«Оставь надежду, всяк сюда входящий»
(Данте Алигьери, «Божественная комедия»)
Ульяна чувствовала себя крайне неловко. Нет, она неоднократно бывала в соседней квартире, лет до десяти-одиннадцати ходила туда, как к себе домой и даже, кажется, в самых общих чертах помнит, как у Черновых там всё устроено. Но то было черт знает когда, а с тех пор как Егор решил исчезнуть из её жизни, у Ули не возникало ни малейшего желания вновь переступать их порог. И любопытство, порожденное недельной давности ситуацией с бабой Нюрой и философскими рассуждениями Тома, повлиять на её нежелание не могло. Не настолько оно сильное – это раз. А еще, говорят, от любопытства кошка сдохла – это два. Аргументов в пользу того, чтобы остаться дома, у Ули нашлось бы и на «три», и на «четыре», и на «пять», и на «сто двадцать пять». Во-первых, и это главное, резкий разрыв детской дружбы породил в душе глубокую обиду на того, по чьей инициативе отношения оборвались. Во-вторых, было страшно оказаться там и понять, что это место все еще хранит трепетную память о людях, которых давно нет в живых. Не почувствовать их запах, ощутить на своей шкуре ледяное дыхание смерти, осознать вдруг бесповоротно, что жизнь скоротечна, конечна – и конечна иногда абсолютно внезапно. Ей за её двадцать четыре года довелось пережить новости о чей-то смерти лишь однажды – пять лет назад, когда солнечным осенним утром заплаканная мама постучалась к ней в комнату и сообщила о том, что тетя Валя и дядя Артём разбились на тропе в горах, куда из года в год ездили отдыхать. Сорвались с обрыва. Раз – есть люди, два – нет. В памяти Ульяны та минута отпечаталась навсегда – жестокими контрастами. Отпечаталась высоким безоблачным небом, щебетом птиц и заливистым детским смехом с дворовой площадки, нарастающим шумом в ушах, зашедшимся сердцем и искаженным гримасой боли маминым лицом. Мир не заметил горя двух семей, миру было всё равно. Помнит: Егор тогда пропал из вида с концами. Первые месяцы после трагедии мама еще пыталась донести до него, когда, конечно, ей удавалось отловить его, в тот период вечно пьяного, дома, что у него есть они, что они всегда его поддержат, что он может приходить к ним в любое время дня и ночи – всегда. Но Егор предпочел приходить куда-то еще. Или же отсиживаться в норе. Утверждать наверняка нельзя, потому что о его состоянии и передвижениях никто ничего не знал. Никто не знал, где он – дома или пропадает, не слышал его и не видел, дверь не открывали: как в нее ни молоти, бесполезно. А спустя месяца три или четыре всё вдруг резко переменилось. И это была еще одна причина, по которой Ульяна не хотела сейчас идти к соседу. Пять следующих лет не прошли для их панельной девятиэтажки бесследно: Уля понятия не имела, каково пришлось другим её обитателям, но жизнь Ильиных спустя эти три или четыре месяца начала отдаленно напоминать... дайте-ка подумать... ад, да. Именно тогда Егор купил подержанную «Ямаху», чей оглушительный рев с тех пор сотрясает их тихий двор по десять раз в сутки. Именно тогда у него откуда ни возьмись, как грибы после дождя, объявился вдруг десяток-второй-третий буйных знакомых, и дверь в квартиру перестала закрываться. Складывалось устойчивое ощущение, что у него там шарага. Балаган! Если Ульяна сама сталкивалась с ним в коридоре или у подъезда, то всегда, то есть, вообще всегда его сопровождала новая девушка. Если музыка грохотала на весь дом, так это у Егора. Если пьяные вопли и смех – так это из Егоровой квартиры. Если по утру на всю лестничную клетку отвратительно несло перегаром – так это спасибо Егору и его дружкам. Если хотелось полюбоваться на само равнодушие – стучись в Егорову дверь. Открывало тебе Равнодушие. Мама, в смятении и ужасе наблюдавшая за тем, «во что», а точнее, «в кого» он постепенно «превращается», переживала, стенала, заламывала руки, тихо плакала, вливала в себя вонючий валокордин, а потом... Потом поставила на нём крест. Периоды относительного затишья настали лишь спустя года три. Сначала очень короткие – Ильины не успевали выдохнуть, как представления начинались по новой, – затем они удлинились. И еще удлинились. Неизменным оставались лишь не замолкающий рокот «Ямахи» и безучастное выражение его лица. Наконец, настали благословенные времена, когда тишина стала преобладать над вакханалией. Тишина, да, ну, если не считать гитарных переборов по ночам, но с этим Ильины готовы были мириться. По сравнению с тем, что творилось три осени, три зимы, три весны и три