``
После более часа езды за МКАД Арсений целиком и полностью соглашается с Антоновым недоумением по поводу всей этой затеи со сбором на Воробьях. Если это дань традициям — когда-то ведь стритрейсеры собирались и гоняли именно там, — то вызывает она лишь чувство, как после плевка в лицо, наравне с танцовщицами и всем остальным неуместным пафосом. То, что, может, и было пределом мечтаний ребят, наравне с которыми начинал Арсений, сейчас смотрится как нелепая карикатура: картинка, вроде, похожа, но выкручены на максимум не те элементы и нет ни капли души. Антон, выслушивающий чужое ворчание на эту тему всю дорогу, соглашается, хоть и не упускает возможности шутливо попросить открыть форточку. По крайней мере громкая музыка — они, что ли, концертную акустическую систему где-то впереди везут? — не будет мешать спящим ни в центре, ни на окраине: их пункт назначения, пустынная дорога в две полосы, достаточно далек от жилых районов. Что радует куда меньше, с одного ее боку некрутой, но глубокий обрыв. — Они как будто хотят, чтобы сегодня кто-то убился, — озвучивает Арсовы мысли Антон, пренебрежительно поморщившись. — Напомни обоим Позовым руки расцеловать. — Всенепременно, — мрачно соглашается Арсений. — Когда твоя очередь? — Я так и не понял, меня позовут. То ли тут полный рандом, то ли, — он как-то нехорошо усмехается, — никто не воспринимает меня всерьез. Арсений разгадывает выражение его лица и фыркает: — Что тебе, разумеется, только на руку. Антон паркуется, поворачивает к нему довольное лицо, вдруг — резко подается вперед, оперевшись на руку, и целует: развязно и глубоко, — и Арсению кажется, будто он чувствует вкус просыпающегося в Антоне бешенства на языке. Он едва успевает ответить, поддаться на рваную ласку, но Шастун уже отстраняется и, только невинно чмокнув напоследок Арсения в губы, хрипит: — Разумеется. И Арсению кажется, что от этого поцелуя он заражается окончательно. Облизнув губы и горячо выдохнув, он нехотя отодвигается, потому что тут они, как на витрине, чувствует постепенно нарастающую дрожь во всем теле и вылезает из Волги первым, глубоко вдыхая воздух — промозглого уже сентября. — Пошли хоть посмотрим, с чем имеем дело, — предлагает Арсений вышедшему следом Антону, кутаясь в толстовку плотней. Смотреть особенно не на что. Дорогими машинами Арсения не удивишь, дорогими шмотками — тоже; полуголые — а ведь им же, наверное, холодно — женщины, извивающиеся в свете цветных фонарей, меркнут от одного вида полностью одетой фигуры Антона рядом. Не привлекает и перспектива поучаствовать в одном из однообразных обсуждений, гудящих вокруг. Единственное, что удостаивается удивленного присвистывания от Антона и скептического хмыка от Арсения, это трасса. Точнее, ее длина. Обычно расстояние от старта до финиша на любительских гонках — максимум метров шестьсот. Это обусловлено как неприспособленностью автомобилей большинства участников к поддержанию высокой скорости на долгих дистанциях, так и различиями в способностях самих водителей контролировать управление, так и в конце концов сложностями в поиске подходящего участка: чтобы ровный, желательно, не виляющий, чтобы его была возможность объехать у обычных машин и чтобы без камер. Здесь же сигнальными конусами огражден по меньшей мере километр дороги, на который не приходится ни одного поворота, зато приходится неслабый подъем с последующим спуском. И обрыв сбоку, ага. — Тот, кто за это в ответе, либо гений, либо полный идиот, — говорит Арсений, склоняясь ко второму варианту. — Мы же едва отъехали от Москвы, ни за что не поверю, что тут ничего не просматривается. — Мне же не надо тебе объяснять концепцию взяточничества? — Антон закуривает, щелкнув Арсовой зажигалкой. Весь в черном и обвешанный металлом, он с Зиппой смотрится до свернувшегося в животе узла правильно. — Не может все за бугром быть настолько хорошо, чтобы ты забыл. Арсений невесело усмехается. — Нет, конечно. Но это вроде как смотреть на звезды. Ты всегда знаешь, что они там, но когда сосредотачиваешься и осознаешь, масштаб ужасает. Какое-то время Антон молча смотрит