последний дневной сон перед длинным предночным тусиловом, разваливаются на диване с сериалом, миской попкорна и яблочным соком, разлитым по пивным бокалам. И, естественно, с радио-няней под боком. Антон рассеянно гладит прильнувшего к его плечу Арсения по локтю и под нагнетающую музыку и шорохи, доносящиеся из динамиков, наконец ощущает, как расслабляется, переставая ждать пугающего «Шаст, насчёт утра…» — он все ещё не знает, как к этому относится. А ещё думает о том, что родительство у них получается совсем не таким, как он его себе представлял. Он, например, не то, что не надеялся — ему и в голову не приходила мысль, что Арсений решит взять паузу в съемках ради ребенка. Не потому что тот живет по понятию «омегам по хозяйству, альфам по карьере» — с таким бы они не ужились. Антону на хозяйство, которое замороченнее, чем поставить тарелку, из которой он ел заказанный в доставке суп, в посудомойку, чхать с высокой колокольни. Как говорится, для всего остального есть МастерКард и клининг. Но он любит свою работу, горит ей — именно поэтому его любят и ценят, всегда зовут в интересные проекты и на сложные многогранные роли. Антон его прекрасно понимает — он так же до сих пор влюблен в свою работу, и вплоть до восьмого месяца катался в офис и зависал там в своих выдуманных мирах, выстраивая сеттинги и вылепливая персонажей и сюжет. И дальше бы ездил, но стали мешать живот и постоянное желание спать и ссать — последние полтора месяца он, считай, прожил в бесконечном странствии между кроватью и туалетом. С его декретом поэтому вопросов не возникало — он знал, что к новому приспосабливается долго и со скрипом, поэтому три года, конечно, бездельничать (ох бы он себе из прошлого сейчас влепил за выбор фраз, конечно) не планировал, но на год-полтора был готов. Но совершенно не ждал, что Арсений на очередной вопрос про перспективные проекты ответит: «Я решил, что ближайший год не буду брать масштабные роли, так, разве что парочку эпизодических, и то, если прям интересные и не надо будет уезжать надолго». Они тогда даже пару вечеров подряд собачились, потому что Антон навязчиво уговаривал его прекратить бравадиться, а Арсений обижался, что тот не воспринимает его решение всерьез и вообще как будто заранее списал с родительских счетов. На самом деле за всю его беременность они успели поссориться по ощущениям больше раз, чем за всю совместную жизнь до этого, и Антон от всей души начал сочувствовать парам, которые решили завести ребенка «для укрепления отношений». Еще сильнее считать их долбоебами, конечно, но сочувствовать тоже. Потому что если бы они с Арсением друг друга так не любили и не приходили бы даже после всех скандалов извиняться и разговаривать, то они бы не вывезли. А так, как ухватились друг за друга тогда, еще после первой же барной посиделки — сначала кончиками пальцев несмело, а потом крепко, уверенно, — так и продолжают держаться. Антон поворачивает голову и чмокает Арсения в макушку, говорит прямо в темные мягкие волосы: — Спасибо, что ты со мной. — М? — сонно отзывается тот, и Антон улыбается шире и снова чмокает. — Говорю: «Спасибо, что ты со мной», — повторяет, потираясь кончиком носа о макушку. От Арсения пахнет его привычным соленым морем, но запах не резкий, а как будто чуть смягченный сладостью пудры и молока — Мирона укладывал он, пока Антон включал им сериал и таскал с кухни напитки и снеки. — С чего это вдруг? — спрашивает он, игриво-подозревающе выглядывая из-под Антоновой руки, но порозовевшие скулы его выдают — Арсений умеет любовь показывать, но говорить и слушать о ней — нет. — Я б ебнулся все эти шесть лет сам