лета, можно было сказать, что Егор почти успокоился, даже стал заглядывать к ним иногда за помощью, вспомнив про «тетю Надю». А безразличие на его лице сменилось беспечностью. Но всё равно нет да нет – и что-то вновь на него находит, и опять дверь не закрывается, и снова возникает ощущение, что в этой квартире чуть меньше чем на восьмидесяти квадратах умещаются бордель, кабаре и казино, которые еще и работают одновременно. Вот сегодня, например… Она, безусловно, очень рада – нет! – тому, что у Егора столь насыщенная половая жизнь, но вообще-то в этом доме стены из картона, если что! «"Оставь надежду, всяк сюда входящий"... ... ... ... ... ... Да он наверняка до сих пор не один, на фиг мне туда вообще идти?» Вот о чем думала Уля, прячась за спиной Вадима, уверенно отстукивающего в соседнюю дверь под пристальным, полным сомнений взглядом мамы. Паника, охватившая её стремительно, парализовала сознание и ноги, сердце шарашило, как у какого-нибудь зайца, за которым гонится лиса. Ульяна пыталась сообщить, что все-таки пойдет к себе, чтобы переодеться, вот и рот уже открыла, но тут замок щелкнул, нутро в последний раз встряхнуло, слова застряли в горле, и все волнение куда-то подевалось. Поздно. Волноваться о чем-то стало слишком поздно. Это как в очереди под дверью стоматологического кабинета сидеть, трясясь в ожидании своей участи, а потом попасть в ненавистное кресло и со всем в тот же миг смириться. Это как полжизни, артачась и протестуя, не посещать именно эту могилку с воспоминаниями, погрести ее под наслоениями мыслей, людей и событий, позволить ей зарасти и затеряться в дебрях сменяющих друг друга дней, недель, месяцев и лет – и вдруг ясно и обречённо осознать, что всё это время старался впустую. Что если только захочешь, если себе разрешишь, то дорогу туда найдёшь вслепую, с шорами на глазах. Покориться пришедшему осознанию, опустить руки и сдаться на милость флешбэкам. Егор явно собирался на выход. Нутро-то встряхнуло, слова-то застряли, язык-то к нёбу прирос, зато художник в ней мгновенно обрёл голос, заключив, что вид сосед имел весьма живописный. Взъерошенные полотенцем волосы умудрялись даже во влажном состоянии стоять фактически дыбом; свободно болтающуюся на плечах клетчатую рубашку Егор застегнуть не потрудился, и Уля, страшно смутившись данным фактом, а заодно и пытаясь утихомирить ни с того ни с сего встрепенувшуюся в ней творческую личность, поспешно отвела взгляд в сторону. А поздно: картинка уже отпечаталась на сетчатке глаза – во всех нюансах. Сработал профессиональный навык: мгновенно выхватывать из общего частное, подмечать в обыденном красивое. И запоминать – рано или поздно пригодится. Вот и здесь взгляд перед тем, как мозг подал сигнал моргнуть и срочно переключиться на выкрашенную в беж стенку, успел выхватить бледную кожу, выраженный рельеф мышц, обнимающие рёбра чернильные линии, редкие веснушки на груди, небольшой блёклый рубец аккурат под левой ключицей и едва намеченную дорожку волос, убегающую под пояс брюк. Спасибо, брюки там, где им и положено находиться. Если бы эту бередящую воображение картину увидела Юлька, охов, ахов и разговоров потом на неделю бы хватило. Если не на месяц. Поэтому стоило ещё хорошенько подумать, сообщать ли ей о своем невероятном «везении». Глаза отвести Уля отвела, но поначалу удивлённый, а затем остекленевший взгляд на себе поймать успела. Кажется, кое-кто был вовсе не рад её видеть. Что же, это, можно сказать, почти взаимно. «Постучи, спроси», — мысленно передразнила она Тома. В том, что касается Егора, куда уместнее звучит иной вариант: «Постучи, огреби». Даже про маску свою забыл. Вадим протянул руку для приветственного рукопожатия, ввалился в квартиру, как к себе домой, и быстро скинул обувь. — Здарова! Так прикольно, что вы рядом живете! За девушкой зашел, к другу заскочил, не теряя времени. Ты же не против, да? Две пары бровей взлетели вверх одновременно. Уля не имела ни малейшего представления, о чем подумал Егор, а вот ей фраза про «девушку» оцарапала не слух, а прямо сразу мозг. «Я что-то упустила из вида? Думаешь, цветочки подарил, так сразу девушка?» Эта потрясающая уверенность в себе продолжала поражать до глубины души. Вадим показался ей напористым еще неделю назад, но тогда она списала на волнение. Он пять минут назад показался самоуверенным, но сейчас… Пересекает все мыслимые границы. Вот что это, скажите на милость, такое? — Мы в общей сложности полчаса как знакомы, — процедила Уля, глядя на