вперед себя, то и дело прикладывая к губам сигарету. На то, как сменяют друг друга выступающие девушки, первые машины выезжают на старт, зрители рассасываются вдоль трассы: немалой частью пьяные, шумно делающие ставки и, проходя мимо эвакуаторов, неизменно отпускающие сальные комментарии. Отвечает наконец, как будто больше самому себе: — Звезды, говоришь, — сразу после бросив под ноги бычок и придавив его тяжелой подошвой ботинка. Они без особого интереса наблюдают за парой заездов. Быстро становится ясно, что отсутствие поворотов и длина дистанции нужны для того, чтобы участники могли показать свои автомобили во всей красе: то есть дать им разогнаться как следует, выпустить пламя из выхлопных труб и взрычать моторами, — но при этом не было необходимости действительно уметь хорошо водить. Это даже не гонка, а какая-то презентация. — Большие мальчики хвастаются, какие крутые купили игрушки, — язвительно говорит Антон. — Только они нихрена не умеют с ними играть. Вон, смотри, какой дятел: повесил спойлеры, молодец, теперь у тебя машина прижата к земле. А воздуховоды проводить кто будет? Кузов менять? В итоге выглядит круто, а толку ноль. Мог бы те же деньги потратить и перекрасить ее в адекватный цвет из этого рыжего, толку бы больше было. — Или купить неплохой велик, — подхватывает Арсений. — Был бы вклад в экологию. — Был бы, — смеется Антон. В общем-то, только ядовитые комментарии друг друга их обоих и развлекают. Арсений пошел бы к финишу, но Антону сказали ждать сигнала организаторов у старта, а расставаться с ним не хочется. У него тот самый начальный период симпатии, когда к человеку хочется приклеиться, как репей, и не помогает тот факт, что Антон такое поведение только поощряет. Он ищет компании Арсения постоянно: когда они дома, то лежит, то висит на нем, даже если занимается в это время своими делами; здесь с этим, конечно, сложнее. Арсению то и дело надо себя одергивать, чтобы бездумно не зарыться пальцами в кудрявые волосы или чтобы не спрятать в своей чужую ладонь. Приходится довольствоваться соприкосновением плеч и локтей сквозь одежду — и этого зудяще мало. — Как думаешь, — точно прочитав его мысли, Антон воровато оглядывается по сторонам, — очень херовой идеей будет сбежать минут на пять? Улыбаясь тому, что они оба ведут себя, как подростки, Арсений отвечает задумчиво: — Думаю, можно и на все десять. — Или пятнадцать, — подхватывает Антон. Пятнадцать — это уже рискованно. Не потому что их могут хватиться, а потому что Арсению сложнее и сложнее каждый раз, оказываясь в чужих объятьях, игнорировать желание спуститься прикосновениями ниже положенного. И если Антон сейчас утащит его целоваться в лес, выглядя при этом вот так, существует очень немаленькая вероятность, что обратно Арсений его не отпустит. Вообще, каким образом за все это время ничего не случилось — хороший вопрос. Не то чтобы не хочется — хочется, причем, очевидно, обоим. Но Арсения что-то стопорит; не что-то, связанное конкретно с Антоном: отсутствие доверия или влечения к нему, — а привычки, заложенные в самый фундамент психики годы назад. У Арсения нет и никогда не было поводов подозревать у себя пониженную сексуальность. Человек со стороны, не зная его, даже мог бы предположить обратное из-за того, в какой беззастенчивый и бесцельный флирт Арсений временами пускается просто от скуки. Но правда в том, что, когда доходит до дела, ощущение ответственности за чужое удовольствие может загрузить его до такой степени, что сам он никакого удовольствия, кроме самого базового физического, не получит. И это если повезет. А с Антоном — с Антоном будет вдвойне обидно, если всю малину съедят Арсовы тараканы. Поэтому еще в начале их внезапного сожительства при первых же деликатных, но довольно однозначных Антоновых поползновениях, Арсений невербально дал понять, что пока не время. Антон понял и больше не лез. Господь, конечно, благослови Антона, но теперь у Арсения чувство, что он сидит на пороховой бочке своего медленно нарастающего желания. Поэтому: — Десять, Антон, — говорит Арсений. — Мне бы все же хотелось