белье стирать и по полкам раскладывать, ходил бы во всем мятом и использовал стулья вместо вешалок, — весело отвечает он, но сам наверняка до сих улыбается как дурак влюбленный, потому что Арсений хоть и ворчит, что он вообще-то так и делает, розовеют у него еще и кончики ушей. — Но вообще правда, Арс, — возвращается он к разговору после того, как они перестают пихаться локтями и тыкать друг другу пальцами между ребер. — Я вот вроде в декрете с двухмесячным ребенком, а сижу сейчас и спокойно смотрю «Ходячих мертвецов», до которых у меня руки три года не доходили. Хотя мне все говорили, что у меня будет ровно ноль свободного времени, и я вообще забуду, что существует мир за пределами пеленок, подгузников и детских какашек. А у меня не так. И это все из-за тебя. Арсений отлепляется от него и ползет к краю дивана, откидываясь спиной на подлокотник. Раздвигает ноги и тянет Антона к себе, намекая улечься между, и тот с радостью ползет следом, плюхаясь спиной ему на живот. Вся его омежья сущность урчит, довольная тем, как безопасно и уютно они сидят — спину альфа прикрывает своим телом, живот защищают его руки, по бокам укрытия из его крепких бедер. Да, они иногда меняются ролями как в обнимашках, так и в сексе, но такие моменты, в которых почти погасшие животные инстинкты накладываются на разумные желания — особенные. — И тебе спасибо, — говорит Арсений, играясь с завязками на Антоновых штанах. — За сына! — добавляет проникновенно, и Антон пихает его локтем в бок, закатывая глаза и хихикая. Арсений наклоняется к его шее и целует нежно и мелко в тонкие шрамики метки несколько раз и шепчет ему в затылок тихое «спасибо» уже совершенно с другой интонацией — проникновенной, открытой, почти с надрывом, и Антона перекручивает чувствами. Кажется, он может физически почувствовать любовь, которая и так всегда бежит по его венам вперемешку с кровью, но сейчас от ласковых касаний метки, альфьего тона и тепла его тела вскипает горячими щекотными пузырьками. Он тянется извернуться, чтобы поймать горячие тонкие Арсовы губы своими, и они целуются трепетно и сладко, ласкаются языками, перекатывая изо рта в рот беззвучное «я люблю тебя». Арсений гладит его по плечам, подхватывает ладонями под челюстью, вжимая в себя крепче, будто хочет отпечатать микроскопический рисунок его кожи на своей, и Антон возится между его ног, переворачиваясь. Ползет по нему выше, цепляясь за плечи, и Арсений стекает ему навстречу, укладываясь на подлокотник уже головой, пока Антон просовывает ладони ему под лопатки и снова влажно и чувственно целует в приоткрытый рот. Арсений отвечает, посасывая его язык и почти неслышно постанывая, обвивает его торс руками, выгибаясь своим животом навстречу его, и Антон, ощущая лобком мягкую упругость его члена, впервые за два месяца чувствует, что хочет. — Такой… вкусный, — стонет по слову за раз Арсений ему в губы между становящимися все более жадными вылизываниями, — пиздец, какой же ты вкусный, блять, Шаст… — скороговоркой, когда Антон отрывается от его губ, чтобы вывернуться из захвата бедер и усесться на них сверху. Тот мычит согласно, их смешавшаяся слюна мокро хлюпает, и они уже не целуются — откровенно сосутся, притираясь друг к другу от паха до плеч. Арсений ведет ладонями по его спине с нажимом, проминает в грубоватой ласке мышцы и опускает их на ягодицы, стискивая в крепкой хватке, и блять, как же Антон по этому скучал. По колкому импульсу первой боли, распадающемуся на наслаждение и медленно растекающемуся по всему телу. По ощущению сильных рук, поддерживающих и притискивающих к себе. По собственным рычащим стонам, которые