него в упор и не торопясь переступать порог. — Не гони коней. Вадим заулыбался в ответ – миролюбиво и обезоруживающе, заставляя мгновенно пожалеть о суровом тоне. Да как он это делает вообще?! А ямочки эти! Проступающие так внезапно и ярко и исчезающие, стоит ему спрятать свою широкую ребяческую улыбку... Эти ямочки каждый раз – открытие. Собеседник, доверчиво распахнувший глаза в немом любовании, не замечает, как приносит себя в жертву обладателю такого сокровища, просто вдруг обнаруживает, что очарован... Юлька бы уже... Ну невозможно на этого парня взаправду злиться. Невозможно всерьез злиться, когда тебе так улыбаются. — А я что? Я ничего, я свои намерения обозначаю, только и всего! — усмехнулся он. — Чего там стоишь? Проходи давай! Уля в замешательстве перевела глаза на хозяина квартиры. Тот смотрел на обоих таким выразительным, откровенно оценивающим взглядом, будто спрашивал себя, сразу их выпроводить или все-таки дать шанс исправить реноме. Будто пред его очи явились два идиота – один в большей степени, другая – в меньшей. Будто ему прямо сейчас хотелось кое-кого очень наглого убить. Брови так и застыли там, на лбу. Сделав пространный жест рукой в сторону комнат, словно сообщая молчаливо: «Проходи уж, раз ты все равно здесь», Егор прошлепал босыми ногами на кухню. — Чай? Кофе? Минералка? Еды нет, — спустя несколько секунд послышался будничный голос. Судя по звуку, раздавшемуся за пару мгновений до того, как сосед решил сыграть роль официанта захолустной придорожной кафешки, он открыл холодильник и обозревал его содержимое. Наверное, задумчиво. А может – тоскливо. Или равнодушно. — Забыл заказать. «Столько женщин в доме, и что, ни одна суп сварить не в состоянии?» — невольно поймала себя на мысли Ульяна. Она так и застыла в прихожей в нерешительности, не зная, куда дальше. Квартира выглядела совсем иначе, Уля помнила ее другой. Такое ощущение, что за минувшие годы Егор вынес отсюда фактически всю мебель: по крайней мере, если раньше пространство можно было охарактеризовать, как загроможденное, то теперь – как «уютную квартирку в минималистичном европейском стиле». Светло и просторно, только у двери на открытой вешалке куча разномастных курток, несколько шлемов и какая-то похожая на форму для мотокросса одежда. А на обувнице – ряды кроссовок всех мастей и степеней ушатанности и громоздкие бутсы со странным металлическим мыском и торчащими во все стороны ремнями. Еще в глаза – буквально с разбега – бросилась поразительная чистота. А ведь Уля была на все двести процентов уверена, что пыль и грязь лежат здесь на всех поверхностях сантиметровыми слоями. «Клининг, небось» — Я ж к тебе не жрать пришел! — тем временем воскликнул Вадим, проходя следом за Егором на кухню. — Жесткий диск привез твой. — Уже не чаял увидеть, — с откровенной иронией в голосе ответил сосед. — Хватило памяти? — Да, в самый раз! Спасибо, бро! Ульяна тихой сапой проследовала в место скопления людей и встала в дверном проеме, внимательно оглядывая пронизанное вечерним светом пространство. Ваза тёть Валина – стоит на своём месте, вечная. Мамой сто лет назад подаренная. Кухонная стенка тоже осталась прежняя, а вот стол и стулья Егор, кажется, поменял. Внимание привлекла ополовиненная миска сухого корма на полу – прямо у ее ног. Вот и тема для разговора. Хоть одна, но всё же нашлась, надо пользоваться. Улю вдруг охватила нервозность: вопрос такой простой, и задать бы его как можно непринужденнее, но... Давно же не общались, она с надеждой-разочарованием-волчицей на него смотрела, а он – приветливо-бегло-насквозь-безучастно-беспечно, по-всякому. Ну и как теперь вести себя с ним как ни в чем не бывало? Как сделать вид, словно не было этого провала длиной в тринадцать лет? Как-нибудь. — У тебя есть кот? А где он? — сдержанно поинтересовалась Ульяна. Ну и с чего она взяла, что у него кот, а не собака? А с того, что собаки сносят гостей с порога, а вот коты нередко демонстрируют к ним полнейшее пренебрежение. А еще собаки лают, как полоумные, она же лая из этой квартиры отродясь не слышала. Коты независимы и полны собственного достоинства. Класть коты хотели на всех вокруг себя большую кучу. В общем, по характеру Егору однозначно подходил кот. Сосед равнодушно повел плечами: — Скорее всего, уже у вас. Но пять минут назад дрых на диване. «У нас? В смысле?!» Резво развернувшись, Уля бросилась в сторону комнаты, в которой краем глаза заметила подлокотник дивана. И застыла в дверях. Корж, лениво