рыбы не льют слезы

      По квартире разносится мучной и маслянистый запах пекущихся сырников. Арсений никогда их особо не жаловал: подобная домашняя стряпня ассоциировалась в большей степени с необходимостью доесть нелюбимый суп, в меньшей — с рано почившей бабушкой, но не с ощущением защищенности или ностальгии. Тем более он никогда не пытался сам их готовить, как минимум потому что добыть в Западной Европе творог — задача не из простых. Но проснулся сегодня, минут двадцать пялился на посапывающего в соседнюю подушку Антона и вдруг осознал, что хочет. Поэтому выбрался кое-как из-под чужих конечностей, покормил Тварь, пошел в магазин, полчаса старательно мешал тесто и лепил аккуратные котлетки, и теперь — стоит, буравя взглядом закрытую дверцу духовки, будто сырники под пристальным наблюдением обязательно приготовятся так, как надо.       Антон, когда пыхтел над запеканкой, хотя бы маме мог позвонить. Арсений со своей созванивается по видеосвязи по праздникам, чтобы сухо поздравить и в редких случаях поздороваться с проходящим мимо отцом, вот уже пять-шесть лет. Да и сырники у нее всегда получались так себе.       Время уже далеко не раннее, первые осенние холода не заставили себя ждать. Арсений натягивает на пальцы рукава огромной розовой толстовки, которую уже полуофициально приватизировал, и, не сводя взгляда с духовки, садится. Закуривает. Слышатся тихие неуверенные шажочки, и комком бело-рыжего пуха Тварь появляется в проеме двери, ведет любопытным носом, принюхиваясь.       — Совсем взрослые стали, да? — обращается к нему Арсений. — Ходим, где хотим.       Котенок отзывается коротким мявком, проходя внутрь.       Когда он подходит ближе, Арсений наклоняется, протягивает ребенку ладонь. Тот с готовностью подбегает, подставляясь под предложенную ласку; Арсений почесывает мягкую шерсть. Улыбается. Постепенно желтеющее дерево за окном шелестит на ветру.       После вчерашнего Арсений ожидал от себя накатывающего смущения и неловкости, но пока утро идет потрясающе.       Раздается звонок. Арсений, игнорирующий любые попытки Исабель с ним связаться, уже готовится выключить звук, чтобы не побеспокоить спящего Антона, но тут замечает высветившееся имя контакта: «Дмитрий Темурович». Он записал так Позова в шутку и сейчас даже не сразу сопоставляет факты, но когда все осознает, отвечает тут же.       — Доброе утро?       — Доброе, — говорит Дима. — Не разбудил?       Арсений одной рукой поднимает котенка, разгибаясь, и усаживает себе на колени.       — Нет. Чем могу помочь?       Дима в трубке нервно прокашливается.       — Как Вы себя чувствуете?       — Неплохо, — Арсений удивленно переглядывается с Тварью. — Спасибо. А Вы?       — А? — Позов как будто теряется. — А, да. Все хорошо. Дочка пошла в первый класс, дел невпроворот, но мы справляемся.       — Мои поздравления, — котенок громко возмущается, что его затащили на колени и не гладят, потому что в одной руке у Арсения телефон, а во второй — сигарета. Арсений строго зыркает на него. — Прошу прощения за шум, я тут тоже, можно сказать, познаю радости отцовства, хоть и детеныш у меня не человеческий.       Спустя пару секунд, которые Диме требуются, чтобы понять, о чем речь, он смеется.       — Вы знаете, разница на самом деле не велика. На начальных этапах так точно.       Затянувшись в последний раз, Арсений ломает бычок в пепельнице и наконец уделяет котенку внимание.       — Не хочу показаться грубым, — он говорит неуверенно, — но Вы же мне не новостями обменяться звоните?       Дима вздыхает.       — Нет. На самом деле… я собирался обсудить это лично, на крайнем заезде, но не сложилось. В общем, у меня к Вам деловое предложение.       Арсений напрягается.       — Слушаю.       — Не хотите принять участие в ближайшей гонке?       Дыхание встает в горле, и замирает рука, почесывающая Тварь за ухом. Арсений решительно не верит в услышанное и ждет какого-то продолжения, но Дима молчит.       — Простите, — с трудом удается совладать с голосом, — предложение очень лестное, но у меня даже машины здесь нет. И я не уверен, насколько мне сейчас стоит светиться, и для моего, и для Вашего блага.       — Ну, откровенно говоря, найти Вам машину — это меньшая из проблем, — отвечает Позов. — Антон точно не будет против одолжить свою.       — Вы так уверены, потому что?..       — Он сам сказал. Да и даже если бы не, мы бы разобрались. И с постами в социальных сетях у нас все не то чтобы строго, но все присутствующие понимают необходимость не поднимать шумиху, — Дима говорит быстро и четко, будто репетировал множество раз. — И если Вас беспокоит чистота моих намерений, я Вас уверяю, что предлагаю не ради того, чтобы как-то подняться на Вашем имени. Вы же можете вообще из машины не вылезать, и никто ничего не узнает.       — Тогда зачем? — Арсений спрашивает, потому что ему действительно сложно понять, и надеется, что не звучит слишком грубо.       — Я просто хочу увидеть, как Вы катаетесь. И, не скрою, хочу сам для себя знать, что катались Вы именно у меня, — он усмехается: — Я все-таки Ваш поклонник.       Арсений усмехается тоже, пытаясь уложить происходящее в голове.       — Я… — в нем борются два равносильных порыва: импульсивно согласиться и так же импульсивно отказать, — но он не находит в себе сил поддаться ни одному из них. И там, и там грудь сдавливает, и четкого ответа выдать не получается. — Я подумаю, — в конце концов отмирает Арсений. — Сколько у меня времени?       — Минусовых температур до октября не обещают, так что по плану гонка будет в последнее воскресенье месяца, — живо отзываются с того конца провода.       — То есть, почти три недели, — Арсений хмыкает, мысленно сверяясь с календарем.       — До самой гонки да, но мы стараемся утверждать списки участников раньше. Сами понимаете.       — Конечно, — Арсений кивает сам себе. — За неделю оповестить будет нормально?       — Идеально, — Дима заметно старается скрыть восторг и звучит забавно: даже по телефону слышно, как в его сухой официальный тон врываются булькающие нотки.       — Я постараюсь раньше, — обещает Арсений. — Тогда всего Вам доброго.       — Хорошего дня.       Телефон ложится на стол экраном вниз. Запах сырников, кажется, начинает отдавать горелым, и Арсений, вероломно побеспокоив было разморившегося котенка, встает, на негнущихся ногах подходя к духовке. Сырники внутри оказываются в порядке: готовые и румяные, — а вот Арсений — вообще нет.       Думая о будущем, он все это время упорно игнорировал эту часть своей жизни: с не слишком законным риском, — потому что она осложняла все сильнее всего. Потому что он может хоть прямо сейчас позвонить Исабель и согласовать стратегию, чтобы вернуться уже к следующему сезону, а может точно так же объявить, что не вернется вообще, и это вопрос карьеры, не больше, а вот что делать с делом, к которому по-настоящему лежит душа, но оно может — да уже — покорежить ему всю жизнь — тут не существует правильного ответа. Тут надо просто понять, что ему важнее получить; или, скорее, что не так страшно терять.       То есть.       До недавнего времени Арсений был уверен, что терять-то ему и нечего. Связи с дорогими людьми — какие слишком истончились, чтобы что-то значить, какие совсем порвались; вся жизнь за пределами гоночной трассы вообще не играла роли. Он слукавил, сказав Сереже, что не видел в будущем рядом с собой никого, потому что не считал отношения чем-то важным. Нет, это было правдой, но он умолчал о сути: Арсений — в принципе будущего для себя не видел. Не мог представить сценарий, где он на старости лет без возможности ощущать скорость пальцами был бы счастлив. Как-то принял для себя тот факт, что, когда кончатся гонки, жизнь его тоже кончится. Метафорически, разумеется.       А может и нет.       Но сейчас-то все по-другому.       