увидеть то, ради чего мы приехали, а не получится, если тебя потеряют. Антон вздыхает с разочарованием, но быстро возвращает лицу выражение хитрющего котяры и было тянет Арсения за собой куда-то в сторону от дороги, но тут — телефон в его кармане начинает звонить. — Да? — он берет трубку, недовольно нахмурившись. — Понял, — кладет. Оборачивается к Арсению с грустной улыбкой. — Пора. Видимо, никакого мне поцелуя на удачу. Арсений разводит руками, состроив максимально сочувствующее выражение лица. — Будет тебе поцелуй в качестве награды за победу. Или, если проиграешь, как утешительный приз. — Как-то демотивирующе, что поцелуют меня в любом случае, — хмыкает Антон. Арсений закатывает глаза. — Могу не целовать. — Да куда ты денешься, — Антон тянет, широко улыбаясь. — Я же не проиграю. От того, какой огонек проскальзывает в его взгляде, и как весь он становится сосредоточением уверенности, Арсений понимает, что, действительно, никуда не денется — не очень-то и хочет. Поцеловал бы и прямо сейчас, но вряд ли поймут. — У меня есть минут пятнадцать дойти до финиша? — спрашивает он. Антон кивает. — Думаю, есть. Если что, устрою диверсию. Смеясь, Арсений протягивает ему руку для рукопожатия, и Антон сжимает ее своей на пару секунд дольше положенного — то, что они прямо сейчас могут себе позволить. — Договорились.``
Усилиями ли Антона, или благодаря везению до финиша Арсений быстрым шагом добирается еще до того, как звучит гудок о старте. Он занимает позицию не в самом первом ряду: сжаливается над зрителями пониже себя ростом, — и все свое пристальное внимание направляет на дорогу. Отсюда не видно начала трассы из-за подъема, но где-то половина — как на ладони, и хотя Арсений немного сожалеет, что не засвидетельствует все Антоновы выкрутасы, в которых тот себе наверняка не откажет, он знает, что главное шоу будет именно здесь. Рев моторов, мгновенно последовавший за сигналом, кажется таким громким, что вытесняет у Арсения все мысли из головы. Автомобили, катающиеся до этого, конечно, рычали тоже и рычали мощно: спортивные модели как-никак, — но Волга как будто делает это глубже, утробней. Злей. Точно уловила настроение своего водителя; но, может, Арсений просто надумывает. Он не дышит тот десяток секунд, что просматриваемый участок дороги остается пуст. Забывает, что окружен людьми, что существует что-то, кроме приближающихся машин; и когда видит свет фар, выдыхает так резко, что мигом высушивает горло. Готовится к чему угодно: как к тому, что Антон будет лидировать, так и к тому, что он пока что дразнится — с него станется. Но когда и знакомая красная Феррари, и Волга показываются, Арсений мигом понимает, что что-то не так. Вместо того, чтобы гнать по своей полосе, Феррари держится центра и все жмется в бок, вытесняя… вытесняя Антона в ебаный овраг. У Арсения заново перехватывает дыхание; на этот раз не от предвкушения, а от ужаса. За рулем, надо думать, тот самый обвешанный золотом пацан, который Арсению показался угашенным, и ведет он даже не так, будто хочет выиграть, а так, будто натурально хочет скинуть двадцать первую вниз. Даже вырвавшись вперед, потому что Антону пришлось замедлиться, он тоже сбрасывает скорость, что чуть не устраивает аварию. Будь за рулем кто-то менее опытный, чем Шастун, все наверняка закончилось бы плачевно, но тот, к счастью, успевает вдарить по тормозам и не въехать спортивной машине в зад. Вокруг поднимается нестройный восторженный хор, ворвавшийся в вакуумный пузырь, окруживший Арсения, и он моментально звереет. Это поведение противоречит не только правилам гонок, но и здравому смыслу. Ногтями Арсений изо всех сил впивается в ладонь и сжимает зубы. Тем временем Волга резко дает задний ход — а ведь у Антона ручная коробка передач — только для того, чтобы взреветь еще пуще, каким-то сумасшедшим маневром объехать растерявшуюся Феррари и устремиться к финишу на бешеной скорости. Арсений понимает, что Антон имел в виду, когда говорил, что просто втопить на максимум на заезде было бы слишком скучно; но сейчас ему не до фокусов. Он ожидаемо финиширует первый. Кто-то