невозможно сдержать — закроешь рот, так прорвутся сквозь перекрытое горло и сжатые зубы. Он толкается бедрами, намекая на то, чтобы Арсений снова сжал пальцы. Но тот одной рукой снова обнимает его за пояс, подушечкам пальцев впиваясь в бок, а второй зарывается в кудри и настойчиво тянет, заставляя оторваться от своего рта и выгнуть позвоночник дугой, и, сука, это даже лучше. Тянущая боль собирается мурашками на висках и затылке и россыпью крошечных колюче-холодных шариков бежит вниз, оседая где-то в паховых складках щекотным удовольствием. Антон хрипит, прогибаясь сильнее — тянется потереться бедрами и животом и повисает на Арсовой руке, позволяя ей сильнее натягивать пряди. Тот держит его в таком положении еще пару мгновений, мягко наращивая усилие, а затем ослабляет хватку и наоборот подхватывает голову Антона за затылок и вжимает в свою шею, позволяя рухнуть на себя всем весом. Тот рвано вдыхает и мелко дрожит, выгибая спину колесом и сжимая коленками Арсовы бедра. Сердце часто и гулко бухает в груди, и собственная реакция только сильнее пугает — волнение щекочет ребра изнутри. Как будто они не встречаются уже семь лет, три года из которых замужем, а первый раз после свидания уехали не в разных такси, а в одном на двоих и теперь жадно и робко одновременно тискаются на удивительно неудобном дизайнерском диване в старой Арсовой квартире. Он мелкими беспорядочными поцелуями тычется ему в шею в надежде не только надышаться успокаивающим запахом, но и слизать его с кожи, загоняя во вкусовые рецепторы. Не помогает — дрожь ползет от ребер к кончикам пальцев, вырывается наружу прерывистыми выдохами, предательски похожими на всхлипы. Арсений ослабляет хватку и ласково и широко гладит его по спине раскрытыми ладонями. Запрокидывает голову, давая Антону больше пространства, и его успокаивающее «тиш-тиш-тиш» прибоем шумит в ушах и рябью ощущается под губами. Они затихают так же плавно и быстро, как разогнались, и хрипящие экранные звуки зомби снова вытесняют хлюпанье поцелуев и шумное дыхание. — Чего ты? — негромко спрашивает Арсений, продолжая поглаживать по бокам Антона, который уже не ерзает беспокойно, а просто лежит на нем, мягко прижимаясь приоткрытыми губами к пульсу под подбородком. Если бы он знал. Хотя, конечно, догадывается. Семь лет подряд трахался с Арсением тот, другой Антон, и у него не осталось уже ни робости, ни страхов — куда им прятаться, если Арсений успел его не только рассмотреть за столько времени от кудряшек на макушке до мизинцев на ногах, но и обнюхать и попробовать на вкус. А с новым Антоном он и сам еще не знаком, не знает, кто он такой, и что от него ждать, и, если честно, первое впечатление пока что — так себе. А вдруг Арсению он тоже не понравится?.. Антон чмокает губами, опирается на локти, чтобы чуть приподняться и повозить головой в отрицании — мол, ничего, все в порядке, — и вдруг чувствует сначала знакомое тянущее ощущение, а затем как тонкая теплая струйка течет по груди, моментально пропитывая ткань сначала его футболки, а затем, судя по дернувшему головой Арсу, и его. Блять, блять, блять. — Блять, сука, блять, — надрывно стонет он, зажимая ладонью грудь, и неуклюже дергается в попытке сползти с Арсения. Заваливается на локоть, чуть было не теряя равновесие и не падая с дивана. Тот хватает его за рукав, не давая навернуться, и ловит его ногу между своими, удерживая на месте. — Шаст, Шаст, — шепчет он, пытаясь заглянуть ему в лицо, — Шаст, все окей, Шаст, Шаст, посмотри на меня, пожалуйста. Он кончиками пальцев трогает костяшки руки, прижимающей влажную ткань к сочащемуся молоком соску, и Антон дергается