``
На экране Дуэйн Скала Джонсон с Джейсоном Стетхемом лупят Идриса Эльбу, которому какая-то секта вживила какой-то искусственный интеллект, сделавший его неуязвимым; и Арсений, смотревший только первые два «Форсажа», которые были простенькими фильмами про стритрейсинг, чувствует, как медленно едет крышей. — Как они к этому пришли? — он спрашивает голосом, полным то ли ужаса, то ли восхищения. — Ты погоди, — смеется Антон, — в восьмом они гонялись с ядерной подводной лодкой, а в девятом на седане улетели в открытый космос. Или наоборот?.. — Нахер ты это помнишь? — Арсений переводит на него взгляд. — Нет, не так, нахер ты это смотрел вообще? — Потому что это просто уморительный абсурд, — весело поясняет Антон. — Но что еще лучше, такое чувство, что создатели об этом не подозревают и хотят, чтобы зритель ко всему относился абсолютно серьезно. Арсений возвращает взгляд к плазме, где продолжает твориться какой-то галлюциногенный — и несколько оскорбительно карикатурный к полинезийским культурам — бред. — Серьезно, — повторяет он чужие слова. — Вот к этому — относиться серьезно. — Конечно, — кивает Антон. — Тут же такая драматургия. Такие философские подтексты, глубокий разбор идеи ценности семьи… Арсений издает мученический вой, пряча лицо в ладонях, а Антон над ним уже откровенно ржет. Когда этот цирк заканчивается, в коробке просыпается маленькое исчадие ада. Сделав перерыв на уколы, они смотрят еще и восьмой, и девятый фильм серии, на что Арсений искренне не понимает, как согласился. Под конец он заявляет, что пережитый опыт подарил ему просветление, к какому, наверняка, стремятся монахи в буддистских храмах, а Антон, усадивший Тварь себе на голову и позволивший котенку копаться в копне его кудрей, поздравляет с переходом на новый уровень эволюции. Короче. Полная жесть, а не день. Ближе к восьми часам вечера, когда Арсений обычно собирается уходить, Антон в качестве извинения за нанесенную травму предлагает ужин. Травмированным себя Арсений не чувствует, на самом деле ему пусть и в каком-то маниакальном смысле, но было весело, но кто он такой, чтобы отказываться. Тем более Антон обещает лучшую карбонару в его жизни, даже учитывая, что Арсений не раз побывал в Италии. — Ну раз лучшая, — говорит Арсений, испытывая внезапную нервозность, — может, мне сходить и взять к ней вина? Антон задумывается. А потом улыбается шкодливо всего на секунду и мотает головой. — Не надо. Что за внезапным трезвенничеством однозначно прячется скрытый мотив, Арсений понимает сразу, но решает сам себе не портить сюрприз и соглашается на итальянский ужин с не совсем итальянским чаем. Вот тут и возвращается утреннее предчувствие. Тварь, впервые за все это время согласившийся попробовать мягкий корм, висит у Антона на спине. Арсений шутит, что у них растет не кот, а клещ; а сам бессовестно залипает на то, какими быстрыми, выверенными движениями Антон кулинарствует. Снова эта его плавная уверенность, изящная нерасторопность, грация, удивительная для его пропорций, которые — это Арсений успел понять — идут из внутренней уверенности в себе и своих действиях. Антон расслаблен, чем бы ни занимался, он не тратит энергию на излишние тревоги; кажется, за исключением тех моментов, когда несет за кого-то ответственность. Как тогда, в ветклинике, был куда серьезнее и сосредоточеннее обычного. Или когда, разнервничавшись, разлил на несчастную девушку в баре коктейль. Все еще любимая Арсова история, он до конца жизни ее Антону будет припоминать. — Бон аппетит, — с ужасным акцентом, то есть, даже не пытаясь имитировать французскую речь, Антон ставит наконец тарелки на стол. — «Тэ» не читается, — на автомате поправляет Арсений. — А душнилам не готовят романтические ужины, — парирует Антон, — но вот они, мы, оба нарушаем всевозможные правила. Арсений закатывает глаза и только спустя пару секунд, когда уже берет в руки вилку, стопорится. Романтические, значит. Ага. Он поднимает взгляд на Антона: тот уже ест с подчеркнутой невозмутимостью. Ладно. Но карбонара получилась