приподняв усатую морду, сонно уставился на нее с пухлой спинки. В прищуренных глазах его ясно читалось: «Да, я здесь живу! И что ты мне сделаешь, женщина? Добро пожаловать в мои владения». Вот это наглость! Нет, она, конечно, знала, что Коржик шастал к Черновым через балкон. Нет, бывало, и сам Егор, уезжая из дома, приводил беглеца по месту жительства. Но что этот хвостатый чувствует себя здесь настолько вольготно, что он здесь в буквальном смысле прописался – такого Уля и представить не могла. — Корж, ты совсем оборзел? — в негодовании уставившись на животное, прошептала она. — Предатель! Коржик и ухом не повел. Положив морду на диван, прикрыл глаза и провалился в свои кошачьи сны. Что было странно с учетом того, что прямо сейчас на этой территории находился – в понимании кота – третий лишний в лице Стрижова. Вообще-то Корж из тех представителей семейства кошачьих, что чужих на дух не переносят. В том числе поэтому он не любит ходить на улицу, хотя такая возможность ему ему благодаря окружающим дом раскидистым каштанам предоставлена. «Видимо, что-то случилось... Может, ты под валерьянкой?» — Ты что, с котами разговариваешь? Удивленный возглас Вадима прямо над ухом раздался настолько внезапно, что Ульяна вздрогнула. Встав у неё за спиной – непозволительно, по её мнению, близко для все еще постороннего человека, – её потенциальный ухажер разглядывал засопевший шерстяной мешок через её же плечо. «Да! И что?» — Вообще-то, это мой кот! — не сводя глаз с флегматичной рыжей морды, прошелестела негодующая хозяйка. — Кто тебе сказал? — мимо них в дверной проем со стаканом минералки в руке протиснулся Егор. Уля буквально задохнулась от небрежности тона, даже не сразу обратила внимание, что рубашку он таки застегнул. — Корж, ты чей? Кот чуть приподнял морду, ответил ленивым «мяу» и вновь отключился. Егор с торжествующим видом развернулся к Ульяне: — По-моему, он ясно выразился. — И ты разговариваешь?! — изумлению Вадима, похоже, не было предела. — И что, по-вашему, он ответил? — переводя взгляд с одного на вторую и даже не пытаясь скрыть скепсис в голосе, спросил Стрижов. Очевидно же! — «Иди ты лесом!» — воскликнула Уля. — «Я выбираю тебя», — чуть ли не промурлыкал Егор. Получилось хором. Оппоненты взглянули друг на друга вызывающе, впрочем, Чернов усмехнулся, предлагая, видимо, не воспринимать сказанное всерьез. А вот Уле очень хотелось, чтобы её слова были восприняты в самый что ни на есть всерьез. Какие уж тут шуточки? — Ну давай еще кота с тобой поделим, малая, — ухмылкой отвечая на её гневный взгляд, парировал сосед, — раз уж формочки в песочнице не довелось. «Какая я тебе малая?!» Уля открыла было рот. Только задорные огоньки вдруг пропали из его глаз, лицо преобразилось, словно бы на тон потемнев; скулы очертились, а желваки проступили, добавляя резкости и без того четким линиям челюсти. Дрогнув, губы сжались в жесткую прямую линию и застыли в заданном положении, подбородок взлетел. Из его нутра на Ульяну сверху вниз вполне осмысленно смотрел другой человек. Свой – прежний – и незнакомый одновременно. Слова встали комом в горле. Малая, да, кто же еще? Вспомнилась вдруг песочница и башни из утрамбованного в пластмассовое ведёрко мокрого песка, которое он помогал ей опрокидывать так, чтобы кулич на полпути не развалился. Вспомнилось, как играл с ней в «съедобное – несъедобное». В детстве Уля эту игру просто обожала и пыталась вовлечь в неё всех подряд. Взрослые под различными предлогами отмазывались, а он не отмазывался никогда. «Шоколад! Калоша! Тухлое яйцо! Вчерашние пельмени! Малая, соображай!» Вспомнилось, как забирал из сада по просьбе вечно опаздывающей из института мамы и ответственно выгуливал на площадке под окнами или вел за руку прямо к Черновым домой, на пирожки к тете Вале. Вспомнилось, как не упускал возможности лишний раз над ней подшутить, когда она в начальных классах возомнила себя очень взрослой и стала ходить мимо его компании с высоко вздернутым носом. Как помогал справиться с то и дело развязывающимися атласными лентами, затягивая их намертво – так, что мама ломала потом ногти, пытаясь развязать узлы. Вспомнилась лавочка. Как, успокаивая её, говорил что-то, не помнит. Мороженое даже купил. В тот день папа их бросил. Она тогда убежала из дома и ревела в три ручья два часа. Час – в его присутствии, полчаса – ему в плечо. Как каждый раз лишь снисходительно усмехался, никак не реагируя на её нелепые потуги огрызаться, но один раз при Юльке приложил