активнее, пытаясь вывернуться из хватки. — Арс, блять, пусти меня, — шипит он, отводя от него глаза, которые снова колет предательскими слезами, но тот держит крепко, как мантру продолжая шептать «Шаст, Шаст, Шаст…». Почему, почему? От сжатия и активных движений молоко начинает течь только сильнее, и уже из обеих грудей, и когда футболка с левой стороны начинает влажно липнуть к ребрам, Антон сдается, обмякая. Он тихо воет, утыкаясь лбом в мягкую кожу подлокотника и замирает. Арсений пару секунд лежит так же молча и неподвижно, видимо удостоверяясь, что это не обманный маневр, а затем мягко тянет его за плечо в попытке развернуть на бок. Антон сначала пыхтит, сопротивляясь, а потом забивает, позволяя крутить собой как тому вздумается, но глаза не открывает. Футболка уже вся в потеках, диван наверняка тоже — хорошо хоть кожаный, тряпкой протер и чисто, — похуй. Смысл спешить к унитазу, если уже обоссался — вот тут такая же логика. Он дышит тяжело сквозь сжатые зубы и вздрагивает от прикосновения теплых пальцев между бровей. Те потирают аккуратно нахмуренные складочки, и скользят с нажимом вдоль бровных дуг, заставляя расслабить мышцы, и Антон глубоко и рвано вздыхает, расцепляя по инерции сжатые челюсти. Арсений перекладывает ладонь ему на щеку, гладит большим пальцем скулу и тонкую кожу под глазом, задевая ресницы, а затем придвигается и мягко прижимается своими губами к его. Целует целомудренно в губы, в подбородок, в щеку, в кончик носа, в прикрытые глаза по очереди, в лоб, а затем возвращается к губам и шепчет прямо в них еле слышное: — Я люблю тебя. И повторяет, повторяет, повторяет как заведённый, перемежая слова с поцелуями. В этом весь Арсений — просто так чувства для него выражать странно и неловко, но если это «во благо», то как и не было смущения. — Да, блять, как?! — не выдерживает наконец Антон. Льнет к нему, утыкаясь в ключицу и цепляясь руками за ворот футболки. — Как ты… Я же… — Ты же что? — переспрашивает мягко, обнимая и принимаясь поглаживать кончиками пальцев метку. — Другой, — выдавливает наконец из себя Антон, елозя лбом по острым косточкам ключиц. Как будто если нажмет посильнее, то с него сотрется эта непривычная новая личина, и из-под нее, как блестящий бок его Тахо из-под слоя городской пыли, покажется привычная и давно знакомая. Арсений вздыхает и целует его коротко в макушку. — Ну и что? «Нихуя ты не понимаешь», — зло проносится у Антона в голове. «У тебя не двигались наживую кости, не выворачивались наружу внутренности, у тебя не льется из сисек хуйня, которая буквально синтезируется из твоей крови, и которую ты никак не можешь контролировать. «И что». У тебя ничего, блять, не изменилось, а у меня поменялось все. Конечно тебе похуй». — Шаст, я правда не понимаю, — говорит Арсений, словно прочитав его мысли, и в его голосе слышится если не надрыв, то что-то к нему очень близкое. — Я хочу, очень хочу понять, но я не могу прочувствовать то, что чувствуешь ты, а ты ничего мне не говоришь. Ну заебись, он ещё и виноват. И какой же это пиздец. Он ведь совершенно не хочет так думать, не считает, что Арсений его винит и знает, что тот тоже не родился со знанием того, как быть отцом. Причин злиться и срываться на него ровно ноль, но Антон все равно это делает. Надо собрать яйца в кулак и сказать наконец, что он просто не справляется, что ему нужна помощь, но слова застревают на краешке лёгких, не проталкиваясь в горло, и он только беззвучно приоткрывает рот и громко сопит. Арсений расценивает его молчание по-своему — да тут по-другому и не расценишь, если честно — и отстраняется, пытаясь вылезти из щели между