недовольно гудит, кто-то шокированно взвизгивает, кто-то аплодирует, и Арсений бы присоединился, но в нем слишком кипит коктейль из возмущения, пережитого страха, злобы и облегчения. Он будто глохнет, все тело сковывает, зрение мутнеет: Арсений ведь не моргал, пока наблюдал за происходящим. Когда Антон вылетает из Волги и захлопывает за собой дверь, когда в два широких шага оказывается у подъехавшей несколько погодя Феррари, когда за шкирку буквально вытаскивает парня с водительского сидения, Арсений не успевает даже осознать. Он закрывает глаза. Держит их так не больше секунды, делает вдох. Открывает глаза. Антон стоит, с силой вдавив парня в его машину, возвышаясь над ним черной глыбой, и даже отсюда видно, какой яростью у него сверкают глаза. Но он не кричит и не бьет. Только тяжело дышит, плотно сомкнув губы. И смотрит. Кто-то из толпы — вполне возможно, кто-то из организаторов — беспокойно принимается расталкивать себе путь к автомобилям, скорее всего, опасаясь драки. Этого человека кое-как пришедший в себя Арсений успевает остановить: таранит передние ряды и подлетает к Антону с парнем первый. Именно в этот момент Антон зло шепчет, почти не размыкая зубов: — Слышь, хуила, — он замершего пацана хорошенько встряхивает, — ты если на тот свет торопишься, давай один, а? Упарывайся, чем хочешь, садись в свое корыто и гони, но где-нибудь, где никого за собой не утащишь. — Руки убрал, — хрипит парень, но получает только еще одну встряску. — Я тебе, блять, по-человечески щас донести пытаюсь, что ты безответственный малолетний гандон, — говорит Антон уже громче и как будто бы почти что совсем спокойно. — И если я узнаю, что ты еще хоть на одном заезде свой нос покажешь в таком состоянии, я самолично твою тачку столкну с Патриаршего моста прямо с тобой в багажнике. Понял? Парень, кажется, собирается выплюнуть что-то: то ли ответную угрозу, то ли оскорбление, — но видит Арсения у Антона за спиной. И его — да, вблизи это становится очевидно — измененное сознание все воспринимает неправильно, потому что хоть Арсений и не то чтобы против, если Антон разок зарядит этому пацану по лицу, устраивать тут настоящее побоище он все-таки не собирается. Но испуг парня перед двумя немаленькими мужиками играет им на руку: тот проглатывает, что бы он там не хотел сказать, и шипит затравленно-истеричное: — Да понял, бля! Отпусти! Антон отпускает — можно сказать, швыряет — парня и поворачивается к подбежавшей девушке, суетливо озирающейся в двух шагах. — Я, конечно, понимаю, — говорит он со злой усмешкой, — что прям тесты это ну неебаться как дорого, но вы хоть зрачки смотрите. Девушка часто-часто кивает и не перестает оглядываться — она тут, похоже, не главная. — Насчет выигрыша… — начинает она. Антон вздыхает, наконец смотрит на Арсения. Кажется, виновато. — Можешь пока отогнать машину? Арсений сдержанно соглашается и чуть дрожащей рукой принимает у Антона ключи. Он садится за руль Волги, и воздух в ней кажется пропитанным напряжением. А может быть, это он сам все еще не отошел; кое-как успокоив дыхание, но все еще слыша бурление крови и стук сердца в ушах, Арсений отъезжает недалеко, но достаточно, чтобы до него не доносился шум гонки. Его внезапно начинает тошнить. Поведение парня за рулем больно напомнило собственный последний заезд, закончившийся аварией. Нет, Арсения не пытались угробить, но водитель будто не понимал, что творит, решая на крутом повороте пойти на обгон; и Арсений тогда мог бы сбросить скорость, мог бы попытаться справиться с управлением, чтобы избежать катастрофы, но не сделал этого, поглощенный азартом, и в итоге чужая машина оказалась всмятку. Похоже, он все же лукавил, когда убеждал себя, что не чувствует ни капли вины. Чувствует — пусть и не перед тем сорвиголовой, — но по крайней мере перед собой; это даже скорее стыд за то, что не вышел из ситуации как положено профессионалу, не смог задавить в себе животную жажду к победе. И ведь он мог оказаться на месте того бедолаги; мог, если бы просчитался хоть на миллиметр. А что приводит в еще больший ужас: на том же месте сейчас