***
Этот разговор с Вадимом, да и вся ситуация на лавочке оставили после себя довольно неприятный осадок, смыть который не помогало ни рисование, ни гитара, ни книга, ни погружение в работу. Ульяна ощущала нарастающее беспокойство: ощущение, что Вадим еще объявится, не давало ей покоя. Для Егора, вполне вероятно, это тоже не последняя встреча со Стрижовым. Если ранее ей казалось, что они друзья, то сейчас гораздо правдоподобнее выглядел другой вариант: не друзья, в лучшем случае – приятели. А это значит, речь идет о том самом другом «весе», другой степени важности в жизнях друг друга, других возможных последствиях ссоры. В лучшем случае Вадим просто отойдет в сторону: перестанет приходить на концерты и вообще мельтешить перед глазами, исчезнет. Идеально. В худшем же… Ну а если он, отцепившись от неё, прицепится к Егору с теми же претензиями? А если, приведя ему свои «неопровержимые доказательства», обвинит в том, что он девчонку увел? Господи Боже… А если Егор, выслушав это всё и найдя в её поведении подтверждение словам Вадима, ужаснется и не придумает ничего лучше, чем просто вновь слиться из её жизни, чтобы «девчонка» не страдала? В том, что такой расклад возможен, Уля фактически не сомневалась, хотя на днях или раньше ей успело показаться, что к ней он относится бережно. Эту призрачную надежду вселил в неё так и не случившийся поход в участок. Они уже у ворот отделения стояли, когда Егору позвонил какой-то Денис, и ветер резко переменился: безоблачное небо за какие-то секунды словно грузными грозовыми тучами заволокло. Раз, и Егор, не отрываясь от разговора, еще раз уточнил у Ульяны, не надумала ли она накатать заявление. Ответом стал испуганный, наверное, даже затравленный взгляд и яростное мотание головой: интуиция упорно подсказывала ей не ввязываться в эту историю. Два, и Егор переспросил у собеседника: «Это точно? Прямо очная? ...А стеклышко куда дели? ...В смысле, демонтировали?!». Три, и лицо соседа изменилось до неузнаваемости: хмурясь, он сосредоточенно внимал каждому слову собеседника. «Понял, — спустя несколько минут тягучего молчания бросил Егор трубке. — Спасибо». А уже через пару секунд, взяв её под локоть, безапелляционным тоном сообщил, что они уходят. Причем быстро. Если собрать воедино всю информацию, которую Ульяне удалось впоследствии из Егора вытрясти, то картинка выходила одновременно радужная и малоприятная – бывает же! Как оказалось, Денис этот – участковый, и они с Егором вроде как приятели, что-то типа того. Перво-наперво Денис звонил, чтобы сообщить, что если до участка они еще не дошли, то пусть разворачиваются и дуют обратно. Якобы на данном этапе их помощь больше не требуется, потому что две из трех жертв, чьи заявления официально зарегистрированы и чьим делам дан ход, все-таки явятся на опознание уже вечером. Отбой. На этом позитивная часть заканчивалась. И начиналась малоприятная. Потому что Денис посчитал нужным предупредить Егора, что их может ждать, если они все же решат пойти. Очень всё сложно там оказалось, у полицейских этих, Уля поняла хорошо, если половину. По словам Егора, Денис только что звонил дежурному на участке, чтобы доложить о грядущей явке двух потерпевших, и по ходу разговора выяснил, что в отделении «полетела» видеоаппаратура, с помощью которой опознание при желании следователя можно организовать заочно. А стекло сняли еще неделю назад: часто пустующее помещение решено было использовать для иных нужд. Так что заявительницы с подозреваемым гарантированно встретятся лично. Денис нехотя признал, что следователь все-таки может попробовать привлечь к очному процессу опознания не подававшую заявления Ульяну, раз уж та сама пришла. Этот факт не радовал его самого, поскольку он лично дал Егору обещание не давить на знакомую, и очень вряд ли обрадует обоих «добровольцев». Ведь очная ставка – совсем не то же самое, что обещанное стекло. «Хорошо, что успел предупредить, — изрёк Егор расстроенно по пути домой. — Я, конечно, не уверен, что такое возможно, но кто знает... Вдруг они в результате будут вынуждены под подписку о невыезде его выпустить? Вдруг он придет именно к тебе, уверенный, что ты причина всех его бед? Выходит, тебя бы сегодня он увидел первой. Узнал бы...». Полученной от Дениса информацией резко помрачневший сосед делился без всякого энтузиазма – хорошего тут оказалось действительно мало, – но все-таки Уля вытянула из него прилично. Денис признал, что Улю все же могут попробовать прессануть и убедить написать заявление. Но что такое подача заявления для Ульяны? Это беседы со следователем, медицинская экспертиза, которая по прошествии такого количества времени даст нулевые результаты, очные ставки с подозреваемым и, в конце концов, суд. И каждый раз ей придется снова и снова во всех подробностях вспоминать и рассказывать, как это было. После такого жертвам нередко требуется психолог. Со стороны родственников и друзей подозреваемого возможны попытки оказания на неё грубого психологического давления. Честно говоря, описанное Денисом и переданное ей после Егором выглядело как личный ад. А результат по её делу при всём при этом с высокой долей вероятности будет следующим: действия этого подонка именно в отношении Ульяны будут квалифицированы не как покушение на изнасилование, а как хулиганство или оскорбление. В общем, аргументы Дениса в пользу предложения уходить звучали веско. Главное – пострадавшие объявились, и справедливость восторжествует. Он был уверен, что пойман тот самый, и сядет он в любом случае: как-никак, три жалобы на него лежат. Подтверждения его личности от двух жертв Денис ожидал к концу суток. В общем, черт знает, что на самом деле толкнуло участкового на этот звонок. Возможно, он решил избавить