словом так, что с тех пор огрызаться она, кажется, в принципе разучилась. Как где-то в ее одиннадцать – его семнадцать – он пропал с радаров. Конечно! Взрослая жизнь закрутила, учеба, тусовки, девчонки. Служба в армии. А потом Черновы разбились и понеслась… В него словно бес вселился. Сколько мать из-за его поведения успокоительно в себя опрокинула – по первой, пока, наконец, не смирилась, – страшно вспоминать. И почему же она тогда удивилась так, когда он по просьбе бабульки из соседнего подъезда в аптеку побежал? Потому что забыла – всё. Потому что отвыкла от человека за долгие годы его неприсутствия в своей жизни и забыла. Ведь совсем ребенком не придаешь значение такой ерунде, воспринимая заботу окружающих как нечто само собой разумеющееся. А после сформировала новое представление по свежим следам. Ведь когда-то всё и впрямь было иначе, Уле вдруг вспомнилось. И рот закрылся. Сам. — Высокие отношения, — оценив их молчаливую перепалку, хохотнул Вадим и плюхнулся на диван. Егор смерил его взглядом температуры арктических льдов. А после и по ней вновь вскользь прошёлся – просто, ни за что. Уля шкурой чуяла: что-то не так. Всё не так. Стрижов в ответ лишь вздохнул печально. Приподнял брови, поджал губы, напустил на физиономию выражение потрагичнее – в общем, показал, что сильно расстроился. — Что-то ты не в духе сегодня, Рыжий. Мы можем в другой раз зайти, ты скажи. «"Всем рад", говоришь?» — Забей, — покачал головой Чернов. — Проблемы в коллективе, на людей срываюсь. Чай будете? «Врёшь!» Впрочем, Вадима ответ Егора вполне устроил: ему, видимо, в чужие головы лазить было совсем не интересно – даже не спросил, что за проблемы. Заметно расслабившись, Стрижов растекся по дивану, от чая отказался, достал из кармана телефон, попросил у окружающих минуточку и начал сосредоточенно наяривать что-то по клавиатуре. Улина же уверенность в том, что Егор врет – и врет на голубом глазу – крепла с каждой миллисекундой. Может, у него и впрямь проблемы в каком-то там коллективе, но срывается-то он сейчас прицельно, с полным пониманием того, на кого и почему. Хоть и не высказывает своих претензий вслух. Егор всегда умел громко сообщить о своем мнении или состоянии, не разомкнув рта. Другое дело, нужно ему это было или нет, хотел он этого или нет. Много-много лет – точно нет, по крайней мере, она не видела на его лице ничего, кроме беспечности. Конечно, ей-то зачем лишнее знать? Она же «малая», а он же взрослый, так было и так будет. Взрослый. Пусть он никогда за ее счет не самоутверждался, никогда не тыкал в эту разницу в возрасте между ними, но… Так бывает с детьми. Они смотрят на старших, как на взрослых, пусть те старше всего на год, два, три. А целых шесть лет – это же бездонная пропасть, ну! Егор всегда казался ей очень взрослым. Что в его десять, что в пятнадцать, что в двадцать – всегда. Даже сейчас. И если в детстве Уля не задумывалась о причинах, по которым ей доставалось столько внимания со стороны соседского мальчика, принимая их общение как должное, как искреннюю дружбу, то после того, как он окончательно растворился в собственных заботах, потихоньку начала. И чем старше становилась, чем внимательнее наблюдала за его жизнью, тем крепче становилась её убежденность, что в интересы «взрослых» возиться с такими шмакодявками, как она, входить ну никак не может, а уж делиться наболевшим – тем более. Да. Тогда-то она и почувствовала себя той самой «малой». Может, её в том числе это так в нём бесило и бесит? Ощущение, что он никогда не воспринимал ее всерьёз. Не воспринимает. И не воспримет. Окончательно расстроилась, глаза обожгло горячей водой обиды. Только этого не хватало... Не хватало еще свидетелей её уязвимости. Не хватало ей еще, чтобы кое-кто причинно-следственные связи установил. Не хватало еще статус «малой» зацементировать на веки вечные, выдав бесконтрольный фонтан слез. Нужно отвлечься. Как? На что? На что-нибудь, а об этом, по совету О'Хары, «подумать завтра». Вот, например, можно рассмотреть повнимательнее, как он тут вообще живет, «взрослый» этот. Взгляд, отцепившись наконец от лица хозяина квартиры, растерянно побежал по комнате, то и дело останавливаясь то тут, то там. Первое, что бросилось в глаза – обтянутый искусственной кожей массажный стол у стены напротив дивана. Стола в большой комнате она не помнила. Интересно. — Ты… Массаж делаешь? — желая перевести тему разговора и слегка разрядить обстановку, удивленно спросила Уля. — Или это от отца еще? Егор