``
«Понял?» Сережи дома нет и, видимо, не было до сих пор, когда Арсений нехотя разлепляет глаза ближе к полудню — давно так хорошо не спал. Тем самым здоровым сном, в который не падаешь булыжником со скалы и не балансируешь в нем, то и дело вылетая, как на батуте; а самым нормальным, крепким, с редкими кадрами мало осмысленных сновидений. Арсений даже, как в рекламе какого-нибудь ортопедического матраса, зевает и сладко потягивается, ладонями упираясь в стену над головой. Встает, жмурясь, держит свой путь сперва — покурить и только после слепо хватает с тумбочки поставленный перед сном на зарядку смартфон. А уже сидя на кухне с кофе, пялится на это сообщение добрых минуты три и не понимает вообще ничего. Честно, он бы поверил, что вся предыдущая ночь была именно сном. Она даже на фоне сюрреалистичности самого его приезда в Москву бьет какие-то неведомые рекорды, ощущается — наркотическим трипом, но вот они: сообщения от отправителя, именуемого Шастуном. И что со всем этим делать, Арсений вообще без понятия. Вопреки худшим своим ожиданиям, убитым себя он не чувствует, наоборот — подозрительно живым в подозрительно нормальном смысле этого слова, как в его представлении себя люди чувствовать и должны. Как себя должен был чувствовать он, если бы не определенные обстоятельства; и в этом загвоздка: обстоятельства — вот они, а будто бы — нет. Нездорóво, ребята, ой, как. Арсений роняет голову на руки, сложенные на столе, и тихо, но с чувством стонет. Поддаться сильнейшему соблазну довериться этому чувству нормальности хочется страшно и привычно поплыть по течению, на ходу разбираясь, куда оно заведет; но нельзя — ему, чтобы чувства топить в разовых выбросах адреналина, уже многовато лет. И как стоило бы сделать сразу, Арсений набирает Сереге, сообщение от Антона оставив пока прочитанным. — Арс? — тот берет трубку сразу же и звучит заранее обеспокоенно, не размениваясь на приветствия. — Я жив, дома, меня не избили и не обокрали, я вчера вообще никуда не поехал, — спешит успокоить Арсений. — Ага, — Сережа звучит уже не встревоженно, но — подозрительно. — В чем тогда дело? Чтобы сказать следующее, приходится мысленно всю свою смелость сжать в кулаке. Ту, что не подводила ни на одной из самых рискованных гонок, но почему-то рассеивается сейчас. — Поговорить надо, — Арсений выдыхает сквозь сжатые зубы. — Об этом… короче, обо всем. Сережа отзывается спокойно: — Понял. Пять минут терпит? Я просто почти подъехал уже. — Да, жду, — у Арсения все сжимается: он рассчитывал хотя бы на вечер. С другой стороны, так не будет возможности отвертеться. Положив трубку, он снова идет курить, выгрызает себе зубами минуты на подобрать слова да и себя собрать в кучу, но в голове сплошной белый шум, только паника поднимается из груди ревущим цунами. Когда Арсений выходит с балкона и на нетвердых ногах возвращается в кухню, Сережа уже там. Сидит, смотрит пытливо, пальцы сцепив в замок. Выглядит потрепанным — спал ли вообще? — Арсений отправил бы его отдыхать, но чувствует, что ему отгрызут лицо, если он об этом хоть заикнется. Сережа рукой в шутливо галантном жесте указывает на свободный отодвинутый стул, напротив которого так и стоит Арсения недопитый кофе. Пытается выдавить из себя усмешку, разрядить атмосферу, но воздух накален до предела; Арсений все равно благодарен. Он присаживается, взгляд опуская в пол. — Как много ты знаешь? — собственный голос пугает: оглушающей пустотой. — Не очень, — признается Сережа. — Исабель, или как ее, отлично делает свою работу: в громких изданиях подробностей почти нет, только сухие факты. Незаконные уличные гонки, авария на одном из заездов. Один водитель еле выкарабкался, второй — ты. Дальше я не лез, решил, ты сам все расскажешь, когда будешь готов. Арсений вздыхает: расскажет, куда он денется. Только вот он не готов нихрена. — Я виноват, — он говорит спокойно, потому что отнюдь не это гложет сильнее всего, — в аварии. То есть, я мог бы ее предотвратить, тогда, правда, не факт, что не оказался бы на его месте. Но в моменте я ничего не сделал не потому, что спасал свою шкуру, а потому что хотел победить, и врать об этом не собираюсь. Как и отрицать, что он сам, идиот, долихачился. — И не похоже, что ты так уж сильно о нем печешься, — угадывает Сережа. — Точно не так, чтобы сорваться сюда. Пять баллов тебе за сообразительность, Сереж, — Арсений не говорит, только помотав головой. Нет, водитель, которого по частям собрали в какой-то дорогущей клинике — мимо кассы, но за его, Арсов, разумеется, счет — Арсения волнует мало. Что он, за десять лет в автоспорте недостаточно видел машин, складывающихся гармошкой, от человека за рулем оставляя