коллег от лишней бумажной работы, а может, совесть замучила, ведь заманил он их туда сам, фактически поставив Улю под удар. Может, просто посчитал своим долгом морально подготовить обоих к возможному развитию событий, рассказав о перспективах без утайки. Но по лицу Егора было очевидно, что речью Дениса он впечатлён и мысль о заявлении отмел окончательно. По лицу Егора видно было, что в тот момент думал он об Улиных интересах. И вот теперь... Чёртов Вадим! «А если?..». «А если?..». «А если?..». От догадок и предположений вся кровь в голову хлынула. Не хватало только, чтобы Стрижов ему ляпнул что-то! Её проблемы – это её проблемы, её чувства – это её чувства! Какого фига в них суют нос те, кого она не приглашала? Вот только-только Том озвучивал эту мысль: «Не лезь в чужую душу в галошах». Зачем Вадим лезет? Дров наворотит – не разгребешь! Когда раздался звонок в дверь, часы показывали семь вечера. Ульяна в смятении отложила карандаш: если она сегодня кого ещё и ждала, так это Егора, но он вряд ли бы обернулся туда-обратно так быстро. С предупреждающим любые мамины манёвры криком: «Я открою», Уля бросилась в прихожую – мало ли! Однако на пороге стоял вовсе не сосед. — Привет, — широко улыбнулась Аня. — Прости, что без приглашения, так вышло. Занята? — М-м-м… Нет… — растерялась Уля. — А ты как… тут? — «Егора потеряла?» — Егора нет, он уехал… Боги, ну что за идиотская ситуация? Очередная! Два месяца назад ровно так же на её пороге возник Вадим – и пошло-поехало. Теперь Аня. И ведь понятно же, как нашла: Егору достаточно было упомянуть в разговоре, что они соседи. Или Аня запомнила её по встрече, что несколько лет назад состоялась в этом самом коридоре. Вадим, Аня. Кто следующий? Игорёк? — Очень хорошо! — с энтузиазмом воскликнула гостья, повергая Улю в состояние крайнего замешательства. — Ты одна? Ульяна отрицательно помотала головой. — Ладно, поняла. Тогда… Давай, может, прогуляемся? Я много времени у тебя не отниму. Буду ждать на улице. Дождавшись кивка, развернулась и была такова. Очень интересная, конечно, у Ани манера добиваться своего: вроде тактично приглашает, но обмозговать предложение времени не дает. И по итогу человек просто обнаруживает себя нос к носу с фактом. В данной ситуации факт заключался в том, что Улю уже ждут внизу. Десять минут спустя они в озадаченно-смущенном молчании двигались в сторону парка. С Аниного лица схлынула улыбка, и оно приобрело непривычно серьезное выражение. А Уля просто терялась, глядя на эти метаморфозы. Голову занимал единственный вопрос: зачем она здесь? Попросить от него отвалить? Так никто же вроде и не виснет… Да нет, вряд ли… Весь предыдущий опыт общения, все успевшие наслоиться одно на другое впечатления указывали на то, что Аня на него не претендует. Ещё и замужем. Хотя... Кого и когда это останавливало? — Тебе, наверное, интересно, что я здесь забыла, — вздохнула Аня, стоило им пересечь оживлённый перекресток, на котором вновь не работал светофор, и оказаться в парковой зоне. — Очень, — в смятении пробормотала Ульяна. — Я думаю, ты догадываешься. Уля промолчала, лишь чуть повернула голову в её сторону. — Я к тебе приехала, — призналась она. — На удачу. Предупреждать не стала специально, хотела застать врасплох. Позвонила Егору, он сказал, что в городе, занят, и я решила пользоваться моментом. Если он узнает, что я взялась за тебя всерьез, мне сильно влетит, Уля. Не сдавай меня, пожалуйста. — Давать такие обещания очень сложно, — кисло усмехнулась Ульяна. — Зависит от того, что ты скажешь. Если что, не обессудь. — Справедливо, — немного подумав, согласилась Аня. — Сама решишь. В общем-то у меня к тебе несколько вопросов, длинный комментарий и одна просьба, ради которой я здесь. Мне вон та лавочка нравится, — указала она подбородком в сторону спрятанной под кронами каштанов, стоящей в отдалении от главной аллеи скамейки, — давай присядем. Ульяна не возражала. Дошли до точки, её спутница вытащила из сумочки пачку сигарет, кинула на Улю вопросительный взгляд, получила в ответ равнодушный кивок, закурила и отмерла. — Можешь рассказать мне, как давно вы общаетесь? Я пыталась выяснить у него, но от него толком ничего не добиться, так что… Пожалуйста. Если можешь. Всё понятно – Аня решила копать вглубь. — Да нечего рассказывать. Я Егора знаю, сколько себя помню, — пожав плечами, ответила Уля без обиняков. — Мы соседи, как видишь. Мне было два, когда Черновы сюда переехали, и где-то с четырех он стал со мной возиться. В садик водил, выгуливал во дворе, развлекал, когда я болела, книжки мне читал. Мороженое покупал. Вытаскивал из передряг, в которые я с завидной регулярностью вляпывалась. В мои одиннадцать лет всё внезапно прекратилось. С его подачи. Не знаю почему, от него, как ты заметила, ничего не добьешься, но я особо и не пыталась. Гордость какая-то не дала. От нас тогда отец ушел, и я… Для меня это было второе предательство за один год. Короче, тринадцать лет мы общались на уровне «привет – как дела – пока». А этим летом… Ну… Я вроде как понравилась его приятелю и... Всё постепенно начало возвращаться к... Сначала Вадим меня везде за собой таскал, потом уже и таскать не нужно оказалось… Как-то так, если коротко. — И… Какие у вас сейчас отношения, если не секрет? — вкрадчиво поинтересовалась Аня. — Вообще не секрет, — откликнулась Ульяна мрачно, не сводя глаз с виднеющегося в отдалении памятника Лермонтову. Михаил Юрьевич сегодня выглядел уставшим и растревоженным одновременно. — Дружеские. Похожие на братско-сестринские, как прежде. — Братско-сестринские, — эхом повторила Аня. — Хм… — Я малая, если ты не заметила, — в голосе появились нотки раздражения. При мыслях, что в его восприятии она останется малой навечно, раздражение