``
Когда Антон, присев на корточки у коробки, опускает туда руку, почесывая спящего котенка, тот разлепляет глаза и тут же принимается тереться о пальцы, увидев, кому они принадлежат. Нет, Арсению ни капельки не обидно. — Ну что, хищник, — усмехается Антон, — как твои дела? Заставили умыться? Тварь жалобно мяукает, будто соглашаясь. — Кошмар, — Антон качает головой. — Ну что поделать, если ты болеешь? Сейчас еще укол делать придется. Котенок отзывается протяжным пищанием, кажущимся недовольным. — Неприятно, конечно, но осталось чуть-чуть. Я осторожно, ты только не дерись. С животным Антон разговаривает уморительно серьезным тоном. Не как с ребенком даже, а как будто перед ним взрослый человек, только заключенный в крошечное пушистое тельце весом меньше килограмма. Нравится ли Твари такое обращение, или Антон просто ненормально располагающий, Арсений не уверен. Так или иначе даже после того, как день за днем именно Антон делает котенку уколы, тот все равно предпочитает его компанию. Это, конечно, не заставляет Арсения относиться к детенышу с меньшим трепетом, но по самолюбию таки легонько бьет. Все подготовив, Антон достает Тварь из коробки, перехватывает удобнее и заглядывает в пасть. — Наросты, — цокает он. — Значит, на корм его пока перевести не получится. Смеси хватит еще на несколько дней? — Должно, — кивает Арсений. Опыт кормежки котенка заменителем кошачьего молока из шприца — самое очаровательное, что случалось с Арсением за всю его жизнь. А также это единственная процедура, которой в его исполнении Тварь не сопротивляется; ластиться тоже не спешит, но хотя бы относится безразлично к тому, чьи это руки, если в них находится еда. — Давай, дружище, — Антон ставит ребенка на кровать и оттягивает ему кожу на холке одной рукой, взяв во вторую шприц, — мужайся. Котенок принимается нервно урчать, но не дергается. А когда с процедурой покончено, звук и вовсе становится довольным от почесываний, и Тварь сам подставляется под Антоновы руки. — Это форменное издевательство, — вздыхает Арсений. Антон поднимает на него виноватый взгляд. — Думаю, ему просто нравится запах. — Не надо меня жалеть. Вопреки недовольству, Арсений подходит ближе и усаживается рядом. Не стремится навязать животному ласку, просто наблюдает, потому что заботой, с какой Антон обращается с Тварью, он будто заряжается сам. — Ты не хочешь завести свое животное? — Арсений вдруг спрашивает, что давно крутится на языке. — Насовсем? Антон задумывается. — Хочу, наверное, — отвечает после паузы. — Но я тогда не смогу помочь остальным. Не смогу взять больное животное, чтобы не заразить свое, да и вдруг они не поладят, а должен же их кто-то выхаживать. — Как вообще ты начал этим заниматься? — Арсений опускает голову на кровать, совсем рядом с довольно мурчащим Тварью. — Да там нет никакой истории, — отмахивается Антон. — Будешь смеяться, но просто деньги некуда было девать. Типа, квартира меня устраивала, на комфортную жизнь хватало, и я не хвастаюсь, но оставалось еще ого-го. Кольнуло в жопу желанием делать что-то полезное, я сперва просто начал приютам жертвовать, но это ощущалось как-то неискренне, как будто для галочки. Потом пытался податься в волонтеры, но, честно, не вывез, зато нашел альтернативу. Так вроде и деньги при деле, и я не совсем бестолково живу, и дома не так одиноко. — Не говорю, что твое решение всех этих проблем плохое, но неожиданное, — Арсений задумчиво хмурится. Из-за сомкнутых штор в комнате постепенно сгущается сумрак, хотя небу темнеть еще рано, даже учитывая приближение сентября. — А ты как с ними справляешься? — Антон интересуется с искренним любопытством, без капли укора. И оттого, наверное, не получается ему соврать. — А я, — Арсений горько усмехается, — не справляюсь. Антон смотрит на него недолго, ничего не говоря. А едва собирается, как вдруг переводит взгляд куда-то чуть в сторону, и прежде, чем Арсений успевает спросить, ему в лоб неожиданно тычется мохнатая котеночья морда. Он замирает, только поднимает глаза, пытаясь понять, что происходит, но обзор загораживает лапка, уверенно уперевшаяся в матрас напротив его переносицы. — Смотрите-ка, кто пришел мириться, — Антон говорит совсем тихо и совсем тепло. — Неужели я даже у тебя, зверюга, вызываю сочувствие? — Арсений