«Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно».
(Мариам Петросян, «Дом, в котором»)
«Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно». Пахнут не как слова, и это слышно. Слышно. Слышно, как пахнут мысли. Слышен запах… Цитата не давала Уле покоя. Вычитанная в невероятной истории о загадочном сером доме и его обителях, она всплыла в памяти вдруг, проявилась, казалось, из ниоткуда. Однако последнее время внутри окрепло подозрение, что вряд ли что-то в этой жизни бывает просто так, вдруг или из ниоткуда. Вот и фраза о мыслях, запах которых при желании можно учуять, вспыхнув в голове сигнальным огнём, вдруг надёжно осела в сердце и теперь вызывала в Ульяне неясную тревогу. После разговора с Аней прошло уже четыре дня, а Уле никак не удавалось полностью переварить её исповедь. За эти четыре дня с Егором они виделись дважды: после занятий в школе в пятницу и у неё дома в субботу. Если бы она была, например, каким-нибудь Стрижовым, то ничто в поведении соседа, в их пустой болтовне не привело бы её к заключению, что в жизни этого человека что-то не так. Но за это лето Уля уже успела увидеть и услышать достаточно, чтобы понять: на публику Егор отлично исполнит любую роль. Пусть не прикидывается: мастер маскировки он, конечно, первоклассный, но поздно. Больше с ней этот номер не пройдет. «Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно». Ульяна хотела бы сказать это ему прямо в глаза. Но не может. Потому что страшно спугнуть, страшно потерять возвращенное расположение, что бы там Аня ни говорила ей о её значимости. Особенно поэтому. Уля знает, что утверждение о несоответствии запаха мыслей и слов справедливо и по отношению к ней самой: Юлька, Вадим и Аня обо всем догадались, несмотря на её уверенность, что она ничем себя не выдает. Оно применимо к человеческому существу в целом. Что вынуждает людей прятать всё в себе? Почему они такие скрытные? Потому что не доверяют? Считают, что другой не сможет понять ворох их чувств и мотивов? Боятся показать, что могут быть слабыми? Что потерялись? Страшатся отверженности? Осуждения? Почему он её тогда оттолкнул? Кажется, ответ на этот вопрос она не получит никогда. В узком кругу её знакомых есть еще один человек, которого можно спросить, почему он такой. Ярчайший образчик замкнутости. Тайна за семью печатями. Больше недели прошло с его последнего «привета», в котором прозвучали сдержанные извинения за резкий тон последних сообщений. Восьмого августа вечером то было – они с Егором как раз домой вернулись после несостоявшегося общения с полицией. Она тогда ответила: «Всё ок, всё по делу. Не парься». И с тех пор опять ни слуху от него, ни духу. Ощущение, что их общение вот-вот сойдет на нет, становилось явственнее с каждым днём. Он крайне редко писал сам, количество таких случаев можно пересчитать по пальцам одной руки. Ну, что это означает? Как бы неприятно ни было признавать, означает одно: в его жизни она по-прежнему не играет роли. Есть и есть. Нет – не потеря. Думать об этом оказалось горько, но… Нужно смотреть правде в глаза: ты в принципе не пуп земли. Осознание и принятие данного факта сильно облегчает существование. В конце концов, в её собственной жизни реальную значимость имеют всего несколько людей. 09:13 Кому: Том: Привет. Как дела? У меня к тебе вопрос, можно? Отложила телефон с мыслью, что ответа ждать час-полтора, а значит, можно попробовать сосредоточиться на опостылевшей работе. И, кстати, решить, наконец, вопрос с отпуском. На календаре середина августа, к бабушке хотелось бы поехать в начале сентября, а значит, осталось каких-то три недели. Билет Ульяна уже присмотрела: туда седьмого сентября, обратно – двадцатого. Решила: если в офисе дадут добро, напишет заявление на отпуск, откажут – на увольнение. И в тот же день купит. Маме сообщит по факту. Юлька