спинкой дивана и прижимающим его Антоном. Тот дергается, хватая его за руку, но встречает печальный взгляд светлых глаз, на дне которых побитыми стёклами поблескивает обида, и просьба, уже почти сорвавшаяся с языка, прилипает обратно прогорклой вяжущей слизью. Арсений поджимает губы, прикрывает глаза и дергает бровями — если бы разочарование было человеком, то у него было бы именно такое лицо. Целует его в лоб — четко в центр, как пулю всаживает — и отнимает руку, вставая. Из телевизора все так же хрипят зомби, шипит на столике стакан с колой, и как будто бы ничего не изменилось, но Антон физически ощущает, как опасно хрустнула и пошла трещинами вся его реальность.

***

Утром Арсений уезжает — так совпало, что его срочно попросили подменить заболевшую гостью на съемках какого-то юмористического шоу, в которых буквально на пару часов работы, — а Антон звонит маме. Сначала под предлогом «давно не слышались», хотя это даже и не предлог — последний раз нормально они разговаривали почти месяц назад, когда Мирон впервые после дневного кормления не заснул, а вдруг с ничего разулыбался Антону, красуясь розовыми кромками десен и размахивая зажатыми в кулачки ручками возле лица. Антон тогда легонько просунул палец между его крошечными пальчиками и с восторгом наблюдал за тем, как тот, рефлекторно сжав его в ладони, удивленно скосил глаза на собственный кулак, а затем с таким же непониманием снова посмотрел ему в лицо. Восторг от того, что у него начинает получаться общаться с маленьким человеком, пробирал до костей. Антон сначала как дурак улыбался до болящих щек, повторяя: «Привет, Ирка», пока тот не уснул, ясно устав от тяжелой работы новорожденного — познавать мир. А затем поперек всех своих убеждений о том, что людям интересны лишь их собственные дети, а поэтому не следует пихать им в лицо чужих, позорно рассказывал о своем открытии всем подряд, не затыкаясь. В том числе и маме, которая хитро и чуть покровительственно улыбалась с экрана телефона — «ну-ну, я же говорила, что родишь и поймешь» так и читалось на ее искаженном камерой лице. Уже слушая гудки он думает, что это плохая идея — мама же сейчас сто процентов спросит про внука, и они скатятся в бесконечные обсуждения какашек и подробнейший разбор того, как именно Мирон поворачивает голову и сколько держится на локтях, когда выкладываешь его на животик. И это все, конечно, замечательно — Антон теперь не бесится на яжмамок, которые постоянно пытаются ввернуть в разговоры детские темы, а искренне им сочувствует — наверняка им просто не с кем это обсудить, — но ему очень хочется поговорить не с бабушкой его сына, не с опытной матерью, а просто… с мамой. С той самой нежной мамой, к которой прибегаешь в детстве с ссадиной на коленке, и которая дует на шипящую пенку перекиси, приговаривая: «У кошечки боли, у собачки боли, а у Антона не боли». — Привет, Антош, — пробивается теплый мамин голос сквозь хрипы не до конца схватившейся связи, и ее лицо мельтешит по экрану пикселями, пока она, судя по дерганию камеры, ставит перед собой телефон. Постепенно картинка приобретает четкость, и за ее спиной вырисовываются светлые обои в мелкий цветочек, настенные часы и неизменный перекидной календарь с отметками посадочных дней и лунных суток. Завтракает, получается. Антон свайпает быстро по экрану вниз, проверяя время и день недели, и пристыженно выпаливает приветствие и за ним вопрос: — Привет! Прости, я тебя отвлекаю, да? — Не-не, все нормально, я сегодня выходная! На улице солнышко, вот и встала пораньше, а так бы ты до меня не дозвонился даже, — озорно отвечает она, прихлебывая из чашки с буйными