отшучивается, когда от восторга хочется откровенно визжать. Ничуть не помогает, что секунду спустя ему на щеку опускается Антонова ладонь — и теми же движениями, кажется, даже с тем же почти невесомым нажимом, что Тварь, принимается почесывать Арсения за ухом и вдоль линии челюсти. Чувствуя, как под чужими пальцами разгоняется прочь из головы раздражающее гудение мыслей, Арсений всецело вдруг понимает, чем котенку так приглянулся Антон. Правда, он готов вот так лежать, прикрыв глаза от ненавязчивой ласки, хоть до глубокой ночи. — Вы одинаковые, — Шастун прыскает. Арсений не реагирует. Одинаковые, так одинаковые, ты, главное, не прекращай. — В субботу гонка у Позовых, — вспоминает он спустя неизвестно сколько, растворившись и в ощущениях, и во времени. — Поедешь? — А ты? — Кто-то должен остаться. — Я потому и спрашиваю. — Я первый спросил. — Тебе пять, — фыркает Антон. — На самом деле нет, не планировал, хотя меня звали. Если хочешь, вперед. — Не хочу, — Арсений открывает глаза. — Давай оба не поедем. — Давай. Антон смотрит: смотрит, как смотрел на той лавочке в пригороде. Внимательно, глубоко, пристально; Антон Арсения видит и видит как будто насквозь. Арсению думается, может, это не с котенком Антон говорит, как со взрослым, а с ним, с Арсением, как с котенком. Дурацкая мысль, но укутаться, как Тварь, в чужую заботу и мягкий бадлон, ему бы хотелось, хотя Антон, казалось бы, и не делает ничего особенного. Смотрит и слушает, касается и покупает кофе — такие ведь базовые вещи, неужели Арсению настолько их недодавали всю жизнь? И Арсению страшно за Антона цепляться, именно потому что ужасно хочется, потому что это по отношению к нему — несправедливо: вдруг Арсений всего лишь ведется на впервые за столькое время появившееся чувство защиты? А с другой стороны — это же что-то значит, что он впервые позволяет кому-то себя защищать. — Много думаешь, — резко понизив голос до шепота, Антон проводит ладонью по его волосам, — прекращай. Улыбнувшись треснуто, Арсений зажмуривается вновь, сосредотачиваясь на тепле Антоновой руки и ощущении кошачьего меха лицом. Если бы только все было так просто.``
Подойдя к Сережиному дому, Арсений долго еще стоит на оборудованной детской площадке внутри двора. Смотрит в темное небо в неровной рамке силуэтов домов, дышит медленно, задерживает воздух в легких, будто курит траву; потому что у него стойкое ощущение, что этим утекающим сквозь пальцы августом ему надо обязательно надышаться. Запомнить его, отложить в себе, заставить кислородом бежать по венам, эту минуту — поставив на паузу, зарисовать. С самого приезда Арсений то мчал, сбиваясь дыханием, то падал в тягучий вакуум. Рано или поздно пора остановиться и хоть немного просто твердо постоять на ногах. Они с Антоном до того, как попрощались, успели еще раз покормить прожорливое животное, поспорить, какой был лучший эпизод «Друзей», пересмотреть оба для верности, после чего каждый остался при своем мнении, но с уважением отнесся к чужому. До самого конца Арсений продолжал моментами чувствовать на себе — тот самый — Антонов взгляд. А уже готовясь закрыть за Арсением дверь, Антон вдруг его окликнул: — Арс, — успевший сделать пару шагов вниз по лестнице Арсений озадаченно обернулся. — Ты справляешься. Ты ведь сейчас здесь. Арсению не удалось выдавить из себя даже улыбки; он только отвел заблестевший взгляд и спустя пару секунд продолжил спускаться нетвердым шагом. А сейчас смотрит в беззвездную пустоту, за которой где-то далеко скрывается небо даже лучше, чем на куполе планетария, и думает: а правда ведь. Он сейчас здесь. Не выслушивает стратегии кризисных менеджеров, не читает с листа неискренние извинения, не пытается заново завоевать любовь шумных трибун и подавить в себе то, почти что звериное, что и привело его однажды в гонки, и заставило из них уйти. Он не делит квартиру с девушкой, в которую не влюблен, потому что вообще сомневается, что мог бы влюбиться в девушку; не делит ее и с мужчиной, у которого не хватило сил оставаться рядом, и ни с кем из тех, с кем его время от времени пробивало на безудержный флирт, никак не связанный с настоящим влечением к человеку напротив, только с желанием увидеть, что Арсений нравится им. Он в конце концов не ушел в запой или загул. Он принял, возможно, самое