возникало внутри само по себе. Ей будет семьдесят, если доживет, а семидесятишестилетний дед – пусть доживет! – будет окликать её во дворе скрипучим голосом: «Эй, малая! Куда намылилась? В аптеку? Валокординчика мне прихвати!». — Заметила, но… Ладно, — Аня явно передумала развивать мысль. — Ну, ты же не просто так дверь взломала, да? Не потому, что к брату на концерт так хотелось попасть? Голос её звучал мерно, успокаивающе, искренне и доверительно – не нашлось сил ему возражать и сопротивляться, искать в себе слова. В Аниных интонациях сквозил очевидный посыл: «Что бы ты ни сказала, я на твоей стороне». — Не просто, — чуть помолчав, признала верность её догадки Уля. Будь что будет. Аня не Вадим, не сдаст. Откуда в ней возникло это убеждение – чёрт знает. Интуиция. Аня кивнула. По её реакции, которую Ульяне очень захотелось вдруг увидеть, не сказать было, что человек удивился, вовсе нет. На губы легла легкая, понимающая улыбка, только и всего. — Я так и думала, — спокойно произнесла она, затушив сигарету о близстоящую урну. — А ещё мне показалось, что Стриж тоже понял, отсюда и такая явная агрессия. — Всё настолько очевидно? — ужаснулась Ульяна. — Только тем, кому действительно не до фонаря, — по-доброму усмехнулась Аня. — Мы с Вадиком здесь два крайне заинтересованных лица, потому и заметили. За Егора не волнуйся: есть подозрение, что он не поймёт, пока носом не ткнут. К сожалению или к счастью. Я этого делать не стану, у меня свои цели. Хотя, исходя из только что услышанного, просить тебя о таком я права не имею. Уля чувствовала себя так, словно в дремучем лесу заблудилась. В новолуние, в непроглядную темень. Пока в голове не было ни одной правдоподобной версии о том, зачем Аня здесь. Её просьбу «общаться больше» Ульяна прекрасно помнила. Приезжать только для того, чтобы её повторить? Для того, чтобы уточнить о характере взаимоотношений? Чтобы поддержать? Спасибо, конечно, поддержка не помешает, но принимать её от человека, которого пятый раз в жизни видишь, довольно странно. — О чём? — чувствуя, как душа падает в пятки, уточнила Уля. — Как тебе запись? Точнее не так. Как тебе твой сосед версии шестилетней давности? —доставая из пачки вторую и прикуривая, спросила Аня. — Прости за это, — взглядом указала она на сигарету, — что-то нервничаю немного, мне так проще… «Что-то я тоже нервничаю… Хватит тянуть!» — Другой. Очень много… жизни, — Уля не понимала, как на пальцах объяснить, в чём различие: всё оставалось на уровне восприятия, на уровне эмоций, находило совершенно разный отклик в сердце. — Иная… энергия. Не знаю. Вроде он, но… не он. Разница не так заметна, когда играет, но просто в глаза бросается, когда поёт. — Ты же, конечно, о семье в курсе, — чуть помолчав, Аня выдохнула сизый дым, и сероватое облачко, поднимаясь вверх, медленно рассеялось в воздухе. — Это случилось пять лет назад. Он ушел из группы на следующий день, просто раз – и всё, бросил всех. Есть Егор, нет Егора. Без каких-либо объяснений, без оправданий. Пришел на репетицию пустой, поддатый, собрал манатки, инструменты и молча свалил. Всё, что мы тогда услышали: «Я ухожу». Её голос звучал спокойно, но взгляд остановился в одной точке, а зажатая в пальцах палочка вдруг начала ходить ходуном. — Тогда казалось, ни с того ни с сего. Только потом, через несколько дней, басист, уже бывший, рассказал мне о родителях. Причем сам он узнал не от Чернова, а от соседей, может даже от вас. Я Егору тогда трубу оборвала. Без толку. Под дверью просиживала. Один раз мне открыли. Я тогда разговаривала с пустотой, клянусь. С призраком. Свою любимую гитару он успел расхерачить, и я собственными глазами видела её бездыханное тело, переломанный хребет... На подставке прямо посреди комнаты. Он как будто весь мир вокруг себя желал уничтожить. Как будто специально на самом видном месте её поставил, чтобы почаще смотреть и привыкать к боли. Чтобы постепенно её в себе изжить, чтобы душу извести. Он же музыкой жил, а тут… Мне потом кошмары неделю снились, Уль, — судорожно вздохнула Аня, на несколько мгновений прикрывая глаза. — Потом встретила Костю, как-то закрутилось с ним и… В общем, я попыталась отпустить ситуацию, тем более все мои попытки достучаться до Егора оказались абсолютно тщетными. Потом еще вирус этот… Карантин. И самой-то мне с горем пополам почти удалось, ну, отпустить, но вот группе нашей – нет. Ульяна ловила каждое слово, пусть каждое и впивалось колом прямо в солнечное сплетение. Эту информацию она могла узнать только от одного человека – и этот человек прямо сейчас сидел рядом, почему-то готовый с ней делиться. Описанное Аней приводило в ужас и в очередной раз рождало внутри чувство вины за собственную слепоту. Никакие оправдания, попытки обелить себя не помогали. Она намеренно тогда ничего не видела. Ни одной попытки не предприняла, ни одной «не такой» мысли в голову свою пустую не допустила. Слушала мамины причитания и соглашалась. Мстила за причиненное восьмью годами ранее. Зло отшвырнув окурок куда-то на газон, Аня облокотилась на спинку скамейки, откинула голову, закрыла глаза и замерла в этом положении. — Три года сплошных проблем без просвета, Уль. Музыканты тасовались, как карточная колода. Он умудрялся всех нас в тонусе держать, а у одной меня ни черта не выходило, мы быстро скатились. Для группы время было ужасное, мрак! Вроде и не растеряли нажитое непосильным трудом, а вроде как в трясине какой-то увязли. А как в городе объявили локдаун, так вообще. Всё. Никто ничего не хотел. Короче, к концу третьего года без Егора я приняла решение о роспуске, потому что спасать там, честно говоря, оказалось уже нечего. Но бывает же: за день до встречи, на которой я собиралась сделать объявление, звонит