поперхнулся водой, закашлялся и уставился в окно. Поняв, что упоминать сейчас погибшего дядю Артёма было верхом бестактности, и мгновенно перепугавшись до чёртиков, Ульяна мысленно от всей души настучала себе по бестолковой башке за привычку ляпнуть, хорошенько перед этим не подумав. Но тут Вадим рассмеялся, да так заливисто и громко, что Уля ощутила полный ступор. Мало того, что реакция оказалась слишком неожиданной – смех буквально разрезал наступившее молчание, как тишину раннего утра разрезает рёв включившейся газонокосилки или бензопилы – так еще и причина его бурного веселья была Уле неведома. Над чем тут вообще смеяться? — О, Рыжий мастер, ты не знала? Девчата в очередь выстраиваются под дверью, да, Егор? — хитро взглянув на друга, подмигнул он. — Пожалуй, я даже завидую, но выпрашивать сеанс не рискну. «О, Боже!» — И правильно, — угрожающе прошипел сосед. — Вдруг я тебе сломаю что-нибудь ненароком? В рабочем запале... Усмехнулся. Возможно, на всякий случай, во избежание дальнейших расспросов о настроении. А может и искренне... Нет, скорее всё же во избежание... — Ой, боюсь-боюсь… Вся кровь разом хлынула Уле в лицо, в ушах зашумело, и она поспешила отвернуться, прикидываясь, что продолжает свою инспекцию, а на самом же деле желая спрятать глаза. Намёк вышел не слишком тонким, тут нужно полной идиоткой быть, чтобы не сообразить. Ни при чём тут отец. Взгляд заметался по поверхностям, ноги сами понесли по комнате – она вновь судорожно пыталась себя отвлечь. На небольшом столике в углу комнаты, у окна, примостился виниловый проигрыватель, и там же, у окна, в объятиях двух металлических стоек – две электрогитары. Еще одна, самая обычная, подпирала подлокотник дивана. На рабочем столе – черт ногу сломит: раскрытый ноутбук с запущенной программой; россыпь квадратных бумажных конвертов, надписи на которых гласили, что внутри – гитарные струны; небольшая синяя пластиковая коробочка с узким экраном и логотипом Korg; большая металлическая коробка с кучей кнопок и «гнёзд» и возвышающимися над поверхностью шапочками каких-то «крутилок». Уля понятия не имела, как эти штуки называются, лишь интуитивно догадываясь, что с их помощью что-то в этой мудреной системе регулируется. Здесь же, на столе, разной толщины свернутые провода и большие наушники. Смартфон, кардхолдер и пачка сигарет. Кипа расчерченных от руки листов с буквенными обозначениями, цифрами, нотами, стрелками, волнами, дугами и черт еще знает какими символами. Китайская грамота! Под столом – большая колонка или как там у них называется эта штука, из которой звук идет? Саббуфер? На стеллаже по правую от дивана сторону стройными рядами выстроились фотоаппараты и объективы всех возрастов и размеров, а на полу валялся раскрытый рюкзак, на первый взгляд тоже набитый фототехникой. В этом же углу – штатив и «свет». На месте болгарской стенки теперь гордо высилась икеевская вешалка для одежды, и, глядя на многообразие вещей на плечиках, Уля поймала себя на мысли о том, что никогда не приглядывалась к тому, что он носит. А там, помимо футболок и худи, чего только не было. И даже – мама дорогая – пальто! И рубашки! И пуловеры с горлом. Не только джинсы, но и брюки. Всё, что не по сезону – в прозрачных чехлах! Одеваться, стало быть, Егор при желании тоже мог «по-взрослому». А она тут в футболке с Микки Маусом. Малая и есть. Второй стеллаж – по левую от дивана руку – тоже не пустовал. Сделав несколько шагов к полкам, Ульяна осторожно коснулась барабанных палочек. Живые! Изрубцованные вмятинами и зазубринами на половину длины каждая. Подняла глаза выше и уперлась взглядом в малютку-гитару и стоящую рядом фоторамку, на которой тётя Валя, совсем еще молодая, крепко обнимала за плечи серьезного подростка. Сглотнула: детство вновь встало перед глазами – счастливое, беззаботное, такое светлое в своей наивности, наполненное глупыми заблуждениями время. Которого не вернешь. Они тогда были совсем другими. И Черновы были еще живы. И никто не знал, что принесет завтрашний день. Не знал, что завтрашний день не настанет. Пытаясь справиться с захлестнувшими ее эмоциями, Уля кивнула на маленькую гитару. — Это для детей? — Это укулеле, — сдержанно ответил Егор. Вадим на них даже глаз не поднял: уткнулся в свой телефон, строчил там всё кому-то. «Спасибо, блин, сразу всё прояснилось...» На этой же полке ворохом валялись какие-то бумажки и сертификаты. Ульяна бегло прочла надпись на верхнем: «Центр парашютной подготовки и спорта “Skycenter”. Количество самостоятельных прыжков: 20». Подпись и печать. Вновь сглотнула, на этот раз нервно: она всю жизнь до одури, до вспотевших от одних лишь мыслей ладошек боялась большой высоты. Ей на пилон-то поначалу было страшновато лезть, а тут – целое безбрежное небо и далекая-далекая, неизбежно притягивающая тебя земля. И стропы могут запутаться, и купол – не раскрыться. Твоя жизнь зависит от того, правильно ли ты сложил парашют. Ну вот, опять. Опять вспотели. Брошюры. Журналы о мотоспорте. Журналы о фотографии и желто-коричневые конверты с фамилиями. Какие-то билеты на какие-то мероприятия. Красочные буклеты. Гигантская коллекция винила, занимающая три полки из шести. И ни одной книги. Самой завалящей. Ну, ясно всё. — У вас вроде раньше был книжный шкаф… — тихо произнесла Уля, переводя на Егора растерянный взгляд. Тот лишь руками развел. Наверное, мысли считал в глазах. Впрочем, ему было по боку: за то время, что она тут по сторонам глазела, к нему вернулась привычная безмятежность. Вопрос прозвучал, но ни одна мышца на его лице не дернулась. — Переехал в ближайшую библиотеку, — равнодушно изрек Егор. «Как так можно?.. Это же… кощунство!» Ну, это уже... Это уже слишком. Слишком! Грудь выжгло пламенем острого разочарования. Конечно, взрослые же книг не читают! Взрослым же некогда всё! Да, они абсолютно точно совершенно из разных миров, общего между ними – лишь стенка, разделяющая их квартиры. — Лучше бы нам отдал, — в этот раз голос всё-таки дрогнул. Дрогнул от обиды за шикарную коллекцию, утёкшую, можно сказать, прямо из ее рук неизвестно куда. — Я люблю читать, если помнишь. Егор удивленно уставился на нее. Он явно не осознавал масштабы её личной трагедии, не понимал, в чем суть её претензий, а если и понимал, то никакой вины за собой не чувствовал. Сколько у Черновых было книг? Если на каждой полке помещалось, допустим, штук десять-пятнадцать, а полок в том шкафу было навскидку десять, то выходит, до ста пятидесяти штук он сбагрил, не моргнув глазом. Даже не предложив сначала взглянуть! Сосед, называется! — Не подумал, малая. Извини. Зачем вам лишняя макулатура? Своей, что ли, мало? «Макулатура? Макулатура?! Конечно, ты не подумал! Когда ты думаешь вообще? Ты вообще ничего обо мне не знаешь... Ты...» Уля не могла сообразить, что сказать и стоит ли вообще что-то говорить, впустую сотрясая сгустившийся воздух. Нутро захлёбывалось в праведном гневе, и в то же время где-то там, в темном углу сознания, зарождалось смутное пока подозрение, что со своими к нему претензиями она рискует малость перегнуть палку. Ведь в принципе никто никому ничего не должен, да? Да же? Она ему давным-давно уже никто, чтобы о ней в принципе думать. Объясняться за выражение лица или спрашивать разрешения пускать к себе их кота. Правильно – никто. И он ей давно – никто. Тогда о каком недовольстве речь? Зато Вадим, наконец, отвлекся от своего телефона. Словно почувствовав Улино потерянное состояние, поспешил перевести тему. — Извинения от Рыжего дорогого стоят. В следующий раз лет через десять услышишь, — добродушно усмехнулся он, запихивая смартфон в карман. — Так что принимай. Рыжий, — перевел взгляд на Егора, — кстати, а пульт диджейский ты куда дел? — Продал, — выуживая из-под стола чехол и упаковывая в него одну из гитар, всё так же беспечно отозвался Егор. Вадим искренне удивился. И даже, кажется, чуть-чуть расстроился. — Почему? Крутой же был! — в сердцах воскликнул он, состроив при этом такую трагичную физиономию, будто продал его друг не пульт, а душу. Похоже, Вадим – это просто ходячая драма, на театральные подмостки ему надо было подаваться. Если уже не... Впрочем, именно сейчас его чувства Уля понимала. Может, в его глазах продажа техники выглядела точь-в-точь, как в её – избавление от сотни книг. Егор в ответ лишь устало вздохнул: кажется, всё это его порядком утомило. Или нет, утомило – не совсем подходящее слово, подходящее слово – достало. Но как бы то ни было, к Улиному огромному удивлению, на фоне которого о книгах даже как-то немного подзабылось, на три известные буквы никто никого пока не слал. — Потому что мне понадобились деньги на синтезатор, — терпеливо пояснил он, продолжая изображать умиротворение на лице. В глазах, однако, читалось: на исходе его терпение. — С пультом любви у нас не случилось. Вадим, в отличие от Ульяны, явно не чувствовал, что ступил на лезвие ножа. Не похоже, что он вообще придавал значение эмоциям окружения. А вот Уля, в которой осознание