мог оказаться Антон. Арсений лбом упирается в руль, крепко зажмуриваясь. На него накатывает запоздалая паника, впервые испытанный так отчетливо страх за чужую жизнь. Останься Арсений на финише, сам бы сейчас вдарил пацану со всей силы. Открывается дверь со стороны пассажирского. — Ты живой? — слышится чуть охрипший голос Антона. Арсений поднимает лицо, вглядывается в чужое и говорит очень серьезно: — Ты живой, — выдыхает рвано. — Это самое главное. Слабо улыбнувшись, Антон собирается сесть, но Арсений резко мотает головой и вылезает из машины — он определенно не в состоянии сейчас куда-то их довезти. Антон понимает, они меняются местами, и уже внутри выдают синхронное: — Блять. Переглядываются. Антон усмехается нервно сперва, потом и вовсе начинает смеяться с нездоровым надрывом, а Арсений только и может, что смотреть на него во все глаза, будто видит впервые. Точно впервые подмечает, казалось бы, уже знакомые вещи: зацелованную множество раз родинку на носу, так часто трескающиеся у глаз мимические морщинки, в последнее время совсем не сухие губы, все эти бесконечные кольца. В чужой голос вслушивается всем существом, растворяется в нем, чувствуя, как бархатистые хрипы щекочут нервы. Так давно услышанные слова Пьера полноценно обретают для Арсения смысл: «Я не знаю, что со мной будет, если однажды ты не вернешься». Арсений открывает рот, но важные слова застревают в глотке. Пока не время. Но он может позволить себе уткнуться носом в чужое плечо и прошептать: — Поехали отсюда. Куда-нибудь. Антон прижимается виском к его макушке, успокаивая смех. Шепчет тоже: — Поехали.``
Они не едут домой, по крайней мере, пока. Как минимум потому, что участок организаторы выбрали такой, что, чтобы с него вернуться в Москву, надо сделать крюк, который бешеной собаке даже не снился. Но сейчас это волнует меньше всего. В почти полном отсутствии фонарей, зато в присутствии обкусанного бока растущей луны, в тишине, ничем не нарушаемой, кроме шуршания шин по асфальту, в атмосфере покоя и безопасности единственное, что важно, это дышать в унисон и смотреть на дорогу. Как обычно бывает, после оглушительного, но кратковременного наплыва эмоций Арсений чувствует во всем теле усталое умиротворение и в голове — необычайную чистоту мыслей. Будто волной с них смыло плотный налет. Поймать эти мысли, отполированные и скользкие, толком не получается, но они предстают перед глазами в необыкновенной четкости; а одна из них так и кружит перед носом. Это не клишированное осознание собственной и чужой смертности и нехватки у него времени, нет. Точнее, возможно, в этом осознании ее корень, но итоговый вывод — чуть-чуть про другое: Арсений скорее резко понял себя в настоящем, смог чуть ли не прощупать пальцами секунды, калейдоскопом сменяющиеся вокруг. Такое бывало у него за рулем в моменты принятия критических решений, но никогда — вне; частично поэтому он и не может отказаться от рискованной части гонок. Он не то чтобы чувствует себя живым только в такие моменты, он просто только тогда чувствует себя по-настоящему — здесь. — Я, кажется, обещал тебе поцелуй, — говорит Арсений, откидываясь на спинку и чуть поворачивая к Антону голову. Тот смотрит вперед себя — не пусто, но нечитаемо. Возможно, действительно ни о чем не думает, кроме дороги, а возможно, Арсений недооценил высоту его баррикад. — Сейчас? — спрашивает Антон, бросив на него мимолетный взгляд. И это не претензия, не недоумение. Просто вопрос. — Сейчас, — просто отвечает Арсений. Антон кивает и при первой же возможности съезжает с дороги и даже с обочины, заглушив машину только в высокой траве. Садясь в пол оборота и протянув к Арсению ладонь, к которой тот тут же прижимается щекой, Антон говорит монотонно: — Я обосрался говном. Арсений смеется, потираясь о холодную чуть влажную кожу его руки. — Я тоже, — признается он. — Надо было тебя послушать и не соглашаться с ним ездить, — Антон недовольно цокает. — Но там в последнюю минуту перетасовка была. — Ничего, — Арсений шелестит, пододвигаясь к Антону ближе. — Ты выкрутился с непревзойденной грацией. Антон