Ему эта короткая поездка как будто напомнила, что бывают другие важные вещи. Что бывает желание позаботиться и защитить что-то крошечное, что без тебя не справится; бывают ночи, когда хочется угадывать в загрязненном небе звезды; бывают люди, с которыми хочется говорить часами, и нет ничего неловкого в том, что вы почти потеряли друг друга за десять лет; бывают, в конце концов, люди, с которыми хочется просыпаться в одной кровати по утрам. Бывает, Арсений, счастье, за которое не нужно платить ни своей, ни чьей-либо безопасностью.       — Думаешь, быстрее испекутся, если на них смотреть? — счастье Арсения хрипло усмехается ему на ухо и тут же оплетает за пояс одной рукой.       Арсений, зависший опять над духовкой, поворачивает голову, чтобы мазнуть кончиком носа по чужой небритой щеке.       — Я уже выключил, — отвечает он. — Но мало ли что, лучше перестраховаться.       — Правильно, — Антон щурит глаза, улыбается, смотрит нежно до невозможности. — Вдруг Тварь украдет.       Арсений прыскает.       — Он может. Тот еще троглодит.       Он поворачивается, позволяя руке переползти на спину, и завороженно смотрит на Антона снизу-вверх. У Арсения нет возможности передать толком, как сильно этот человек изменил его взгляд на вещи, ничего по факту не делая — просто находясь рядом. Уравновешивая, успокаивая, доверяясь безоговорочно и не оставляя возможности не довериться в ответ; Арсений может только положить руки ему на плечи, приподняться на носках и поцеловать в сомкнутые губы. Антон поцелуй не углубляет — еще бы он попытался, сначала зубы, — но улыбается шире и притягивает Арсения ближе к себе.       — А теперь умываться и завтракать, — оторвавшись, шепчет Арсений.       Антон уходит, напевая что-то про себя мимо нот.       К сырникам у него даже находится банка варенья, причем, судя по крышке с названием майонеза, домашнего. Выглядящий подозрительно хорошо завтрак Арсений раскладывает по тарелкам под пристальным взором Твари, которому со стола никогда ничего не перепадает согласно категорическому запрету Антона, но тот все равно считает своим долгом попытаться если не добиться от жадных лысых существ милосердия, хотя бы как следует их пристыдить. Арсений только пожимает плечами на его душераздирающий вопль.       Вернувшийся Антон с сырниками расправляется за считанные минуты и выглядит при этом так, будто ничего лучше в жизни не ел. Арсений не позволяет себе обмануться, потому что его кулинарные способности плюс первый рецепт из интернета — комбинация далеко не мишленовского уровня, но ему все равно приятно. Да и правда вкусно ведь получилось. С вареньем, которое оказалось сливовым, вообще самое то.       Когда довольный наевшийся Антон курит, поглаживая Тварь у себя на коленях, Арсений говорит:       — Дима звонил.       Антон поднимает на него взгляд.       — И что ты об этом думаешь?       Очевидно, он знал о затее Позова. И даже согласился одолжить машину.       — Не знаю, — честно признается Арсений. — Наверное, я хочу. Я точно хочу. Но не очень себе доверяю.       Антон кивает. Не пытается ни согласиться, ни разубедить.       — Ну, мне Дима на следующий день после гонки с этим звонил, и я ему тогда сказал подождать, прежде чем на тебя это вываливать. Мне кажется, что сейчас, какое бы решение ты не принял, оно будет, не знаю, спокойнее?       Арсений хмыкает, откидываясь на спинку стула.       — И, Арс, — Антон протягивает руку, чтобы коснуться его руки, лежащей на столе. — Это один заезд. Я понимаю, что для тебя он может значить гораздо больше, но это объективно не что-то, что прям все перевернет. И ты сейчас не решаешь всю свою дальнейшую судьбу.       Подняв на Антона глаза, Арсений поджимает губы и переплетает их пальцы. Антон прав, конечно же, это всего лишь один заезд. Такой же, на каких Арсений бывал множество раз, и в нем — объективно — нет ничего такого уж знакового. Он кивает.       — Я съезжу к Сереже вечером, — Арсений подносит чужую ладонь к своему лицу, касаясь губами костяшек. — Не заскучай.       — Буду на стенку лезть, — обещает Антон с улыбкой.