мешок осколков костей и мяса? Достаточно. И сам в такой был. Гонки — это не вышивание крестиком, выезжая на старт, берешь на себя ответственность за то, что может случиться. Тот парень взял, и Арсений не тот человек, который из-за чужой излишней самоуверенности станет посыпать голову пеплом. — В чем тогда дело, Арс? Арсений только сейчас понимает, что уже какое-то время крепко-накрепко как зажмурился. — Да я просто… — слова из себя он вытаскивает пинцетом. — Я не понимаю, нахуя это все теперь. Потому что в самом начале, когда была насыщенно-бирюзовая Тойота с подержанным антикрылом и кучей наклеек, фонарные столбы и толпы на Воробьях, — «это все» было ради дороги. Было ради шума в ушах, ради жара пыли, поднимающейся из-под колес, ради того, как дышалось во время езды и еще несколько ничтожных долей секунд после. Арсений подсел куда раньше, чем начал выигрывать, и побеждать приятно, но он, положа руку на сердце, до конца жизни готов приходить вторым, лишь бы иметь возможность кататься — вообще. Потому что он ушел с улиц в большой автоспорт, ожидая, что там получит: любовь сотен вместо десятков, — и получил. А то, главное, потерял, столкнулся с кастрированной и причесанной предсказуемостью. Сперва думал, что оно того стоит: статьи, интервью, в конце концов, зрители на трибунах, сливающиеся в единый восторженный вопль. Потом начал посещать тайком уличные заезды время от времени, лишь бы вспомнить, а каково это вообще. Профессиональные гонщики стритрейсеров недолюбливают именно за то, за что Арсений стритрейсинг изначально и полюбил, но сколько бы Ис не грозила пальцем, в конце концов он снова оказался на одном треке не со спортсменом международного уровня, а с обычной домохозяйкой, решившей выпустить пар. И один этот заезд в Арсении вызвал больше, чем все прошедшие лет шесть настоящей карьеры. Он с тех пор по улицам начал гонять чуть ли не чаще, чем по подготовленной трассе, пусть и реже, чем когда-то в Москве, и все как будто снова стало нормально, и снова пришло чувство бесконечной свободы, а тянущее внутри «нахуя» если не отступило совсем, по крайней мере отошло на второй план. Пока в дневной его жизни была любовь публики, а в ночной — неподдельный адреналин, оно того стоило. Пока. Один не рассчитанный поворот, вышедший из-под контроля руль, секундная заминка в реакции даже не у Арсения, а у его оппонента — пропало и то, и другое. — Это ведь все не страшно, Серег, — Арсений усмехается горько. — Ну, не нерешаемо. Можно разразиться в интервью раскаивающейся тирадой, а пока те, кто не простил, не забудут, залечь на дно. Я ж не убил никого, меня даже массово не обвиняют в аварии, это больше репутационное клеймо, пара лет, если не месяцев — и отмылся бы, было бы желание. Только желания, Серег, нет. Я, когда Ис сказала, что со мной разрывают контракты несколько брендов, себя так легко почувствовал. И вот что страшно: я думал, живу мечтой, а на деле — как будто вообще не жил. Понимаешь? Только сейчас он поднимает на друга взгляд, и Сережа смотрит: тяжело, хмуро. Задумчиво. Без жалости, и за это ему спасибо, но все же с теплом. — И да, и нет, — отвечает честно. — То есть, кто из нас не испытывал вот этого всего про «а тем ли я занят»? Да все испытывали, да, даже я, не смотри так. Но чтобы вот так — не все. И давай честно, что ты хочешь, чтоб я сказал? Что ты с жиру бесишься? А вот нихрена, Арс, это не вчера началось, я не слепой, грех на душу брать не хочу, а если тебя обратно отправить, ты там сопьешься или убьешься через пару лет. Арсений выдыхает резко, как будто его ударили. Ему совсем чуть-чуть и правда малодушно хотелось, чтобы Сережа пинком под зад сказал сопли не распускать, потому что себя самого убеждать уже не получается. Но раз уж и здесь говорят: да, есть проблема, — деваться некуда. — И что делать? — он надеется, что звучит не совсем жалко, но судя по тому, как страдальчески поджимает губы Сережа, надеется зря. — То есть, серьезно, что дальше? Завтра? Через неделю? Через месяц, полгода, год? — Насчет года не знаю, — Сережа вздыхает. — Но сегодня, например, правда, сходи в планетарий, красиво там. Завтра еще куда. Ты сказал, что не жил, — так поживи немного. Встань на ноги. От тебя и твоих попыток что-то решить щас толку мало, уж извини. Арсений усмехается, откидываясь на спинку стула. — На правду не обижаются. — Именно, — Сережа щурится. — С Антоном вчера почему не поехал? — Устал, — честно признается Арсений. — Но я обещал ему написать. — Напиши. — Думаешь, встретиться будет хорошей идеей? — Арсений удивленно вскидывает брови: вот сейчас он действительно ожидал, что его начнут отговаривать. Внутренний монолог-то уже по сотому