один наш общий знакомый и говорит: «Анька, я только что от Чернова. По ходу, там просвет наметился. Делай с этой информацией, что хочешь». Ну, я в тот же вечер и ломанулась. Анина рука вновь полезла в сумочку за пачкой – теперь на ощупь. Уля осторожно забрала сигареты: ей казалось, что вот так, одну за одной – это уже слишком. Аня усмехнулась, но возражать не стала. — Ты прямо как он… Ладно, вы оба правы. И, в общем, до сих пор не пойму, как, но мне удалось убедить его вернуться, — продолжила она рассказ. — Наверное, новости о закрытии проекта подействовали. Или сам понял, что если продолжит в том же духе, то со дна уже не поднимется. Или отпустило его немного. Короче, наконец, взял себя в руки. Вошел в колею. Раньше тексты писал для нас, теперь как отрезало. Но мне уже всё равно было, веришь? Лишь бы играл, лишь бы в нас жизнь вдохнул, сам перестал бухать и занялся делом, лишь бы отрегулировал рабочие процессы и на оборзевших новеньких управу нашел. Потому что те, кто воспринимал меня как лидера, вслед за ним из группы ушли, а с новыми ребятами мне себя поставить не удалось. Поспевать за Аней у Ули не получалось. Поток откровений лился на голову без пауз, бросая поочередно то в бурлящий кипяток, то в ледяную воду. Обо всём услышанном она будет думать долго и в тишине – ночью. А сейчас задача простая: всё, что от неё требовалось – каким-то образом выслушать Аню до конца, не умерев на этой самой лавке. — В общем, всё получилось, и в какой-то мере я считаю это своей заслугой, — устало констатировала Аня. — Мы чуть ли не из пепла возродились тогда. У меня аж в жопе шило вновь заиграло, я же у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец – и вокал, и менеджер, и кто угодно. Даже студийку из своего материала и каверов писали. Репетиции, небольшие солянки, все дела – мы ожили. Ограничения нас не останавливали – мы знали, что найдем варианты, где выступить. Маленькие открытые площадки, летние веранды… А! — с какой-то безнадёгой махнула она рукой. — И слушатели наши... Ты бы видела, как они нас принимали! Я потом в гримерках плакала от счастья. Таки тактично выудила из рук Ульяны пачку и закурила третью. В огромных карих глазах читалось: «Прости, но мне надо». — Но… От прежнего Егора ничего не осталось, вообще. То есть, Уль, пойми меня правильно. На ваше общение пришлось семь лет твоего детства, так я поняла? А на наше – последние семь. Три вычтем, останется четыре. И первые два года из этих четырех он был совсем другим. Это было время нашего взлета и его белая широкая полоса, прямая магистраль без светофоров. Уж не знаю, с какой частотой они меняются, эти полосы, но мне посчастливилось попасть сразу на белую. Я же не брежу, ну! Ты своими глазами все видела! А вот эти годы после возвращения – это не тот человек, пусть в гитару по-прежнему и вкладывает всю душу. Не пишет, и ладно. Но и не пел же всё это время. Вообще! — в отчаянии воскликнула Аня. — Он и раньше выдерживал дистанцию с людьми, но после… Это же просто Великая Китайская стена. Замкнулся в себе, замков понавешал, эмоций ноль, маску с лица не отдерешь, а я-то точно знаю, что там, под ней, море безбрежное. Он не покажет, лишь по глазам читать и остается. А в июне предупредил, что уходит. Правда, после того, как мы отыграем все летние концерты. Якобы мы с ним в разные стороны смотрим, — завелась она. Дрожащий голос зазвенел высокими нотами. — Ну, может он и прав, может, и в разные. Он, в отличие от меня, никогда не довольствовался достигнутым. Я совершила роковую ошибку, приведя в группу еще одного лид-гитариста. Парень конфликтным оказался, с гонором. Вообще-то хотела я, конечно, как лучше, а вышло как вышло, — из Аниной груди вырвался обреченный вздох. — Я плевать хотела на авторские тексты и готова исполнять каверы до конца дней своих, мне важнее контакт с залом, сам творческий процесс. А Егор уже бесится. Сам не пишет, но говорит, что на нём зацикливаться не стоит, предлагает мне пробовать. А я, блин, только «правшу» и «анашу» зарифмовать могу. Ему все ещё не нравится отношение коллектива к работе. Где-то он прав, но в целом просто перфекционист: ему всегда надо больше, лучше, выше, круче. Наверное, благодаря такому отношению мы сейчас там, где есть, а не в глубокой жопе, но… Теперь, после пятнадцати минут Аниного непрерывного, наполненного болью, обидой и отчаянием монолога, Уле стало кристально ясно, почему та не решилась на переписку в мессенджере. За эту нежданную откровенность она была его подружке благодарна, несмотря на собственное внутреннее опустошение. Выходка Вадима ушла далеко на задний план, стала казаться чем-то совсем несущественным, фигней, не стоящей выеденного яйца. Только… как она может им помочь? Обоим? — Короче, прости, что грузанула… Тебе, наверное, интересно, зачем я всё это сейчас тебе рассказываю? — как считала Улины мысли Аня. — А очень просто, Уль. Ты сама только что подтвердила мои предположения. Ваше общение возобновилось, и он стал стабильнее. Спокойнее. Перестал срываться на людей, нашел-таки общий язык с новым гитаристом. Снова стал улыбаться. Когда засмеялся, я вообще в транс впала, я думала, он не умеет, клянусь! Уля, он петь опять начал! На сольнике четверть всей программы исполнил, — Анькины тонкие пальцы, загнувшись один за одним, сжались в кулачок. Не то, что Уля не могла поверить своим ушам, но вообще… Вообще, кажется, кто-то сегодня ночью не сомкнет глаз. Опять. — Не смотри на меня так, я в своем уме. Я давно за ним наблюдаю, и два плюс два у меня точно получится четыре, а не пять, — решительно мотнула головой Аня. — Здесь исключено другое объяснение, его просто нет, в случайности я не верю. Он скрытный ужасно, но за эти годы по крупицам какой-никакой портрет