действительно потрясающая. Возможно, у Антона есть какие-то свои поставщики отличного сыра, возможно, он что-то в нее подсыпал, от чего у Арсения чуть глаза не закатываются, а возможно — Арсений просто тащится по нему, как шланг по огороду, и с таким же удовольствием уплетал бы лапшу быстрого приготовления, если бы кипяток в нее залил Антон. Он высказывает эти предположения, кроме последнего, вслух, и тот смеется. — Ты бы знал, какой я пеку шоколадный бисквит, — Антон хвастливо ухмыляется. — Надеюсь, еще узнаю, — хмыкает Арсений. — Даже пообещаю ради этого не душнить. Тварь засыпает у Антона прямо на плече, пока Арсений моет посуду, потому что романтика романтикой, а распределение обязанностей никто не отменял. Он не замечает, как Антон пропадает из кухни. Выключив воду и потянувшись за полотенцем, оборачивается ровно в тот момент, когда тот вновь появляется в дверном проеме — одетый во все черное, с полным комплектом цепей и колец, тем самым, с гонок, хищническим блеском в глазах и немного портящим всю картину котенком в одной руке. Ладно, не портящим. Скорее, добавляющим какого-то абсурдистского шарма. — Раз никто из нас не поехал к Позовым, — он говорит, плечом привалившись к стене, — хотел предложить тебе прокатиться вдвоем. Арсений, сбитый с толку контрастами, когда напротив него только что сидело мягкое чудо-облако, а сейчас рядом стоит вот это, соображает, что вообще от него хотят, не сразу. — А Тварь? — спрашивает, надеясь, что залипает не слишком очевидно. — С нами поедет, — говорит Антон. И все ему очевидно, судя по довольной улыбке. — Надо только захватить тебе что-нибудь, чтоб накинуть. А то лето почти закончилось, а ты все в футболках носишься. Уже открыв было рот, чтобы с шутливой строгостью напомнить Антону, что Арсению не так уж и мало лет, чтобы его заматывать, он передумывает в последнюю секунду. Арсений, может, и имеет склонность отказываться от чужой заботы, но он дурак, что ли, лишать себя возможности заполучить какую-нибудь из Шастовых вещей? Так хоть с Тварью сравняется, который несчастный бадлон успел уже изодрать, изжевать, покрыть своей шерстью и разве что не обоссать — каким-то чудом, если честно. — Окей, — Арсений складывает руки на груди. — Спасибо. Антон вручает ему котенка. — Подожди меня внизу.``
Зефирно-розовая толстовка. Антон притащил ему зефирно-розовую толстовку. Нет, цвет красивый, у Арсения нет комплексов, и она определенно теплая, но этот жук улыбается так хитро, вручая вещь ему в руки, что сомнений нет: издевается. Вот козел. И мальчишка. Козленок, получается. Закатив глаза и отдав Антону посапывающее животное, Арсений натягивает ее, ничего не сказав. У него сейчас дела поважнее. — Где стоит машина? — В гараже, — с улыбкой оценив, как Арсений смотрится в этом балахоне из сладкой ваты, Антон кивком головы указывает путь. — Минут десять пешком. По дороге Арсений решает, что, в целом, претензий к Антону больше не имеет, потому что от толстовки едва слышно пахнет табаком и дезодорантом, а еще он опять в этих своих солдатских ботинках, а плюсом — в кожанке, и общий образ сейчас производит совершенно иное впечатление, чем в их первую встречу. Ну потому что в их первую встречу Арсений не пускал на Антона слюни. Почти. Район тихий-тихий. Стоят деревья — множество, — гуляют собачники и мамы с колясками, выложенную брусчаткой дорожку заливают желтым светом редкие фонари. Здесь, думает Арсений, наверняка безумно красивая золотая осень. Они доходят до огороженной территории с гаражами, на входе куда в будке сидит охранник с седой щеткой усов. Миновав шлагбаум, оказываются в лабиринте одноэтажных коробок кирпичного цвета, не покрытых нецензурными надписями достаточно, чтобы дяденька на вахте не зря получал свои деньги. Арсению эта картина напоминает ту подростковость, которой у него не было: с выкуренными втихую бычками, первым поцелуем со вкусом дешевого алкоголя и разбитыми носами, — и которая, как ему кажется, вполне могла быть у Антона. Тот, судя по рассказам, вдоволь набунтовался в приемлемом для