и Егор о Камчатке уже в курсе. Ну и всё. Как два пальца об... В щель закрывающейся двери. От понимания, что речь идёт о двух неделях без него, сердце начинало трепыхаться в предсмертных муках. Сердце изнывало наперёд. Мозг на работе фокусироваться не хотел. Теперь мысли переключились на отца, с которым они договорились встретиться сегодня в четыре. Он сам предложил и время, и место, а она не стала возражать, подумав, что работу всегда можно перенести на вечер. Папу Уля не видела уже очень давно. Лет восемь точно. Сначала он еще пытался как-то поддерживать с ней контакт, но к общению существовало определенное препятствие – сама Уля к этим контактам отнюдь не стремилась, расценивая его поступок как предательство. Брошенные, они не собирались делать вид, что всё в порядке. То есть алименты до Улиного совершеннолетия мама от него принимала, а на порог лишний раз не пускала. По телефону разговаривала неохотно, дома старались о нём не вспоминать, а если и вспоминали, то… Ну не о покойном же? Если вспоминали, то мама не упускала возможности впрыснуть новую дозу яда, а Уля не пыталась возражать даже внутренне. Столько слёз пролито после его ухода! Тазы, вёдра! И без того редкие встречи со временем сошли на нет – Ульяна осознанно вычёркивала папу из жизни, потому что он вычеркнул их. Потому что от неё отказался. Потому что их свидания и мысли о его «кризисе» продолжали приносить с собой невыносимую боль и ничего кроме. Потому что они как-нибудь сами… Ей не нужны были эти жалкие подачки, обойдется без отцовской любви. И тем не менее его номер зачем-то сохранился в телефонной книге. Почему вдруг спустя столько лет вспомнилось об отце? У него там наверняка всё в ажуре: молодая жена, детки подрастают, двое, может, уже и трое. Почему? Всё Егор. Его слова о том, что семью надо беречь, пока она у тебя есть, не идут из головы с той самой минуты, как слетели с губ. Его взгляд каждый день стоит перед глазами. Той ночью, после прогулки к «Академической», она впервые за долгие-долгие годы подумала, что надо бы позвонить папе, и с тех пор редкий вечер проходил без возвращения к этой мысли. А еще… Еще тот парень на мосту… Она помнит каждое сказанное им слово, его лицо, его горе. Помнит, о чем говорил с ним Егор. Было же… Когда-то в их с отцом отношениях было много любви, тепла, заботы и смеха. В основном по выходным, в основном, когда он работал в Москве, а не на бескрайних просторах необъятной родины, и всё-таки. И пусть теперь формально он не семья, но десять лет из минувших двадцати четырех этот человек являлся неотъемлемой частью её маленького мира. Немножко нервно. Да что там, очень! Отец сильно взволновался, услышав её голос, а уж когда понял, что она хочет встретиться, вообще растревожился не на шутку. Треснувшим вдруг голосом сообщил, что уже в понедельник возвращается из длительной командировки в Хабаровск. А робко озвученную мысль отложить свидание отверг наотрез, пообещав приехать в кафе прямо из аэропорта, не заходя домой. Кафе выбрал местное, чтобы Ульяне посреди рабочего дня не пришлось тратить время на дорогу. Сколько времени на мотание по городу придется потратить ему самому, она не имела ни малейшего представления. Как и не представляла, о чем они будут говорить спустя столько лет. Наверное, начнётся все с классического: «Привет, как дела?», а дальше – ступор. Как это часто и бывает, когда люди не видели друг друга сто лет. Но ей хочется на него посмотреть. Без укора и звучащих в голове обвинений. Они исчезли вдруг и внутри стало так тихо. Наверное, он сильно постарел. Наверное, поправился, поседел. А может, всё такой же статный и подтянутый. В детстве Уля гордилась своим отцом, мечтала походить на него. Он рассказывал так много интересного о большом-большом мире, раскинувшемся за пределами их дома и дворовой площадки. Он всегда занимал её сторону, у него она искала понимания, успокоения и совета. Он был ей примером для подражания. Пока не ушел. Как пройдет сегодня? Неизвестно. Но когда она рассказала Егору о скорой встрече с отцом, он вполне добродушно усмехнулся, отметил, что дело хорошее, и попросил передать «дядь Вове» привет. 