подсолнухами. Кухня и правда залита теплыми солнечными лучами, еще более желтыми от кружевного тюля, и мама со своими выбеленными волосами, впитывающими в себя отражения от штор, стен и даже кружки немного напоминает цыпленка. — А, о, хорошо. Я просто совсем в днях потерялся, — бормочет Антон, растирая руками лицо. — Как у тебя дела? — обеспокоенно спрашивает мама, отставляя чашку и чуть наклоняясь, как будто пытается внимательнее его рассмотреть. — Ты уставший очень… Ирочка спать тебе не дает? — Не, он отлично спит. Ну, когда не ест, конечно, — улыбается Антон, но чувствует, как предательски кривится уголок губ. Мама в кадре хмурится, морщинка темным мазком ложится между бровями. — Я просто… — вздыхает он. И вот опять — слова, которые все утро подпирали горло, просясь наружу, стопорятся и пятятся как щенята, которые рвались в неизведанную часть квартиры, закрытую воротцами, а стоило их убрать — испугались. — Антош, что случилось? Это же мама. Мама, которая, увидев подранные штаны и погнутое колесо велосипеда первым делом кидалась выспрашивать у него, все ли у него в порядке и не поранился ли он. Мама, которая пришла в школу ругаться с учительницей математики, когда заметила, что Антон сопливо шмыгает носом над тетрадкой с ее домашками. Мама, которая на его неуверенное «я хочу перепоступить в следующем году на информатику, а не доучиваться на менеджера» ответила «молодец, что решился». Он глубоко вдыхает и решается снова. — Мы с Арсением… Нет, это неважно. В смысле важно, но не о том речь. В смысле о том, но… Аааа! Он роняет голову на руки и ворошит волосы, вздыбливая и так непослушные кудри в воронье гнездо. Бросает быстрый взгляд на экран — лицо у мамы ничего не выражает, но беспокойно ощупывающие ручку кружки пальцы выдают ее волнение. — Я не хочу быть отцом, — наконец говорит он, сжимая пряди в пальцах и сверля стол взглядом. — Не хочу быть только отцом, — тут же поправляется, потому что первая фраза — бессовестная ложь. Он хочет. Он хочет быть не просто отцом, а хорошим отцом, и это еще одна грань переживаний в многограннике его проблем. — А я как будто теперь только это и могу, а все остальное… Как ты вообще это приняла? — сбито спрашивает он. — Что приняла, солнышко? — Что ты… больше не ты. — Но это не так, Антош. Ты — все еще ты, — мягко возражает мама, и Антон несогласно мотает головой. — Нет… нет! В этом и дело! Я думал, что понятное дело, что во время беременности все меняется — гормоны, живот, кости-хуести, туда-сюда, но потом все ведь должно было вернуться назад? — хочет воскликнуть он, но интонация выходит больше вопросительной. — В смысле понятное дело, что не сразу, но должны же быть какие-то сподвижки хотя бы. А я себя не узнаю. Ни тело, ни, ну, себя, понимаешь? — Милый, — тянет мама, сочувственной галкой, очень похожей на Антонову собственную, сдвинув брови, — так прошло два месяца всего. Дай себе время. Время. Время здесь играет против него, потому что если он продолжит так загоняться и молчать, то Арсений рано или поздно сдастся. И Антон уверен, что для Мирона тот будет прекрасным и вовлеченным отцом всегда, но вот терпеть отношения, в которых на корню сломаются такие фундаментальные вещи как взаимопонимание и доверие, не будет. И правильно сделает, он бы тоже не стал. — Антош, я не буду тебе врать, — вкрадчиво продолжает тем временем мама, — что все снова станет так, как было. Все и правда поменялось — как минимум у тебя теперь есть ребенок, которого не запихнешь обратно. Он с тобой навсегда, на всю жизнь. Даже не до того момента, как ты наконец-то сплавишь его в другой город в институт, — лукаво улыбается