этого возрасте, может, поэтому сейчас и находится в такой гармонии с собой. — Вуаля, — Антон останавливается и свободной рукой цепляет связку ключей из кармана. — Что это тебя сегодня на французский потянуло, — усмехается Арсений, наблюдая, как тот возится с замком, и добавляет, припоминая правила произношения: — а, mon chéri? — Да так. Подумал, что давно перед тобой не выебывался, — Антон бросает на него короткий взгляд, прежде чем открыть ворота, и ехидно улыбается: — дорогой. Нет, все-таки козлище. Но Арсений не успевает даже поплескаться хоть немного в накативших чувствах, потому что видит — ее. Волга, влюбившая его в себя с первого взгляда, дремлет в темноте гаража, посверкивая отполированными боками из-за фонарика на Антоновом телефоне; именно в этой обстановке: среди пары запасок, инструментов и еще какого-то каноничного хлама, — смотрится удивительно. Могучий зверь, прикорнувший в своей пещере. Арсений не скрывает восхищенного вздоха. Он, кажется, будет так реагировать на эту машину каждый раз. — Понятное дело, что технологии ушли далеко вперед, — тихо говорит, подходя ближе и касаясь корпуса, — но какие же раньше были дизайны. Больше такой красоты не делают. — Ты что? — Антон едва не подскакивает к нему с испуганным лицом. — Что происходит?! Арсений весь холодеет. — Что?.. Антон, задержав дыхание, запускает пальцы ему в волосы, не переставая смотреть, как на призрака. Говорит с придыханием: — Ты резко начал седеть. И вот прямо сейчас хочется дать ему в морду. — Ты… — аж задохнувшись от возмущения, Арсений несильно толкает его в грудь. — Напугал! Антон едва не сгибается пополам от смеха, той же рукой схватившись Арсению за предплечье. — Дебил, блять, — Арсений шипит в сердцах. — Ну прости, прости, — отсмеявшись, Антон выпрямляется, но чужой руки так и не отпускает. — Простишь, если пущу за руль? Хотел бы Арсений сохранить лицо и еще подуться, но то, как зажигаются у него глаза на этой фразе, видно, наверное, за километр. — Серьезно? — голос у него делает петуха, но ему не до гордости. — Если ты будешь так на меня смотреть, я хоть квартиру на тебя перепишу, — тепло заверяет Антон. — Сначала, правда, придется ее купить, но потом обязательно перепишу. Хороший вопрос, конечно, нахера тебе квартира в Москве… — Не уходи от вопроса, — Арсений не сдерживается и мстительно щипает Антона за плечо. Не больно, но ощутимо. Во-первых, в нем бешено радуется пацан, который едва не пубертат познавал, думая об этой машине. Во-вторых, он сам никого и никогда за руль ни одной своей не пускал, и знает, что так у очень многих гонщиков, по крайней мере, тех, кто по-настоящему горит своим делом. Тут проблема не в доверии даже, а в том, что автомобиль становится чем-то сакральным, очень духовно личным; многие, с кем он говорил, описывали саму идею дать кому-то порулить своими любимицами как предательство. Антон морщится и потирает пострадавшую руку, но взгляд его менее обволакивающе теплым не становится. — Да серьезно конечно, Арс. Права с собой? — Арсений кивает. — Вот и замечательно. Залезая на водительское сидение Волги и чувствуя, как внутри все переворачивается от восторга, Арсений думает, что, наверное, Антона бы тоже пустил за руль любой из своих машин.``
Те сорок минут, что Арсений гонит двадцать первую за город, он бы официально назвал самыми счастливыми сорока минутами своей жизни, если бы не чувствовал столько счастья за все последние дни. Но это все равно в топе. Он водил спорткары: ревущих зверей с агрессивным окрасом, хищными изгибами, яростным светом узких фар и двигателями, извергающими пламя. Водил люксовые автомобили, в которых можно было бы жить, настолько в них было комфортно. Арсений водил все лучшее, что мог ему предложить современный автопром; но так, как за рулем танка во фраке, он себя никогда не чувствовал. Автомобиль, выглядящий, как неприкосновенный антиквариат, будто подчиняется его мыслям прежде, чем он крутанет руль; плывет по дороге, шутя обгоняя новенькие иномарки. Ощущения на водительском месте салона, любовно