``

      Весь день они проводят лениво. Смотрят еще пару «Форсажей», играют с Тварью, Антон, когда приходит время обеда, оповещает, что ему все лень, предлагает заказать пиццу и смотрит на Арсения как на умалишенного, когда тот требует взять ему грушу с горгонзолой, а в итоге съедает от нее половину. Не говорят ни о чем важном — хотя, наверное, когда важен человек, все разговоры с ним тоже важны, — потому что Арсению нужен этот несколькочасовой побег от реальности, которая ставит его перед какими-то выборами.       Арсений отказывается от предложения его подвезти — ему нужно побыть наедине с собой. А где еще можно так глубоко проникнуться одиночеством, как в московском метро, пока тебя, безвольного, несет толпа по станциям, вагонам и переходам.       Когда он выходит с Маяковской, уже темно. Мысли в голове снова привычно спутанные, но ему спокойно в этой путанице, как спокойно в бешеном ритме центра города, от которого Арсений все это время находился достаточно далеко. Он провожает взглядом автобусы, такси, легковушки, прохожих и последнюю лазурную полосу, спешно тающую над крышей здания концертного зала имени Чайковского; вдыхает холодный стальной воздух осеннего вечера и устремляется к цели.       Идет Арсений не домой, а в ресторан в этом самом концертном зале, где Сережа сказал, что собирается ужинать. Немного плутает по помещению с кассами, прежде чем добродушный охранник не подходит уточнить, все ли в порядке, и не указывает на массивную деревянную дверь со стеклянными вставками. За ней и обнаруживаются: несколько квадратных столов вдоль длинного дивана, круглых — в центре и ближе к окну и больших чуть дальше, после небольшого подъема. Залипнув на десерты в витрине, как ребенок, на пару минут, Арсений проходит именно туда, дальше, мимо всех незнакомых нарядных посетителей, которые то ли коротают время до мероприятия, на которое пришли, то ли болтают после. Свет от массивных люстр остается в плену зала благодаря тяжелым гардинам, звучит классическая музыка, щебет светских бесед, запахи разной незамудреной еды и звон стукающихся друг о друга бокалов.       Сережу Арсений находит в полутемной нише на угловом диване — и в компании женщины в блестящем боди телесного цвета и темно-зеленом платье-халате с перьями поверх. Роковую водительницу Бэхи он в ней узнает мгновенно.       — Добрый вечер, — Арсений протягивает Варнаве ладонь под таким углом, чтобы его можно было расценить как предложение рукопожатия, так и поцелуя.       Женщина смотрит на него цепким взглядом ярко накрашенных глаз, улыбается, берет за протянутую руку и встает, чтобы коснуться щекой щеки.       — Добрый, — ее голос оказывается чуть скрипучим. — Я Катя. Рада наконец познакомиться.       — Арсений, — он садится на стул напротив, приветственно кивнув Сереже. — Это взаимно. Видел Вас у Позовых, был весьма впечатлен.       — Ой, да какое «Вас», — Катя машет на него рукой со своими длинными, острыми коготками. — Оставьте выканье, это не званый ужин. Но спасибо.       Присаживаясь обратно, она изящно поправляет полы платья и локоны, на которые явно ушел не один час, и упирается острым подбородком в свою ладонь. В этот момент Арсений переводит взгляд на Сережу, и у него глаза чуть на лоб не лезут: настолько поплывшим он друга еще никогда не видел. Матвиенко не только привычно не забил на дресс-код и влез в щегольской черный костюм с рубашкой и бабочкой, но и смотрит на Варнаву, ну.       Не так, как он обычно смотрит на женщин.       Не взглядом человека, который ничего не обещает и ничего не требует, и просто хочет хорошо провести время, а таким, каким, кажется, смотрят на великие произведения искусства, на которые страшно даже дышать. Он чуть улыбается, а когда Катя второй рукой накрывает его лежащую на столе ладонь, расцветает совсем. И Арсению даже немного стыдно: он и представить не мог, что Сережа вообще умеет — вот так.       — Надеюсь, я не помешал, — Арсений прокашливается, привлекая к себе внимание.       Сережа резко смотрит на него и тут же складывает брови виноватым домиком, мол, ну да, братан. Ну вот так.       — Ничуть, — отвечает Катя. — Будешь пить? Мы взяли бутылочку рислинга, должны вот-вот принести. А, и ты ж голодный наверняка…       — Меня кормили, — Арсений качает головой. — Но от вина и десерта не откажусь.       — Правильно, — Катя ухмыляется, подталкивая к нему меню. — Очень советую «Времена года» и торт из горького шоколада. «Малиновая соната» тоже хороша и «Летняя рапсодия», а конфеты тут какие!       — Короче, бери все, — хмыкает Сережа, впервые подав голос. — Что не съешь, привезешь Шастуну.       — Это ты так тонко намекаешь, что на ночь меня не приютишь? — Арсений смотрит на него, насмешливо выгнув бровь.       — Где ж тонко-то? — Сережа разводит руками. — Напрямую говорю. Нет, если тебя все-таки выгнали, оставайся, конечно, только надо будет тебе беруши купить…       — Сереж! — Катя возмущенно хлопает его по бедру, но сама при этом заливисто смеется.       