10:35 От кого: Том: Привет. Дела все интереснее и интереснее. Давай свой вопрос. 10:37 Кому: Том: Как так получилось, что я до сих пор не знаю твоего настоящего имени, а ты моего? Тебе всё равно, с кем ты общаешься? А вдруг мне восемьдесят? А вдруг я какой-нибудь сантехник и зовут меня Слава? Мы даже фотками за это время не обменялись. Почему ты такой скрытный, Том? Вопросов получилось больше одного, извини) Оправила и откинулась на спинку стула. Удивительно: два месяца назад она боялась показаться навязчивой, боялась выглядеть человеком, сующим нос не в свои дела. Боялась, что её неуемное любопытство положит их общению конец. Нервничала, когда он долго не отвечал, переживала, что могла обидеть. А сейчас… осмелела. И с чем это связано – непонятно. Может, с постепенно пришедшим пониманием, что раз уж он до сих пор не послал её в дальние дали, то уже и не пошлет. Может, ушел страх разочаровать. А может, на фоне её новой реальности остальное стало казаться несущественным. Мишурой. 10:45 От кого: Том: =) Давай по порядку. 1. Обезличенное общение мне нравится – оно в каком-то смысле более честное. Если уж интерес возник, то можно быть уверенным, что он искренний. Собеседник не ведется на внешние атрибуты. 2. Сколько мы с тобой общаемся? Полгода есть? К никам уже привычно. Давай так: как увидимся в реале, так и представимся друг другу, ознаменуем новый этап =) Ты можешь оказаться сантехником Славой (занятная, кстати, книга), я могу оказаться школьницей в пубертате. Предлагаю сохранить интригу до встречи, раз уж так вышло. «По первому пункту… логично… Интриган! Не колется!» 10:47 Кому: Том: Откуда? «Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно». Уля была абсолютно уверена, что ответ прилетит максимум через полминуты: уж слишком известная это книга, чтобы Том её не читал. Сейчас он отпишется, и она попробует развить вброшенную мысль. Но прошло десять минут, двадцать, полчаса, а никакой реакции не воспоследовало. Внутренности сжигали противоречивые чувства: торжество и разочарование. Торжество, потому что в этой их игре в цитаты с оглушительным разрывом в очках, которым Уля мысленно ведет учет, проигрывает она. Тридцать один – восемнадцать сейчас счет, если ей память не изменяет. В его пользу. Неужели настал тот сладкий миг? Неужели нос ему утёрла? А чувство разочарования… Ну, потому что в глубине души она надеялась, что он прочтет между строк и как-то отреагирует. «Да не может быть, чтобы слился! Ответит, нужно просто подождать…» 11:42 От кого: Том: Сдаюсь. «Да ладно?!» 11:47 Кому: Том: «Дом, в котором», Мариам Петросян. Шикарный, почитай. 11:48 От кого: Том: Дом? Я закрыл странице на 70-ой. Не осилил. «Как так? От неё же не оторваться!» 11:48 Кому: Том: Почему? 11:49 От кого: Том: Чересчур реалистично. Горшки, двор, взрослые. Корочки хлеба. 11:50 Кому: Том: Это же магический реализм. 11:51 От кого: Том: Иными словами, упакованная в сказочные метафоры жизнь. Страшная. Порывисто втянув носом воздух, Уля подорвалась из кресла и направилась прямиком к книжному шкафу. Мгновенно выцепив взглядом толстый белый корешок, потянула на себя. Открыла наугад, где-то в самом начале, и попала на пятьдесят первую страницу, аккурат на строчки про горшки. Провидение… «Воспоминание было грустным и плохо пахло». Глаза впились в текст, ослабевшие пальцы перевернули лист. «Другие... плакали, а он не плакал никогда». «…Доставал из карманов припрятанные куски хлеба». «Он рано понял, что его не любят… Он не понимал почему, но не удивлялся и не обижался. Он никогда ничему не удивлялся». Да что же это? Говорить, что история слишком реалистична, может только тот, кто… Кто… Кому не чужды изображенные в ней реалии. Но… Это же сказка! Местами веселая, а местами страшная философская сказка. Там мальчики превращаются в Красных Драконов, Эльфов, Шакалов и шестилапых Оборотней, Хозяином времени оказывается местный шут в тридцати безрукавках, а избранные ходят или прыгают в мистическую «Изнанку». Это сказка! Или же она читала каким-то другим местом, не глазами. 