сделанного под оригинал, вообще ничем не передать. У Арсения, когда он едет по МКАДу, чувство, будто он смотрит в окно мчащей сквозь пространство машины времени, и прилетел если не из пятидесятых, то из своего юношества, когда советские ласточки на полках отцовского шкафа были недосягаемыми журавлями в небе. Он хочет кричать и смеяться, но только дышит заполошно и улыбку не может убрать с лица. Арсению кажется, что вся жизнь вела его к этому моменту. И оно того стоило. Свернув при первой же возможности из вялотекущей очереди на выезде из Москвы и сверившись по навигатору с расположением камер, он может наконец от души надавить на газ. Волга, точно сама не могла дождаться, рычит утробно, срывается с места, разгоняется и каким-то образом не теряет маневренности. В голове звучит реплика в стиле Сережи: если бы этот автомобиль был женщиной, Арсений был бы гетеросексуалом. Но когда рядом сидит Антон, не сводящий с Арсения светящийся взгляд, даже думать о таком грешно. На самом деле эта Волга — это и есть Антон. В ней столько же естественной грации, легкости и кипящей страсти. Арсений не знает, через сколько начинает чувствовать, что становится тяжело соображать от переизбытка чувств, замедляется и сворачивает на обочину. Утыкается лбом в колесо руля. Делает несколько шумных вдох-выдохов. Хорошо. Антон его не трогает. Приоткрывает окно, закуривает, почесывая так и не проснувшегося котенка у себя на коленях: тот совсем, видимо, вымотался от такого количества активности за один день. Они стоят у дороги, и кроме включенных фар ничего не освещает пространство вокруг; справа вниз уходит кювет, в паре метров начинается редкий лесок, большой город остался, может, не так уж и далеко за спиной, но точно в какой-то совершенно другой жизни. Арсений не глядя протягивает Антону руку за сигаретой. Тот — дань традициям — понимает его, наверняка, но все равно сперва сжимает чужую ладонь в своей, только после вкладывая сигарету Арсению в подрагивающие пальцы. Сердце бьется во всем теле, кровь бурей шумит в ушах, перед зажмуренными глазами — мириады звезд, тех самых, что не увидишь на небе загрязненного Подмосковья. — Живой? — коротко справляется Антон, опустив руку ему на шею и слегка массируя. Прислушиваясь к себе, Арсений отвечает: — Живой. По ощущениям: впервые за долгие годы. Молчат, пока курят одну на двоих. Пальцы Антона все еще машинально разминают Арсению мышцы, Арсений открывает наконец глаза, поворачивает голову и в полутьме салона смотрит в чужое лицо, будто внезапно прозрел. — Я, кажется, понимаю теперь, — он хрипит, — почему ты такой. — Какой? — Ненапряжный. Не знаю, кажется, будто тебя ничего не беспокоит. Не в плохом смысле, наоборот, — Арсений затягивается, садясь прямо. — Ты просто делаешь и делаешь хорошо. Может, я ошибаюсь, но кажется, что ты не отягощен переживаниями о будущем. Антон издает усмешку. Молчит. Думает. Думает долго. А потом, понизив голос почти до шепота, говорит: — Ну, я никогда не отличался навыками долгосрочного планирования. Даже так скорее: не понимал. Когда спрашивали еще в детстве, кем я хочу стать, когда вырасту, я говорил, что взрослым. Родители смеялись, а я не понимал, что говорю не так, — он откидывается на спинку сидения головой. — В школе какие-то предметы мне нравились больше, какие-то меньше, но я ни про одно дело не мог представить, что оно на всю жизнь. Когда с кем-то встречался, а там были и парни, и девушки, и люди, которые ни то, ни другое, — на этом моменте Арсений замирает дыханием, — я их любил. Но любил в моменте. Стопорился, когда меня спрашивали: Антон, что потом? Не потому что боялся обязательств, не хотел брака или семьи, а потому что… не знаю, не думал об этом. Не получалось. Мне всегда казалось: какая разница? Сейчас хорошо. Если плохо — меняй. Будет плохо потом — разберемся. Не до крайностей, разумеется, типа, живи каждый день, будто он последний, ебошь вещества, уходи в отрыв, то есть, против ничего не имею, но это все не мое. Я, что ли, простых вещей от жизни хочу. Чтобы всего хватало, чтобы