она, и Антон дергает уголком губ в полуулыбке тоже. Он все это знает и прекрасно осознает, иначе никогда бы и рожать не стал. Но… Но оказалось, что понимать и осознавать — одно дело, а на самом деле оказаться в роли родителя и прочувствовать весь этот скоп эмоций и тревог на собственной шкуре — совершенно другое. Как качаться в скрипучих креслах перед экраном с кривоватой графикой в комнатке с эпилептически мигающей вывеской «5D реальность» на четвертом этаже ТЦ в Воронеже и проехаться на настоящей «Шамбале» в Порт-Авентуре. — Да дело даже не в этом, мам, — делится Антон, рассеянно покручивая обручальное кольцо — единственное, которое носит, для остальных обстановка не располагает совсем. — В смысле, это меня тоже пугает, но я почему-то уверен, что справлюсь. — В конце концов из шамбаловских кресел он не выпал, а значит, дело переживаемое. — Я, скорее, про физиологический аспект? Я совсем себя собой не ощущаю, как будто мне в роддоме тело поменяли. И мозги заодно, потому что я иногда думаю одно, открываю рот и в итоге говорю совершенно другое. Или реагирую не так, как думал, что отреагирую. На Арса вот… — он морщится, вспоминая вчерашнюю сцену. — Наругался? — понимающе спрашивает мама. — Антон, я с твоим папой так ругалась твои первые полгода, что думала, что голову ему во сне откушу. Сердце сжимается и ухает куда-то в желудок. — Это вы с отцом, получается?.. — продирает он сквозь пересохшее горло. Между годом и четырнадцатью промежуток огромный, но мама в каком-то из их нечастых разговоров по душам упомянула, что они бы с отцом развелись раньше, если бы не Антон. — Нет! Нет, — уверяет его Майя, размахивая перед собой руками. Сидели бы они рядом, а не за сотни километров, обязательно бы схватила его за локоть — тактильность у них семейная. — Там много было других причин, и это все позже началось, с тобой это никак не связано. Я просто говорю, что нам было сложно притереться друг к другу в роли родителей. И так много у кого происходит. Вы же, считай, заново знакомитесь. И друг с другом и с собой тоже. Арсений же тоже наверняка из колеи выбит, как и ты? — Да он…нет, — и вот она, еще одна причина, из-за которой Антона грызет мерзкое ощущение «я лох позорный». Арсений ведет себя так, будто ему не сложно. Вставать ночами? Не вопрос. Менять подгузники на ёрзающем младенце? Да он как будто всю жизнь этим занимался. Даже к молоку он относится абсолютно спокойно, его как будто ни капли не трогает, что это буквально телесная жидкость, которой питается другой человек… — Он у тебя тот еще актер, — цокает мама, покачивая головой, и Антон хихикает от каламбура. Ну да, и правда актер. — Тебе кажется, что у него все получается, а у тебя нет, и ты из-за этого переживаешь? Антон кивает. — Не верь ему, безобразнику, — недовольно говорит мама, вытягивая из-за кадра сигарету и почти уже щелкая зажигалкой, но ловит Антонов голодный взгляд и убирает обратно. — Ой, прости, забываю. — Да ниче. — Так вот, не верь, что ему просто. Ну хорош, конечно, — вздыхает она, и Антон удивленно вздергивает брови. Чтобы она журила Арсения, в котором с первой встречи души не чает? — Но и неудивительно, такая ответственность… — Мам, ты про что вообще говоришь? — совсем теряется Антон. — Так я про то, что он храбрится. Чего удивляешься? Ты же мне сам рассказывал про то, как он перед первой своей премией трясся три дня, а потом вышел и вел себя так, будто этих премий за всю жизнь получил столько, что его уже ничем не удивить. И как потом тебе рассказывал, что чуть с лестницы не навернулся, потому что коленки дрожали. И тут ведь… Блять, какой же он долбоеб незрячий. Мама