И происходит что-то совсем из ряда вон — Сережа краснеет, надувается и пыхтит:       — А че я то…       — Так, давайте вернемся к еде, пожалуйста, — Арсений прячет лицо в ладонях, то ли чтобы заглушить собственный неприлично громкий смех, то ли чтобы спрятать внезапно запунцовевшие щеки.       Он не знает, от кого ожидал такой по-подростковому яркой реакции меньше: от себя или от Матвиенко, — но Варнава, внешне производящая впечатление невероятно красивой и невероятно опасной гарпии, а в общении оказавшаяся максимально простой, как-то так оглушает этой контрастной аурой, что впору уставиться в ноги и что-то неразборчиво мямлить. Арсений не очень разбирается, но ему кажется, что в такую женщину даже влюбиться не получится толком — разве что почитать.       — Ладно мальчики, — Катя жестом руки подзывает официанта, — болтайте, заказывайте, а я оставлю вас на пару минут.       Она уходит, цокая по паркету шпильками открытых бежевых туфель и по дороге приковывая внимание всех присутствующих, включая мальчика в униформе, который так и замирает у столика с открытым ртом. Арсений действительно заказывает все десертное меню — ну а что, — кроме мороженого и сорбета, прежде чем посмотреть на Сережу, нервно поправляющего пиджак. Говорит:       — Ого.       — Ага, — отзывается Матвиенко.       Арсений замечает: какой он по сравнению с собой обычным, размеренным и уравновешенным, смешно неловкий и перевозбужденный сейчас, — и это просто очаровательно, если честно.       — Cherchez la femme, значит.       Сережа фыркает:       — Тебе-то откуда знать? Ты не по «фамам».       Арсений закатывает глаза, но чуть расслабляется: если Сережа шутит, значит, Сережа в порядке.       — Пока ничего не ясно, — он продолжает. — Что будет, то будет, вполне возможно, что не будет ничего. Но мы пересеклись на последней гонке, поговорили, и… ну. Закрутилось как-то.       — Поздравляю? — Арсений скорее спрашивает, хотя ему по чужому лицу все кажется понятно.       Сережа задумывается, будто и сам не уверен. А потом выдает тихое и искреннее:       — Спасибо.       Приносят бутылку вина, сразу разливая по трем бокалам. В этот момент возвращается Катя и, присев, сразу же приподнимает свой, громко объявив:       — Тост! — Арсений и Сережа послушно берут бокалы в руки. — За то, что все мы здесь сегодня собрались.       Она растягивает губы в улыбке, резво чокается с ними обоими и опрокидывает в себя едва ли не половину под восхищенный взгляд Сереги и несколько ошалевший Арсения. В хорошем смысле, конечно, но все-таки ошалевший.       Варнава оказывается невероятной болтушкой. Она говорит на несколько стервозный манер, через некоторое время к Арсению начинает обращаться не иначе как «зая моя», активно жестикулирует, много и неприлично шутит и столько же смеется. Грация в ней сочетается с какой-то дикой неотесанностью, шикарный внешний вид — с мимикой и громкостью голоса, которые вполне могли бы счесть неприличными; и еще — она завораживает. Яркая, фактурная и харизматичная, Катя играючи приковывает к себе все внимание и завоевывает симпатию мгновенно. Арсений понимает Сережу очень и очень хорошо.       О гонках она говорит с горящими глазами, но признается, что мало интересуется большим спортом. Арсений с горькой усмешкой отмечает, что даже он им не слишком интересуется, и в этот момент Сережа, подозрительно на него зыркнув, важно заявляет:       — Так. К слову о птичках, — подливает себе вина в бокал. — Ты с Димкой поговорил?       Арсений осушает свой, прежде чем ответить:       — Поговорил. Потому и приехал.       — Совет хочешь? — Сережа льет вина и ему, чуть нахмурившись. — Лично я не вижу причин отказываться.       Катя переводит любопытный взгляд с одного на другого, явно не понимая, о чем идет речь, но пока вежливо отмалчиваясь.       Арсений вспоминает прошедшее утро. Вспоминает день. Вспоминает все дни, недели до этого, с самого своего приезда и даже раньше — раньше момента, когда Пьер в последний раз закрыл за собой дверь их общей квартиры, оставив такую пустоту, что заполнить ее казалось вопросом жизни и смерти; вплоть до начала своей карьеры в Европе. Арсений не может, как ни старается, вспомнить, когда, казалось, то самое, то важнейшее абсолютно потеряло для него смысл. Возможно, в момент, когда он впервые выиграл под десятками камер или когда подписал свой первый рекламный контракт, или когда согласился на переезд, еще толком не веря, что все это происходит. Арсений не знает, но это и не важно. Он точно так же не знает, когда, но знает в эту секунду, что уже все для себя решил.       — Нет, Сереж, — Арсений улыбается, чувствуя, какое в груди расползается умиротворение. — В кои-то веки я знаю, что делать. Сам. Просто хотел отпраздновать.       Сережа смотрит удивленно — что самую малость колет, — но довольно.       — И что же ты будешь делать?       Арсений отхлебывает вина из своего бокала. Для начала — приедет и накормит Антона тонной десертов.