вздыхает. — Надо же поддерживать репутацию. С усмешкой, коротко тронувшей губы, Арсений наконец преодолевает остатки расстояния между ними. Целует сперва почти невесомо, дает себе каждой клеточкой почувствовать другого человека и поймать его дыхание, потом на секунду прижимается сильнее, почти не шевелясь, просто впечатывая в свою кожу память о прикосновении. Поцелуй в итоге углубляет Антон, зарывшийся рукой ему в волосы и чуть сжимая их, оттягивая, но не причиняя боли. Его вторая ладонь ложится Арсению на колено — уже привычно — и так же привычно вызывает слабую дрожь, волной прошедшуюся под кожей. И этот момент кульминационной нежности, почти болезненной между ними в Арсении отзывается так ярко, точно ему выкрутили восприятие куда-то далеко за максимальные значения. Он весь — как оголенный нерв. И затопленный не столько физическим возбуждением, сколько желанием как можно большей близости, Арсений отрывается от чужих губ и спрашивает: — Ты ведь принимал душ перед выходом? Антон недоуменно моргает пару раз. Отвечает: — Ну да. — А тесты на венерические когда сдавал в последний раз? — В июле? — все еще не догоняя, Антон наклоняет голову в бок. — Чист? — Чист. Арс, ты чего задумал? Арсений делает медленный выдох, твердо глядя Антону в глаза. Ему бы очень хотелось, чтобы вот прямо сейчас Шастун обнаружил в себе способности к телепатии. — Ничего, что потребует от тебя активных действий, — каким-то чудом не дрогнувшим голосом говорит Арсений. Усмехается: — Только активное согласие. Дыхание Антона едва заметно утяжеляется, он чуть щурится, ослабляя хватку в чужих волосах и мягко массируя кожу затылка. — Я активно согласен на все, что взбредет в твою светлую голову, — рука скользит ниже, на шею, перебирая первые позвонки. — При условии, что ты хорошо подумал. Арсений слабо качает головой, чтобы не скинуть чужую ладонь. — Думать мне надо учиться прекращать — сам же сказал. — Арс. — Longa, vita brevis, — прыскает Арсений. — Именно поэтому: carpe diem. Антон закатывает глаза, наклоняется, чмокнув Арсения в нос. — Невозможный, — на грани шепота говорит, взглянув в чужие глаза в последний раз и, видимо, успокоившись. — Действуй. Удовлетворенно улыбнувшись, Арсений целует Антона опять, сходу мокро и горячо. Получив зеленый свет, он кладет одну руку ему на бедро, сжимает, чувствуя плотную джинсу; Антон чуть раздвигает ноги, позволяя пальцами скользнуть на внутреннюю сторону, остановившись совсем близко к ширинке. Арсений чувствует, как напрягаются чужие мышцы, чувствует, как чужие короткие ногти скребут его шею, слышит чужой шумный вдох через нос, и ему постепенно становится душно то ли в салоне, то ли в самом себе. Продолжая Антона целовать и второй рукой опершись на ничтожный клочок свободного места между ними, он наконец перемещает ладонь выше — Антон несильно кусает его за губу. Сглотнув, Арсений обжигает поцелуем, а следом и укусом кожу Антоновой шеи и сжимает — пока — сквозь одежду его твердеющий член. Антон отзывается резким выдохом. В машине особо не развернуться, хоть сиденья и чуть отодвинуты от приборной панели, поэтому, как бы многого Арсению ни хотелось сейчас, довольствоваться придется малым. Он целует шею над воротником рубашки, на вкус пробуя солоноватый запах пота и горький — одеколона, пока рукой продолжает несильно, не до боли давить на ширинку, большим пальцем очерчивая обозначающийся контур и оценивая, с чем предстоит работать. Надо сказать, впечатляюще. Он припадает к чужим губам еще раз, ловит горячее потяжелевшее дыхание и не без труда, но наконец справляется с пуговицей и молнией на Антоновых штанах. На Антоне обычное тонкое белье, сквозь которое прикасаться к нему — гораздо приятнее. Арсений постепенно заводится и сам, ему стягивает низ живота, ноги становятся ватными, но он себя не трогает, потому что куда сильнее желание уже наклониться и перейти к делу. Арсений себе не отказывает. Мысленно попросив прощения у своего позвоночника и бросив на Антона короткий взгляд из-под полуопущенных век — Антон смотрит так пронзительно, что хочется заскулить, — Арсений медленно