продолжает что-то ему говорить, но Антон ее не слушает, судорожно прокручивая в голове последние два месяца. Ни одного неуверенного движения, ни одного колебания. — Ах он, козлина…! — Ну-ну, Антош, не ругай его сильно, — тут же всполашивается мама. — Ему же ведь так же страшно и непонятно, как и тебе, ну, и он справляется как умеет. Поговори с ним, и я уверена, что вам обоим станет полегче. Злость пристыженно отступает, и его до кончиков пальцев заливает стыдом. — Да я… Блин, — снова мнет он пальцами лицо и стонет. — Да я тоже хорош. Я же не говорю ему ничего. Мама тяжело вздыхает и снова тянет к себе зажигалку, но не прикуривает, а только крутит ее в пальцах. — Мне… страшно? — оправдывается Антон, хотя никто и не ждет от него оправданий. — А что, если я такой… я ему… Это же все просто тупые загоны, я же должен уметь их решать, блин! Это не его дело! — зло рычит он, и эта злость разъедает внутренности, горячит голову стыдом. — Антош… Но ты же видишь, что ничего хорошего из этого твоего «я должен сам» не получается? — Антон понуро кивает. — Может есть смысл тогда попробовать по-другому? Чего ты боишься? Того, что Арсений решит, что Антон его недостоин? Ну, может отголоски этих мыслей и колются легонько, но это явно не основная причина — к тридцати годам он все-таки научился не основывать самоценность на других людях. — Что тогда я признаю, что я не могу справиться в одиночку, — наконец выдавливает он из себя. Мама молчит, нахмурившись — как будто не совсем понимает, что он имеет в виду. — Но это же… нормально? — наконец отвечает она вопросительно, словно уточняет. — Вы же вдвоем это переживаете, зачем тебе справляться в одиночку? — Потому что вдруг что-нибудь случится? Потому что ты смогла? Потому что я должен… — Кому, Антош, — перебивает его мама. — Кому ты должен? — Ну… — тянет он, но ответ так и не приходит, и он решает продолжить говорить в надежде, что слова найдутся сами собой. — Просто. Потому что я отец Мирона, вот! — Но и Арсений тоже. — Да, но… — Милый, — зовет его мама, и от ее нежного тона Антону очень хочется залезть в экран и обнять ее, спрятаться в ее руках от всего мира. — То, что я тебя растила одна, совершенно не значит, что тебе нужно уметь так же. Сопливый омежий организм снова предает его, щиплется слезами в уголках глаз, и Антон украдкой вытирает их рукавом, но мама, конечно же, все видит. — Ну чего ты? — ласково спрашивает она, и Антону хочется реветь сильнее — Арсений вчера сказал ему ту же самую фразу. — У тебя есть Арсений, он тебя очень любит. Вас очень любит — тебя и Мирона. Не списывай его со счетов, хорошо? Ему ведь наверняка обидно и кажется, что ты ему совсем не доверяешь. Поговори с ним, ладно? — просит она, и Антон пристыженно кивает, сдаваясь и в открытую размазывая текущие по лицу слезы. — Да. Да, я поговорю, — бормочет он, шмыгая носом. — Спасибо. — А насчет тела, Антош. Дай себе время, и ты с ним подружишься. Мне в молодости врачи постоянно говорили, что вот родишь, и все болезни пройдут, и вообще станет лучше. Любили в Союзе пиздеть, конечно, — хмыкает она, и Антон невесело улыбается следом. — Лучше ничего не становится, но и хуже нет. Просто по-другому. — Угу, — мычит он и собирается уже расспросить маму о том, что у нее запланировано на день, как радио-няня тихонько хрипит и воспроизводит Мироновы похныкивания. — Блин, мам, прости, там Ирка… — Слышу, слышу, — улыбается она, укладывая подбородок на руки. — Передавай ему от бабушки привет. — Да, хорошо, конечно. Спасибо за то, что выслушала! — Да не за что, беги уже. Люблю тебя! — И я тебя! Хорошего дня! — договаривает он уже по пути к детской.