собрать удалось. Совсем ничего я не знаю только про его детство, эта тема – табу, молчит как партизан. Но я знаю, какой образ жизни он ведёт, с кем общается – со всеми и ни с кем. Вокруг него полно людей и при этом никого. Думаю, что избегает привязанностей, так как близко к себе никого не подпускает. Последние два года это видно особенно хорошо, прям обострилось. Бабы эти всё туда же: сегодня одна, завтра другая, послезавтра десятая. Эти сороки ведутся на блёстки, а его это бесит, я же вижу! — с жаром воскликнула Аня. — А сейчас, смотрю, вообще разворачивает их на выход одну за одной, стройными шеренгами маршируют. Чуть помолчала. — В общем, ты на него хорошо влияешь, Уля. Наверное, ты единственный человек, способный на него как-то вообще влиять. Еще месяц-второй – и, глядишь, и уходить от нас передумает. Так что я приехала-то, в общем, попросить тебя… Не знаю, правда, как теперь тебя просить… Ну… Аня потратила столько времени и сил, чтобы просить Ульяну о том, что она делает и продолжит делать без всяких просьб. Наверное, выжала себя до дна. — Я поняла, — Уля жадно втянула ноздрями остывающий воздух, пытаясь наполнить им легкие, которым последние полчаса так не хватало кислорода. — Не волнуйся, мне с моего тонущего кораблика деваться и так уже некуда, я на нём капитан. Значит, это его песни вы исполняли? Пару раз моргнув, Аня в удивлении уставилась на неё: — На том сольнике? Да. Я, честно говоря, думала, что если ты и спросишь, то о другом. «О чем? О том, что между вами было?» — Не спрошу. Мне кажется, и так всё ясно, — отвела Ульяна взгляд. — Спасибо, что поделилась. — Хорошо, — согласно кивнула Аня. — Хотела бы я тебя обнадежить, но не стану: это неправильно и вообще опасно. Но всё-таки мне кажется, ты его единственная привязанность и есть. По крайней мере, тобой он дорожит. Как бы странно это для тебя ни звучало с учетом ваших тринадцати лет. Это называется добить. — Дорожить можно по-разному, — глухо отозвалась Ульяна. — Да. Это правда.***
Эта договоренность с Андреем не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Егор решил: «Ты взрослый мужик, вот и веди себя как взрослый мужик, а не как девка сопливая». Раз уж пообещал, то встретится, а там будь что будет. От первого шока с горем пополам он успел оклематься, так что, глядишь, и нормально пойдет. В противном случае… Ну, встретится, а потом попробует забыть. Снова. Как-нибудь намекнет ему, что не заинтересован в продолжении общения. Вообще-то, Егор об этом наслышан, их народ, их табор – те, кто еще топчет эту землю, а не скопытился, не пропал в местах не столь отдаленных или без вести – стремится по возможности держаться вместе и в случае чего вписывается друг за друга всем составом. Но, во-первых, прошлое и народ остались в Чесноковке, больше двадцати двух лет прошло. Во-вторых, Егор никогда не причислял себя ко «всем», никогда не чувствовал себя неотъемлемой частью их группы, хотя по всем признакам, по воле судьбы ею и являлся. Он – классический её образчик, по нему и его семье можно учебники для будущих специалистов писать. Он и его семья – иллюстрация к тезису, что жизнь после возможна, и жизнь, к удивлению многих, самая что ни на есть обычная. Да что там «по нему»? По ним всем нужно писать учебники и каждый кейс рассматривать по отдельности: изучая причинно-следственные связи, влияние дыр системы и среды их обитания на судьбу каждого из них от младых ногтей до могилы. Исследовать, писать, выпускать и распространять. В этом случае, возможно, общество когда-нибудь чуть-чуть оздоровится. Здесь должен зазвучать голос Николая Дроздова: «Здравствуйте, дорогие друзья! Сегодня наш рассказ – о хорошо известных человеку и презираемых им представителях дикой фауны, посягающих на его, человека, до блеска вылизанный мир. О тараканах». Что есть, то есть. Вряд ли в тот период кто-то из них ощущал себя иначе. Кто знает, может быть, и впрямь гуманнее было бы прихлопнуть самых безнадежных из них тапкой. Чтобы не мучились. Такое убийство из сострадания, знаете. Злая ирония, но… За каждой шуткой кроется толика правды. Тогда жестокость системы заключалась в её равнодушии. В показном милосердии при неимении ресурсов и готовности что-то в себе менять. Сейчас, говорят, всё иначе. Говорят, сейчас трава там сочнее и зеленее. Не проверял. Они были табором: такие же чумазые, дикие, тощие оборвыши, выживающие на сваренной на воде каше и картошке. С утра до ночи каша и картошка. В драных разваливающихся ботинках, заношенном тряпье не по размеру. Под пожранными молью дырявыми пледами. Чем богаты, тем и рады, нечего нос воротить. Черноглазые, синеглазые, зеленоглазые, с глазами цвета охры. Люди их боялись, избегали на них смотреть. Оберегая себя от неприятных мыслей, упрямо делали вид, что их не существует. Кочевники, у них не было дома: только осядешь в одном месте, привыкнешь к заведенным устоям – снимайся, меняй, начинай всё заново, бейся за право на жизнь. Цыганята, башкиры, татары, русские – полный набор. Курили поголовно. Криминал, наркотики, пьянство, жестокость, безразличие семьи, её отсутствие. Истории у всех разные, а итог один: они вместе. В словах «батор» и «табор» совпадают буквы. Им нравилось называть себя батором, а он не понимал, почему. Они же табор. И на каждом из них стоит клеймо. Как на рогатом скоте. Они. Все они отличались полутонами, степенью искорёженности. Каждый был поломан чуть иначе, чем его собрат. Самое страшное, что, по сравнению с увечьями психики, полученные на этих кругах ада увечья физические – просто не стоящая внимания хуйня. Самое страшное, что в прямом смысле всё зависело от стечения обстоятельств, от того, когда, как именно, в каких точках оказалась приложена внешняя сила, но при этом в