разу повторяет, что прыгать сейчас с головой куда-либо — идея хреновая, особенно в других людей; но Сережа ему вторить не собирается. — Я этого не говорил, хотя, вообще-то, да, думаю. Уж Антон точно больше моего понимает в этом вашем во всем, и пацан он хороший, хотя меня недолюбливает. Да и я постоянно рядом быть не могу, а тебе много времени наедине с собой проводить противопоказано. Арсений театрально ахает, схватившись за сердце. — Ты решил меня сплавить?! — Ой, — Сережа кривится, машет на него рукой, — не начинай. Арсений смеется: тускло, но искренне. Заметно снижается напряжение в воздухе, слова болючие из Арсения вышли, конечно, не все, но начало положено. И все еще страшно, он не может по щелчку пальцев заставить себя перестать волноваться о будущем или горевать о просранном прошлом; но Сережа заводит песню о том, какую его ночная спутница сварила овсянку с ягодами, и становится немножко проще жить и дышать. Спустя еще одну Арсову чашку кофе Сережа отваливается досыпать, убедившись, что пациент скорее жив, чем мертв, и наказав не жрать себя больше положенного. А Арсений Антону отправляет фото очень кудрявого и очень маленького мальтипу в черных очках с подписью: «Это ты». «Аватарка один в один вообще». «А в четверг я свободен». От Антона почти тут же приходит: «Не-а, я милее». «Заеду в три».``
— Шастун! — Дима окликает, выходя на крыльцо клиники. — Земля вызывает Шаста! Антон, с минуту улыбавшийся сообщению от Арсения с тремя эмодзи, закатывающими глаза, тут же прячет телефон в карман светлых спортивок. Поворачивается, выразительно выгнув бровь и показывая руку с сигаретой в пальцах. — Чего? — спрашивает. — Все готово, чего, — с подозрительным прищуром Дима сбегает по нескольким ступеням к нему. И прежде, чем Антон успевает спросить, почему, чтобы сообщить это, было нельзя отправить ассистента, говорит: — Стрельни. Антон делает огромные глаза. — А как же здоровый образ жизни, дяденька доктор? — но покорно протягивает Позову пачку, открыв большим пальцем. Тот хмыкает, цепляет одну сигарету и раскусывает кнопку, попутно щелкая собственной зажигалкой, зажатой до этого в кулаке. — Не знаю ни одного некурящего врача, — признается он после первой затяжки. — А твоя солома за сигареты вообще не считается. — Ты либо не кури, либо не жалуйся, — Антон ребячески пихает его плечом. Пытается зыркнуть грозно, но в безразмерной зефирной толстовке это вряд ли производит нужный эффект. — Побольше уважения, я тут жизни спасаю. С этим поспорить не получается, и Шастун только цокает, как эмодзи в чате с Арсением, закатывая глаза. Кстати, об этом. — Знаешь, кого вчера притащил Матвиенко? Дима заметно зажигается, говорит с видом уязвленной гордости: — Знаю, конечно, — ну конечно он знает. Чтобы Позов — и чего-то об известном гонщике да не знал. — И еще знаю, что ты его сразу после куда-то увез. — Кто сказал? — Катя. — Давно вы подружки-сплетницы? — Антон глубоко затягивается, косит на Диму насмешливый взгляд. Тот вздыхает: — С тех пор, как вместе, Тох. Тебя еще даже в проекте не было. — Да ну? — сигарету Антон тушит о внешний бок покачивающейся урны. — Вы че, как пингвины? Шаг из гнезда — сразу же под венец? — Лебеди, — Дима поправляет с усмешкой. — Такой ты романтик, конечно. — А ты вот точно больше на пингвина похож. Настроение у Шаста: задорное, — даром что ночь не спал и тут куковал с семи; хочется Позову аж язык показать, но он и так глядит этим своим «ты не смотри, что я не психиатр, пару диагнозов накину чисто по дружбе» взглядом. Антон от него сбегает, в два шага преодолевая лестницу. — Так что с ним? Куда увез? — голос Димы останавливает, когда Антон уже готовится потянуть на себя дверь. — С кем? А, — он соображает все же немного замедленно. — А вот не скажу, — язык так и не показывает, но улыбается гадко-гадко. — Сам у него спросишь. Дверь за ним захлопывается, прерывая Димино то ли «что», то ли «Шаст, бля» на первом слоге; а Антон, еще раз кивнув девушке, клюющей носом за стойкой регистрации, шустро направляется по коридору вглубь. Ему чуть нервно, пусть он тут и частый гость, потому что к некоторым вещам не привыкаешь, но предчувствие в груди и в кончиках пальцев — однозначно хорошее. Что-то такое чувствуешь, когда точно знаешь, что мама вернется из магазина с чем-нибудь к чаю. Что-то такое Антон чувствует, всякий раз выезжая на старт, и не потому что уверен, что выиграет, а потому что готовится переродиться в ближайшие пару минут. Что-то такое Антон чувствует, думая об Арсении. Как в глухой чаще: на многие километры лес, а впереди брезжит просвет, намекающий на поляну. И только шепот ветра путается в волосах: что все совсем не так просто.