11:59 Кому: Том: Может, хочешь к сказанному что-то добавить? 12:00 От кого: Том: Нет =) Вот спасибо так спасибо. А то же одного Егора этим летом ей мало. Возможно, не стоит принимать так близко к сердцу и искать какие-то параллели между Томом и героями книги? Возможно, он просто слишком впечатлился? А вдруг не просто? Спросить? «Не лезь в чужую душу в галошах. Пох, что ножки вытер» 12:05 Кому: Том: Хорошего дня тебе, школьница в пубертате. 12:06 От кого: Том: И тебе)***
Отца Ульяна заметила ещё с улицы, сквозь стеклянную витрину. Он сидел поседевшим затылком ко входу, но она узнала бы его из тысячи при любых обстоятельствах – по горделивой осанке. Её папа всегда держал спину прямой, а широкие плечи расправленными. Ей всегда казалось, что он не боится ничего, что любые невзгоды готов встретить с высоко поднятой головой. Уле её отец всегда казался самым лучшим, самым красивым и добрым на свете. Пока не ушел. В груди ощутимо кольнуло. Ульяна пришла вовремя, даже чуть загодя: часы на телефоне показывали без шести минут четыре. А он уже ждал. Действительно, не стал заезжать домой после десятичасового перелета: рядом со стулом стоял огромный чемодан, свидетельствующий о том, что командировка и впрямь была длительной. В такие баулы, как этот, может поместиться полшкафа: куртки, походная обувь и штаны, пуловеры любой толщины, флис, водолазки, футболки и майки. В памяти всплыли стёртые, показанные, как через мутное стекло, кадры из детства: вот папа собирается в очередную поездку, и весь диван завален вещами. Её всегда привлекали толстые шерстяные носки, пухлая аптечка и жестяная посуда, которая ужасно весело гремела. Улины танцы с чашками, мисками и поварешками папу неизменно развлекали, а маму, которая мало что ценила выше тишины, наоборот, раздражали. Еще бы! Грохот стоял, у-у-у… Чёрт знает, почему в такой волнительный момент Ульяна думала о том, что находится в отцовском чемодане. Просто ни о чём больше не думалось, голова опустела, а сердце колотилось, казалось, на пределе возможного. Это лето всё с ног на голову перевернуло. В ушах жутким предостережением звучит просьба Егора беречь близких, пока они у тебя есть; перед мысленным взором стоит он сам, перед мысленным взором – мост и отчаявшийся парень, потерявший семью и не желавший здесь оставаться. А в глубинах души клубятся воспоминания… Тёплые, нежные... Щемящие. Когда-то в её жизни было четверо близких людей. Может, эта встреча нужна ей, чтобы получить ответы на все вопросы, действительно простить и окончательно отпустить одного из этих четверых. А может, обрести? В июне баб Нюра сказала: «В приближении всё не то, чем кажется издалека». В середине августа она стоит у витрины кафе и молится, чтобы подтвердилось. Чтобы баб Нюра опять оказалась права. Можно сколь угодно долго сверлить взглядом папины лопатки, можно уговаривать себя не психовать. Можно, не двигаясь с места, продолжать часто-часто сглатывать подступающий к горлу ком, смаргивать водную пелену перед глазами и собирать в единый пазл осколки памяти. Можно, предчувствуя, что не сдюжит, развернуться и уйти, но… Она уже большая девочка. Справится. Пора. Колокольчик над входной дверью огласил помещение звоном, возвещая о приходе посетителя, и отец, резко обернувшись, обнаружил застывшую на пороге дочь. За