своей «нетаковости» каждый винил и винит себя. От ощущения никчёмности не избавиться, как ни пытайся. Так уж вышло, что Егор прошёл все три первых круга – дважды снимался с места и начинал с нуля. А потом – опять, снова сначала. Мать с отцом отдали всё, чтобы выдрать его из когтистых лап определившейся судьбы. От всего отказались. Первый круг отложился физической болью, «пониманием» на уровне неудовлетворенных базовых инстинктов, сначала собственным, а затем и чужим надрывным рёвом в ушах. Второй отложился по первóй смазанными, как через мутное стекло, а затем всё более яркими, надёжно врезавшимися в детскую память картинками. Отложился адаптацией ко всем видам боли, возникновением в голове примитивной логической цепочки и постепенным осознанием: он какой-то не такой, порченный, а значит, недостоин их любви. Отложился ложными надеждами – поначалу сладкими, трепетными, отчаянными, потом постепенно угасающими и наконец похороненными. Отложился всё громче звучавшим шепотом интуиции. Третий… Третий отложился в нём намертво – окончательным пониманием. Борьбой за ступеньку на их иерархической лестнице. Согласием с мыслью, что портит чужие жизни. Надёжно вросшим в душу чувством вины. Смирением. С собой. Но не с ними. Все три отложились на подкорке затхлым запахом старой одежды и склизких, прогнивших половых тряпок, скрежетом ветхих половиц и пробирающим до костей холодом. Так вот: так уж вышло, что в их баторе Егор единственный прошел все три первых круга. По крайней мере, ни один из оказавшихся на втором и третьем круге ни разу не признал, что видел самый первый. В этом заключалось основное отличие между ним и ими: остальные угодили в табор, обладая бесценным знанием, которого он был лишен. В них успели заложить программу, они успели почувствовать, что такое любовь. И, возможно, потому так тяжело приживались в пока чужом для них мире. А в него, вестимо, не успели – по крайней мере, сам он ничего об этом не помнит. Но и он яростно отторгал свой мир – на уровне подсознания. Не желал признавать себя порождением и частью системы. Наотрез отказывался гибнуть в её жерновах. Их всех приводили в круг. Большинство со временем принимало новую, безучастную к их судьбам, реальность, но были и те, кто нет. Были и те, кто пытался из неё вырваться – безуспешно. Кому-то удавалось – и тогда они пропадали без вести. Иногда к ним приходили. К нему – никто и никогда. Иногда приходили за ними. И уводили. Оставляли себе. Или передумывали и возвращали в батор. Егор никогда не ощущал себя частью группы. Они существовали отдельно, а он – отдельно. Он мог бы их возглавить просто по праву стажа. Но выбрал отстраниться. Ему сразу дали понять, что в стае ворон он – белая. В роль он вжился отлично. Он менял круги, наблюдая за ними чуть со стороны. Не желая принимать на веру их россказни про то, что существует другая жизнь. Не понимая, какие они на вкус и цвет – другие чувства? Он знал лишь чувство голода, отчаяния, раздражения и злости. Менял круги, гадая, как это, когда тепло и одеяло мягкое, словно чьи-то добрые нежные руки? Как это – нежные руки? В его жизни такие были? Их басни звучали подобно сказкам, льющимся на него со страниц потрёпанных книг. Книгами он спасался. Читать научился в четыре, как Дядя Фёдор. А что еще там было делать? Он отказывался подчиняться правилам и тем, кто пытался их ему навязать, за что был десятки раз жестоко бит. Он научился бить в ответ, бить первым, и они отвалили. Он был в немилости у власть имущих. От него отговаривали, как потенциальных покупателей отговаривают от дефектного, больного котёнка. Однажды жизнь решила: хватит. А теперь предлагает ему вспомнить те славные времена в красках, за пивком в компании бывшего кореша. Андрей сидел напротив с таким бессовестно дружелюбным видом, что на какие-то секунды Егору аж стыдно стало за собственное отношение к «подарку» судьбы, без предупреждения свалившемуся ему на голову прямо посреди гигантского «муравейника» – столицы бескрайней родины. Трёп «ни о чем» продолжался уже битый час: бывший друг живописал масштабное полотно о том, как сложилась его жизнь, Егор же предпочел ограничиться набрасыванием общих штрихов. И никто не решался перейти к главной теме. Дрон не выдержал первым. — А помнишь, как я тебя вилкой в шею ткнул? — отхлебнув из остывшего стакана наверняка успевшее выдохнуться пиво, выпалил он. — В ключицу, — поправил Егор, криво усмехнувшись. — И тут же сам огрёб кипятка в ответ. Извини за это. Я вообще тогда не одуплял, что творю. В его стакане плескалась «нулёвка» – тот самый секс ради секса, Альпы в противогазе, детское шампанское. В общем, жалкая имитация чего-то стоящего. Возможно, поэтому расслабиться, в отличие от собеседника, и не выходило. Келоидный рубец на Андрюхином левом предплечье – свидетельство детской жестокости – в глаза кидался. — Да не парься, кто одуплял вообще? — отмахнулся Дрон. Да уж, что есть, то есть. — Или ты, или тебя, все это понимали. Амира помнишь? — Ростиямова? Ну откуда все эти фамилии в его голове спустя столько лет? Откуда?! Оттуда. Он с ними в могилу ляжет. — Ага. Сгинул! — с жаром воскликнул Андрей. Вот не скажешь по его лицу, что этим фактом он опечален. — Пережрал палёнки и всё! Привет, мама, привет, папа. В двадцать два, прикинь? Егор промолчал: пока ничего нового – он наслышан о том, что с ними всеми здесь происходит. А Ростиямову такая доля светила с самого начала: на вершине их лестницы Амир чувствовал себя чересчур хорошо. Это означало лишь одно – крайне высокую вероятность, что новые правила окажутся ему не по зубам. — А Альфию? — пошел по головам Андрей. И Альфию он помнит, кто же из парней не помнит Альфию? Совершенно безотказная деваха без мозгов. Давала всем без