нагибается. Хочется верить, что у него получается хоть сколько-нибудь грациозно. В нос ударяет несильный, но ощутимый запах тела и возбуждения. Низ спины уже начинает ныть от того, что Арсений сложился почти пополам, еще и наполовину вбок, поэтому он решает не медлить и — широко проводит языком по затвердевшему стволу через ткань. Рука Антона, так и лежавшая у Арсения на шее, возвращается на затылок и сжимает волосы. Расценив это как поощрение, Арсений повторяется, на этот раз в конце еще и губами прихватив небольшое мокрое пятнышко на белье и толкнувшись в него языком, от чего сверху доносится пыхтение как будто сквозь сжатые зубы. — Если хочешь, — заметно просевшим голосом говорит Антон, — в бардачке есть презервативы. Арсений задумывается и отвечает: — Не надо. Ответы на вопросы, которые для него были критически важными, он уже получил, а еще — он хочет почувствовать вкус, потому что в этом вся суть: Арсений хочет почувствовать, что он — здесь — прямо сейчас не один. Настолько, что растягивать процесс уже нет никаких сил; и он высвобождает чужой полувставший член из трусов. В темноте долго пялиться перед собой особо нет смысла, но он все равно замирает на пару секунд. Рот наполняется слюной мгновенно, и хочется всего и сразу: медленно облизать головку, вобрать до предела, прочертить контуры вен кончиком языка, — Арсений сглатывает. В последний раз он занимался подобным достаточно давно и, хоть и помнит основы, чувствует нервозность. А потом Антон осторожно гладит его по волосам, и утихомиривает этим простым движением чертову пляску, было начавшуюся в чужой голове. Все становится понятно и тезисно: Арсений хочет доставить Антону удовольствие, хочет сблизиться с ним, хочет — Антона, — и переживать тут не из-за чего. Поэтому Арсений размыкает губы, закрывает глаза и направляет ствол себе в рот, тут же плотно обхватив и толкнувшись чуть ниже, недостаточно, чтобы он уткнулся в горло, но так, чтобы головка легла на корень языка. Под звук чужого низкого стона облизывает рельеф, удобнее перехватывает член у основания пальцами, подается назад, только чтобы опять насадиться секундой позже. Пальцы в его волосах сжимаются, и Арсений быстро приноравливается к ритмичному, плавному темпу. Не берет глубоко, еще нет, сомневаясь, что за больше, чем год, не растерял навыки глубокого горлового, но Антону хватает и этого, чтобы сбиться вздохами и выдавать короткие хриплые встоны, когда Арсений, отстраняясь, уделяет внимание показавшейся крупной головке. Ребром ладони он пытается массировать мошонку, оставшуюся в белье, что, наверняка, неудобно, но прерываться, чтобы попросить Антона приспустить джинсы, кажется неуместным. Да и думать не получается ни о чем, кроме как о вкусе кожи, тяжелой упругости, распирающей рот, и о том, как сковывает возбуждением собственную нижнюю половину тела, что Арсений еле держится, чтобы не начать позорно ерзать на месте. А затекшая челюсть, дыхание, о котором он то и дело забывает, и постепенно заполняющая всю полость слюна — это вторичное. Арсений двигает головой, где-то на краю сознания отмечая желание, чтобы рука на затылке лежала не просто так. В воображении мелькает картинка, как Антон толкает его ниже, с силой упирая носом в волосы, кудрявящиеся в паху, и Арсений от нее чуть ли не стонет. То, что его вечные тревоги, надумывания и приевшаяся в обычной жизни обособленная ответственность дали рождение сексуальной фантазии о полной передаче контроля, для Арсения, вообще-то, не новость, но он мало кому решался об этом сказать. А сейчас почему-то — выпускает член изо рта и, кое-как извернувшись, чтобы встретиться с чужим поплывшим взглядом, говорит: — Ты можешь… частично руководить процессом. Если хочешь, конечно. Антон выдыхает и откидывается головой назад. — Ты меня со свету сжить хочешь, я, блять, уверен. — Просто предложил, — хрипло усмехается Арсений. Сглотнув, Антон отзывается низким: — Приму к сведению. Арсения прошибает крупной дрожью от его голоса. А вновь обхватив головку губами, он вскоре чувствует давление чужой руки — и с удовольствием ему