хотелось просыпаться по утрам. Чтобы во всем был какой-то смысл, и просто ради удовольствия — это тоже смысл. — Здравый гедонизм, — осторожно говорит Арсений, когда Антон затихает. — Наверное, — откликается он. — Но вот ты про свое домашнее животное спрашивал, а я… не знаю. Не впервые об этом задумался, но тогда прям кольнуло: я как будто вообще не умею привязываться. Он замолкает снова, но на этот раз Арсений решает ждать. — Ни к животным, — продолжает Антон еще тише, — ни к вещам, ни к хобби. Мне что-то может нравиться, может нравиться очень сильно, но я в любой момент готов отпустить. И, ну, не рационально готов, осознавая, что что угодно может закончиться, а просто потому что во мне как будто ничего не оседает. Не задерживается. Так же с людьми, — Антон закуривает еще одну и, кажется, закрывает глаза. — Мои последние отношения длились почти три года. Мы встретились в том самом баре, где я до этого опозорился, причем оба пришли с другими людьми, а ушли вместе. Встречались, влюбились, съехались. Я как-то жил день ото дня и просто чувствовал себя счастливым рядом с человеком, который казался правильным. А потом он… Женя. Женя захотел переехать. В смысле, в другую страну. Я согласился, мы начали смотреть варианты, как это лучше сделать, уже все решили, Женя собирался поступать в крутой университет в Германии. А потом он спросил меня в какой-то момент, мол, тебе это надо вообще? Я не понял вопроса. Сказал: да, конечно, я ведь хочу быть вместе. Женя сказал: ты ведь здесь оставляешь всю свою жизнь. Это ведь должно быть ради чего-то. А я не знал, как объяснить, что моя жизнь там, где я, а остальное вторично. Арсению кажется, что Антон начинает мелко дрожать. Он берет в свою его ужасно холодную руку. — Он сказал, что не готов брать на себя такую ответственность, — Антон на секунду совсем проседает голосом, — и уехал один. А я… — шумный выдох. — Я просто отпустил. Эмоционально отпустил буквально сразу, будто это ничего не значило. — Нет… правильного способа проживать какие-то эмоции, Антон, — мягко и нерешительно говорит Арсений. — Если тебе кажется, что ты чувствуешь недостаточно, это не так. — Я знаю, — в чужом голосе: столько чертовой горечи. — Но речь не об этом. Я чувствую и чувствую сильно, просто… Ничего как будто не оставляет след. Арсений думает о том, что следами он сам — испещрен. Он не отпустил ничего и никого, ни одной старой обиды, ни одного человека; он увязает в чувствах, как в паутине. Думает и осторожно гладит косточку чужого запястья. — Во время заездов это не имеет значения, — чуть успокоившись, говорит Антон. — Важен момент. Каждая миллисекунда. И больше ничего. Я не думаю о финише, когда катаюсь, я просто думаю, как откатать хорошо. Быстро, красиво и никого не убив. — Это ведь не плохо, — Арсений пододвигается ближе: и кто придумал заменить один диванчик на два сидения? — Ты ведь ничего никому не должен, не обязан знать все наперед, — он упирается лбом в чужое плечо. — В конечном счете, какое это будет иметь значение? Ты можешь быть просто счастлив. Это здорово. Антон докуривает сигарету, выбрасывает ее в открытое окно. — Я могу, — соглашается он, — а другие не могут. Я ничего никому не могу обещать, на меня нельзя рассчитывать — я сам на себя не рассчитываю. Я не хочу делать людям больно, и я решил, что мне нормально одному. Но что если я больше не хочу быть один? Арсений слышит, что Антон говорит ему в макушку — повернул голову. Поднимает свою, оказавшись к его припорошенному тенью лицу лицом. — Тогда правильный человек поймет, — говорит неожиданно уверенно для самого себя. — А если не поймет, значит, он для тебя — неправильный. — Думаешь? — Антон невесело улыбается, едва дернув уголками губ. — Знаю, — кивает Арсений, задевая носом его щетину. — Делай, что должно, и будь, что будет. Антон шумно сглатывает, свободную руку кладет на чужое лицо, осторожно приподнимая за подбородок. — Ловлю на слове, — он шепчет уже практически Арсению в губы. И наконец целует, заставляя целый мир вокруг погрузиться во тьму.