исключения, молокососов премудростям любви учила. Спину обдало волнами ледяных мурашек: девчонка хоть и дура дурой, может даже с какими-то отклонениями, но безобиднее человека в этой своре точно было не сыскать. И безотказнее… «Тоже?..» — Тоже в ящик сыграла, — не дожидаясь ответа, подтвердил Дрон страшную догадку. — Сожитель кокнул. Четверо, блядь, детей к двадцати пяти. Младшие – с ВИЧ. Угадай, где они все теперь? «Прекращай…» — Андрюх, закругляйся... — взмолился Егор, запуская в волосы обе пятерни и вдавливая ладони в виски. Хотелось завыть. — Я две трети своей жизни потратил, чтобы всё это забыть. До пятнадцати, как дурак, мечтал о той штуке из «Людей в черном», которая память стирает. А вот нихуя. Мне, блядь, до сих пор кошмары снятся. А на тебя посмотреть, так заподозришь, что ничего интереснее с тобой не случалось. Зачем тебе вся эта информация? Легче тебе от неё, что ли? Понимающе ухмыльнувшись, Андрей пожал плечами. Пачка сигарет в его руках рассеянно гуляла с ребра на ребро, а Егор исподлобья следил за этой манипуляцией. Перекурить хотелось просто до одури. Эту привычку не искоренить, он дымит, сколько себя помнит. Если не считать воспоминаний и клички, сигареты, пожалуй, единственное, прихваченное с собой в этот мир и так с ним и оставшееся. Не самое страшное, кстати, что можно было бы прихватить. — Ну, прости, чувак. Это просто дело привычки: хочешь не хочешь, а судьбой наших интересуешься, — неопределенно повел Андрей плечами. — Ну и, знаешь, дополнительный стимул появляется. Я вообще тебе так скажу: вот вроде мы с тобой счастливчики, да? Вырвались? А так посмотреть – что в тебе есть какой-то стержень, что во мне. «Стержень…» — повторил Егор мысленно. Да, он. Внутренний бунт. Упрямый отказ признавать себя частью круга, частью гетто, отказ подчиняться их законам. Желание чувствовать другое. Желание средний палец судьбе показать, зубами у неба выгрызть то, что остальным досталось просто так, по факту рождения. Его убедили, что он – белая ворона, он и вел себя как белая ворона: вопреки логике. Чем беспощаднее они давили в нём волю, тем агрессивнее он сопротивлялся. Чем настойчивее требовали смирения, тем отчётливее и громче звучал его протест. Чёрт знает, откуда этот «стержень» мог взяться в человеке, не помнящем иной жизни. Чья кровь по венам бежит? Если бы всякие там старички-специалисты только представляли градус отторжения и размах душевного мятежа их подопечного в тот период, подопечный бы вмиг превратился в «диковинную зверушку» для будущих исследований. В уникальный образчик представителя замкнутого социума. Но подопечный на тех сеансах был немногословен. — Нашел кого? — тактично поинтересовался Андрей. Егор отрицательно покачал головой. Болт он на это клал. Его не искали, и он не искал. — А чё? — По хрен мне. Болт. Большой, толстый, длинный болт. От Москвы до экватора. — А я нашел. Уже давно, — выдохнул приятель, горько усмехаясь. — Но сил сходить не наскрёб. — Давно? — вяло переспросил Егор. — Да сразу. Тётка моя подсказала. Не ходил Андрюшка. Неудивительно: на хрен это унижение терпеть? Чтобы что? В глаза посмотреть? Если бы Егор остался в Чесноковке, то, может, рано или поздно и попробовал бы размотать клубок и раздобыть данные. Хотя какие на него могут быть данные? И тем не менее… Кто знает, чем кончилось бы, останься он там. К счастью, мать с отцом лишили его вариантов: собрали чемоданы и вперёд. И делалось это вовсе не для того, чтобы он потом своими ножками в прошлое возвращался. «Или Дрон их потерял?.. Может, он могилу нашел?.. Блядь… Не помню…» — Помнишь деление на командиров, шестерок, чушек и опущенных? — внезапно оживился Анрюха. — «Пиздец у нас сленг в ходу был. Как у зэков…». — Так вот, если смотреть, как у наших сложилось, ну, у тех, про кого я что-то знаю, то самыми приспособленными к жизни оказались чушки. Командиры кончили плохо, свита их тоже на дне где-то, про опущенных ничего не знаю, разве что… про Пашку. Помнишь? — уточнил он чуть дрогнувшим голосом. По выражению лица Андрея стало кристально ясно: новости последуют плохие или очень плохие. Стало совсем тошно. Сколько же можно? Помнит. Пашка чуть ли не единственный в их кругу, к кому Егор относился с искренней симпатией и от кого не знал вообще никаких проблем. Ну и от Дрона ещё не знал. Они трое – он, Дрон и Пашка – держались друг друга интуитивно, по принципу рожи. Пашка чуть ли не единственный, с кем можно было открыто поговорить, не боясь, что после тебя сдадут с потрохами. Ну и с Дроном. Пашка. Забитый тихоня, униженный кодлой за молчаливый бунт против главаря. У Пашки Егор книжки стрелял, а где их брал сам Пашка, он без понятия. Существовали обоснованные причины подозревать, что Пашка откуда-то их таскал. Попросту говоря, воровал. Эти хрустящие странички с картинками до сих пор стоят перед глазами. Выцветшие. Как и всё его прошлое до этого момента. — Дрон... — простонал Егор. Воспоминания прорвались в голову через открытые шлюзы. Возведенная и сдерживающая их больше двадцати лет плотина пала смертью храбрых. — И цыганка наша тоже откинулась, — «Тоже… И Пашка, значит…» — Ну, свою смерть она сама себе нагадала, сама же и... — Андрей осекся и поменялся в лице. — Бля! Я забыл совсем! Сорян! Ну не сбылось же всё равно! — Еще не вечер, — возвестил Егор угрюмо. — Заканчивай. Давай о чем-нибудь еще с тобой поговорим, о чём угодно. А об этом хватит. Я два года в завязке, но чую, что такими темпами развяжусь. Уже начал. Андрей с сомнением покосился на Егора. Да, оба «чушки», они, тем не менее, отличались друг от друга уровнем принятия: в Андрюхе его было словно чуточку больше, и рассуждения о том времени давались ему легче. Андрюха в котёл попал гораздо позже, а выдернули его оттуда