правильное решение в своей жизни, взяв билет до Москвы, и сейчас Арсений — именно здесь. Он справляется. Дверь в квартиру поддается без ключа, потому что, да, помним, кому вообще нужны замки. В гостиной горит свет и слышен шум воды; Арсений, разувшись, проходит тихо, встает, оперевшись плечом о разделяющий гостиную с кухней проем. Видит Сережу, сосредоточенно что-то намывающего, а на плите вок, полный изумительно пахнущей лапши с овощами. — Дорогая, я дома, — протягивает Арсений. Сережа оборачивается, смеривает его цепким взглядом, прежде чем усмехнуться. — Ты как раз к ужину, милый. Мой руки и накрывай на стол. Хотя стоило бы послушаться, Арсений не сходит с места. Сколько прошло с их абсолютно аналогичного диалога в этих же декорациях, но в перевернутых ролях? Недели две? Арсений тогда боязливо делал шаги из собственных пучин наружу, а Сережа открылся ему, пусть и в своей манере. Сейчас Арсения сковывает ужас, но ему — гораздо свободнее. Убедившись, что не дрожит голос, и сцепив руки на груди, чтобы не дрожали они, он говорит: — Я гей. Было вернувшийся к своему делу Матвиенко оборачивается опять. Смотрит пару секунд, отыскивает шутливые нотки в чужой интонации, но какие уж тут шутки. — Хорошо, — наконец отвечает и выглядит то ли в край шокированным, то ли совершенно невпечатленным, — но руки все равно надо помыть. Тут не поспоришь. Арсений идет в ванную. Моет руки. Возвращается и помогает расставить тарелки с приборами и перетащить тяжеленный вок. Садится, молча благодарно кивает на поставленный рядом винный бокал и ждет, пока Сережа откроет бутылку, чтобы продолжить. — Я жил с мужчиной в Париже почти два года, — Арсений говорит, когда оба уже сидят. — Знал еще раньше, намного. Но надеялся, что смогу вас познакомить и все как следует рассказать. А может, просто искал оправдания не рассказывать. Сережа делает большой глоток. — Лена, та, из универа, была моей первой и последней девушкой, — уткнувшись взглядом в пустую тарелку, Арсений следует его примеру, чувствуя, как в горле начинает пересыхать. — Тогда еще стоило догадаться. Она была хорошей, но вот я ее добился, а что дальше делать, не понимал. И не хотел ничего, и не надо оно мне оказалось. В Москве было не до этого, или я это в себе подавлял, не знаю, а когда переехал… стало как будто легче дышать. Я не понимал сначала, почему. Потом понял. И все, что ли, к слову не приходилось, но да, вот. Прости, я не репетировал, — Арсений усмехается нервно и крепче сжимает бокал. — Хорошо, — повторяет Сережа. — Ну, в смысле. Я тоже не репетировал. Но спасибо, что сказал. Арсений шумно выдыхает, зажмуриваясь. — Просто я все это время думал, что оно мне не надо, чтоб люди знали. В моем представлении о будущем рядом не было… никого. Ни мужчины, ни женщины, я и не считал отношения чем-то важным для себя, влюблялся, получается, всего один раз. — Что изменилось? — Сережа отхлебывает еще, говорит с несвойственной себе осторожностью в тоне, но привычно прямые слова: — Шастун? — Не знаю, — Арсений трясет головой. — Да. Нет. Может быть. Да, но не только. Я устал просто, Сереж, — как много сегодня получается повторений, — врать постоянно, жить какую-то не свою жизнь, понимаешь? Мне почти сорок. Когда, если не сейчас? Он все еще не открывает глаз и дергается от неожиданности, когда Сережина рука тяжело опускается на его плечо. Решившись взглянуть на друга, Арсений видит его обеспокоенное, но ужасно доброе лицо, выражающее как будто больше эмоций, чем он видел у Сережи когда-либо, пусть не дергается ни единая мышца. — Это здорово, Арс, — Матвиенко похлопывает его ладонью. — Я вот заливать красиво вообще не мастер, но от души скажу, что хочу, чтобы ты был счастлив. А там хоть павлина заводи, честно. С тебя станется. Другой мужик — это вообще не страшно. От облегчения Арсений начинает смеяться, напряжение отпускает тело, рассеивается страх. Он ничего другого от Сережи и не ожидал, тем более агрессивной реакции, но — чуть-чуть боялся, видимо. А как не бояться. — Давай есть, — Матвиенко убирает руку и принимается наконец накладывать им лапшу. — А про этого, с кем ты жил, хоть расскажи поподробнее. Все еще чуть подрагивающими пальцами берясь за вилку, Арсений откидывается на стуле; голова кружится. — Его звали Пьер, и он научил меня готовить.