нелепости ситуации за прошедшую минуту успело существенно потеснить чувство негодования, попробовала вдруг поставить себя на место Егора. Как происходящее выглядит в его глазах? Возможно, так: ввалились и чуть ли не с порога напали на него вдвоем, требуя письменных объяснений, какого черта он избавляется от личного имущества, забыв спросить мнения чужих ему людей. — На кой ляд тебе синтезатор?! — всплеснул руками Стрижов, продолжая недоуменно глядеть на Егора в ожидании пояснений. «Вадим… Остановись…» — Я же не интересуюсь, на кой ляд тебе двадцатые New Balance, Стриж. Егор кривовато усмехнулся. Это явно был маленький ответный камушек в кое-чей огород, а может – непрозрачное предложение перестать задавать дурацкие вопросы. — Понял. «Бинго», — отразилось на лице соседа. Раньше любимое Егорово словечко было, Уля внезапно вспомнила. Его взгляд заскользил по поверхностям. Спустя несколько секунд в карманы штанов отправились кардхолдер и смартфон с рабочего стола, сигареты. А в карман чехла от гитары – какой-то толстый кабель, синяя коробочка и несколько пластиковых белых баночек. В таких обычно пленку хранят, но что на самом деле было внутри, Ульяна не разглядела. Она молча наблюдала за сборами, пытаясь смириться с пониманием, что эти гитары стоят тут не просто для украшения интерьера, не для того, чтобы производить впечатление на «девчат». Что фотоаппараты – цифровые и пленочные – используются по назначению, что он и впрямь пару десятков раз прыгал с парашютом, что слушает винил, подкармливает их кота и черт еще знает чем, о чем она и не догадывалась, по жизни занимается. Никаких оснований согласиться с предположением, что у Егора «вакуум внутренний» или «диагноз смертельный», Уля не нашла. Здесь Том ошибся. — Ты вообще в курсе, что твой сосед – маньяк? — перехватывая её пристальный взгляд, с откровенным весельем в голосе спросил Вадим. — У него есть комната с коврами, а в ней барабанная установка, но никто ни разу не видел, как он что-то на ней исполняет! А еще он кеды раз в месяц меняет! Чё с ними делает, не признается, но убивает их в хлам. Бесовщина какая-то! Иди глянь... Уля покачала головой. Раз за разом убивать кеды в хлам можно лишь в одном случае: если постоянно танцевать. Но, опять же, Егор и танцы? Нет. Хотя теперь – черт теперь знает! Барабаны она иногда слышала из собственной квартиры – действительно, по мозгам не било, звучало довольно приглушенно, даже тактично. Вот и палочки «изнасилованные» – подтверждение тому, что установка не стоит без дела. — А еще у меня на балконе кровь летучих мышей, кусочек меха лисицы, тушка ягненка и щепотка опиума хранятся, а на кухне в большом нижнем ящике – котёл, — без малейшего намека на иронию бросил Егор. Кажется, всё-таки достали. — Полная луна обращает меня оборотнем. А зелье помогает безболезненно пройти трансформацию. Идите гляньте. Двое уставились на хозяина балкона не мигая. Впрочем, тот тоже сверлил их испытующим взглядом, и не думая улыбаться или как-то иначе давать понять, что просто шутит. Ликантропия. Вспомнились Джейкоб из «Сумерек» Майер, четверка анимагов из «Гарри Поттера» Джоан Роулинг и преподобный Лоу из «Цикла оборотня» Кинга, куда же без Кинга. Ульяна невольно, но легко представила себе дьявольский огонь в глазах, которые в момент обращения наверняка приобретают глубокий янтарный цвет. А медовые крапинки – это такое тонкое проявление его истинной волчьей сущности. А шухер на голове – так это же всклоченная шерсть. А в баночках тех на самом деле корень мандрагоры, а не плёнка. Поэтому, бывает, его целыми днями не слышно не видно – отсиживается в своей норе. «Надо будет свериться с луной... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... Боги, что за бред? Начиталась всякого! Тому скажи – на смех поднимет» — А вы думаете, чего Коржу тут как медом намазано? Чует во мне родственную животную душу, вот и ходит, — сузив глаза, зловещим шепотом продолжил сосед. — Мы с ним в сговоре. Коржик повел ушами, приподнял морду и, нарушая всеобщее молчание, изрёк из пасти подтверждающее: «Мяу». С обожанием в кошачьих глазах посмотрел на Егора. На Егора смотрели все. Молча. Долго. А он смотрел на них – сурово-выжидающе. — Вот за это я тебя и люблю, Рыжий... Хрен знает, чего с тобой ждать, — наконец отвис Вадим. — Так, всё, выметайтесь отсюда, — простонал Егор, закатив глаза к потолку. — Мне пора.***
22:30 Кому: Том: Нет. В тебе я не разочаруюсь. 23:56 От кого: Том: Меньше ожиданий – меньше разочарований.