пораньше. Может, в этом всё дело? — Семья есть? — серьезно спросил он. Егор смерил Дрона тяжелым взглядом. Понятно, о чем собрат по несчастью спрашивал. Сдавалось ему, и об ответе должен бы догадываться. — Нет, — покачал он головой. Семья… Нечто призрачное, в его случае вряд ли достижимое. Не всё в этой жизни доступно каждому. Он и так смог урвать от неё гораздо больше, чем ему полагалось. Да, можно создать, почему нет? Можно. Бутафорию. Оно же должно в идеале обоюдным быть – чувство это, на основе которого рождаются семьи. А он любить так и не научился. Да и его... за что любить? Так и на хрен надо? Просто потому, что «уже пора»? Кто-то скажет: «Чувак, тебе тридцатка, очнись и, будь добр, делай то, чего мы все от тебя ждем. А ждем мы вот этого, этого и этого». Пф-ф-ф! Да, тебе тридцатка, и ты, временами всё еще ощущающий себя на десять, до сих пор задаешься вопросами: «Чего этот мир от меня хочет? Что я вам всем должен и почему?». Ты научился ставить себе цели и идти к ним, умеешь достигать, тебя не пугают вызовы, но иногда маленький потерянный ребенок в тебе впадает в панику: «Где я? Кто я? Зачем я здесь?». Те, кто считают, что к тридцати люди должны постигнуть суть вещей и дзен: идите на хуй. — Хотел бы? — чуть прищурившись, уточнил Дрон тихо. Обращенный на Егора пронзительный взгляд намекал на то, что от него ждут искренности. Потому что «уже пора» Егор не хочет, а вообще… Вообще… Что-то из разряда недостижимого, но… — Да. — Совсем никого нет? — в глазах Андрюхи плескалось понимание. Что же еще могло в них плескаться? Одного поля ягода, как-никак. Но, несмотря на понимание, свой допрос с пристрастием приятель решил довести до конца. Андрею надо было не в айтишники подаваться, а в социологи. Провел бы масштабное исследование об адаптации к другой среде обитания, расспросил людей, составил бы классические портреты взрослых представителей их стаи. На этих портретах обнаружилось бы много, много общего, а разница проявилась бы бликами и нюансами. Выворачивать себя наизнанку – трудно. Предъявлять на всеобщее обозрение голое нутро, потому что кому-то захотелось в тебе покопаться? Этот фокус Егору никогда не удавался. — Уже нет. То есть… Кто-то есть, но не в том смысле. — Не понял. А в каком? — искренне удивился Андрей. Блядь. А в каком? Где-то он этот вопрос уже слышал. Кажется, в своей залитой шестидесятиградусным виски башке. Ответа на него не нашел и задвинул подальше. Уймется Андрюха когда-нибудь? Надо снова переводить тему, иначе всё это рискует плохо кончиться. — Сложно объяснить, Дрон. У меня отношения с людьми не складываются, я их рушил, рушу и рушить буду, — честно ответил Егор. — Так что на фиг. Ну а ты? — А что я? Та же херня абсолютно. Юлька мне вообще-то нравится. Только я не знаю, как ей рассказать, — признался Андрюха. Снова не удивил. — Если бы ты тогда меня не одёрнул, ляпнул бы на радостях, и хер пойми, что бы она мне на всё это сказала… Ты не думай! Вообще я об этом не распространяюсь. Так что правильно ты рот мне заткнул. Я ей потом сказал, что мы с тобой в одну школу ходили. — Даже не соврал, — усмехнулся Егор, ощущая облегчение – не сдал Андрей. Понимая, что всё-таки страхи у них одинаковые. — Не знаю, советы тебе вряд ли нужны, здесь каждый принимает решение сам. А я… Мне, Дрон, на хуй не сдались все эти сочувствующие взгляды, жалость и клеймо на лбу. Для них мы с тобой всегда будем прокаженными. Это я всё к тому, что за себя решай сам, а меня не приплетай. У нас с Новицкой общий круг общения, как ты мог заметить. Версия про школу вполне канает. Андрей понимающе кивнул, никаких намёков на возможную обиду в его взгляде обнаружить не удалось. — По рукам, — легко согласился приятель. — То есть ты её давно знаешь? Что скажешь? — Плохого – ничего, — пожал Егор плечами. — Обычная семья. Долго и упорно ищет своё. Язык острый, ну, ты и сам наверняка уже заметил. Легка на подъем. Любит тусить. Умеет дружить. Цену себе знает, на шею не вешается. С детства пользуется популярностью во дворе. Агитаторша еще та. Те, кто позволяют вить из себя веревки, очень быстро ей надоедают. Сохраняй бдительность – она умнее, чем прикидывается. Вряд ли её легко удивить. Дальше сам. — Хера себе у тебя досье! — присвистнул Андрюха. В глазах его плескалось неприкрытое уважение. Егор ухмыльнулся. Досье у него на каждого в их дворе. Это привычка. Ты должен точно знать, кто тебя окружает, чего от них ожидать можно, а чего – нет. Если бы его попросили дать характеристику на Ульяну, он бы минут десять вещал без перерыва. И то не факт, что уложился бы. Пора закругляться: хватит с него на сегодня впечатлений. — Можно подумать, сам не такой, — доставая пачку, фыркнул Егор. — Пойдем покурим. И я, наверное, поехал. Мне сегодня еще нагреватель для соседей искать. Там без ста грамм не разберешься. Лес дремучий.***
Голые коленки давно окоченели. А чего ещё ждать от августовского вечера? Ульяна наивно полагала, что выскакивает к Ане на десять минут, а в результате проторчала на лавочке у подъезда еще часа два, непонятно чего или кого ожидая. Понятно кого. Домой не хотелось, внутри чёрт знает что творилось. Разросшаяся после разговора с Аней пустота схватилась с пожаром, что разгорался в груди от туго доходящего осознания собственного веса в его жизни. Не борьба, а странная пляска пожара в абсолютной, немой пустоте. Дикий танец, в котором пожар поглощал пустоту, а пустота – пожар. Все эти часы они чередовались. — Алло. Пап? Пап, это я… — голос предательски дрожал, с потрохами выдавая её человеку, оставившему их с мамой четырнадцать лет назад. Человеку, которого она когда-то пообещала себе не вспоминать. — …Да, всё в порядке. Просто холодно. …Нет, ничего не случилось. …Пап? Давай встретимся?