подчиняется. Антон, очевидно, осторожничает: хоть и задает темп быстрее, чем прошлый, не пытается пропихнуть член глубже. Поэтому расслабляет горло и насаживается сильнее Арсений впервые сам. Он тоже старается не переоценивать свои возможности, поэтому не давится, хотя слезы и обжигают уголки глаз, но оно того определенно стоит — Антон крупно вздрагивает бедрами, явно в последний момент не давая себе толкнуться навстречу, и шипит. Довольный произведенным эффектом, Арсений плотнее смыкает кольцо пальцев у основания, принимается коротко и резко надрачивать по потекшей по стволу слюне, подается назад и замирает, почти полностью выпустив член изо рта, только кончиком языка дразняще пройдясь вдоль щелки, но вновь не опускается. Намекает, что он не хрустальный, и кое-кому тут пора перестать сдерживаться. И Антон понимает, спустя пару секунд уже неслабо толкая чужую голову обратно вниз, а после оттягивая обратно. И еще раз. И еще, и еще. Если до этого Арсений мог надеяться, что у него выходит красиво — ну и что, что в темноте никто не видит, — теперь уже очень вряд ли. Движения становятся резче, дыхание совсем сбивается, горло саднит, слюна течет неконтролируемо. Антон не то что не пересекает грань между грубостью желанной и непозволительной, он к ней едва приближается, но и этого достаточно, чтобы Арсений почувствовал, что может себя отпустить, то и дело на особо глубоких толчках в горло срываясь на короткие стоны. Его встряхивает от возбуждения, и он крепко сжимает бедра, стараясь добиться хоть какой-нибудь стимуляции, потому что даже спустить руку и прикоснуться к себе не представляется возможным, тем временем полностью отдаваясь чужой воле, раз за разом заглатывая все сильнее. Становится невыносимо жарко — а Антону в косухе каково? — и салон Волги наполняется пошлыми хлюпающими звуками вперемешку с грудными стонами Антона и надсадными, рваными — Арсения. Полностью окрепший член во рту утыкается то в щеку, то в горло, Арсений внутренне гордится тем, что не забыл, как прятать зубы. Он пытается продолжать работать языком, хотя тот уже онемел, теряет счет времени, потому не ожидает, когда его отстраняют совсем. Спустя пару хриплых вздохов изворачивается опять, чтобы увидеть чужое лицо: приоткрытые искусанные губы, мутный взгляд едва бликующих глаз. По этому и тому, как Антон вязнет в движениях, точно не смазанный вовремя механизм, он понимает причину резкой остановки. — Можно, — голосом, давшим предательского петуха, говорит Арсений, потому что на сложные формулировки уже не способен. Антон резко притягивает его к себе и впечатывается лижущим поцелуем в мокрые губы. А потом позволяет опуститься опять — ох, не скажет за это завтра спина спасибо, — но вместо того, чтобы двигать чужую голову, фиксирует ее и толкается сам. Всего несколько раз, но сильно, с оттяжкой, давая возможность языком на каждом толчке по кругу облизать головку, только чтобы захлебнуться секундой позже до искр из глаз. С затекшей челюстью, отчаянно ноющим собственным нетронутым членом, горящей кожей под слоями одежды Арсений осознает жар выплеснувшейся в рот чужой спермы мгновением позже. Умудряется не поперхнуться, но выпускает пару капель прежде, чем догадывается сглотнуть, поэтому слизывает их, когда давление на затылок совсем пропадает. Забытый вкус плотным слоем оседает на языке. — Ебануться, — звучит сверху, когда оба немного справляются с дыханием. Арсений хрипло смеется, разгибается и щекой укладывается Антону на плечо. — Достаточно мотивирует на дальнейшие победы? Антон отзывается, истерически хохотнув, и поворачивает голову, утыкаясь носом в его макушку. — Дурень, — говорит ласково, оставляя короткий поцелуй. — Помощь нужна? — он спрашивает, явно намекая на болезненный стояк, все еще упирающийся Арсению в ширинку. — Да… да, — отвечает тот. — Мне по ощущениям хватит минуты. Думаешь, Тварь не успеет ничего разъебать? — Думаю, минута у нас есть, — со смешком говорит Антон. Поднимает чужое лицо за подбородок и совсем невинно целует, большими пальцем утирая мокрые следы с щек. А потом опускает одну руку вниз, и Арсений давится стоном.