минувшие годы жизнь успела оставить яркий отпечаток на его лице. Стрелки безжалостно бегут, часы тикают, ежесекундно удлиняя личные отрезки прошлого и укорачивая будущее, сжирая отведенное время. Люди неизбежно стареют. Если вы видите друг друга ежедневно, процесс протекает, кажется, незаметно. Но когда между встречами проходит сто лет, галоп жизни становится чудовищно, мучительно очевидным. И тогда сознание оглушает беспощадная правда: мы не вечны. Никто из нас, исключений нет. Наивные детские надежды на бессмертие родителей рассыпаются в прах. И… Однажды ты понимаешь: нужно успеть отдать им как можно больше собственной любви и тепла, пока они всё еще здесь. Иногда понимание приходит очень поздно. Последний раз Уля видела своего отца, когда ему было сорок два, и вот уже все пятьдесят. Прошло восемь лет. За которые от уголков глаз успели разбежаться глубокие лучики благородных морщин. За которые поседела щетина, посветлели густые брови, устал взгляд, чуть поблекла голубая радужка, ослаб волевой подбородок и значительно поредела копна волнистых волос. Очки в тонкой, фактически невидимой оправе папе шли: он и так всегда казался маленькой Уле очень умным, а сейчас – ну натурально профессор. Он сильно изменился. И в то же время – нет. Ей достались его глаза. — Кхм… Привет. Ульяна не знала, куда девать взгляд. Наверное, потому, что свой, пристальный, отец с неё не сводил: медленно скользил по лицу, останавливаясь, кажется, на каждом его миллиметре. Чего в папиных глазах только не промелькнуло за эти мгновения: радость, сожаление, боль. Эмоции калейдоскопом сменяли друг друга, и её сердце, против воли разума откликаясь моменту, билось, как у зайца. — Какая ты стала… — раздался взволнованный полушепот. — Совсем взрослая… «Тебе кажется…» Уля кое-как задушила в себе неожиданный порыв сделать навстречу еще несколько шагов и обнять, с трудом погасила желание вновь почувствовать вокруг себя его руки, как когда-то очень давно. И, кажется, её замешательство он заметил: по крайней мере, себя смог сдержать. Успокаивала лишь одна мысль: вряд ли отец всерьез рассчитывал, что она кинется к нему на шею. С горем пополам собравшись, Ульяна отодвинула кресло, села и в смятении уставилась на того, кто подарил ей жизнь, наполнил эту жизнь счастливыми мгновениями, привязал к себе, добился безусловного доверия и любви, а потом просто взял и ушёл. Лис в «Маленьком принце» Экзюпери говорил об ответственности за тех, кого мы приручили. Почему всё у них так сложилось? Двое самых близких... Что ими двигало? — Ты тоже изменился, — негромко отозвалась она. Отец усмехнулся, в глазах мелькнула легкая грустинка. — Мы не молодеем. Спасибо, что позвонила, дочь… Не думал, что однажды вновь услышу твой голос. Что увижу. — Почему? Глупый, от стресса слетевший с губ прежде, чем она успела подумать, вопрос. Они с мамой приложили все силы, чтобы вычеркнуть его из своей жизни. Как бы Уля его ни любила, а простить ему решение их оставить не смогла. А может, не смогла потому, что слишком любила. Предательство от тех, кого слишком любишь, особенно болезненно. Понадобилось долгих четырнадцать лет и весь внутренний ресурс, чтобы попробовать принять новый расклад. Чтобы разрешить своей голове мысль, что отцу может быть нужен кто-то еще, кроме них, что он может еще кого-то любить. Чтобы эту мысль узаконить и с ней примириться. Чтобы перестать вспоминать, как долгое время плакала и кляла его мама. Чтобы осознать, что твоя собственная любовь до сих пор трепыхается в сердце, чтобы услышать её слабое дыхание. Чтобы вновь ощутить в себе желание заглянуть в отцовские глаза. Поморщившись, папа горько улыбнулся: — Знаешь, наверное, не было и дня, чтобы я не думал о тебе, — произнес он хмурясь. Две и без того заметные складки меж бровей превратились в каньоны. — Но настал момент, когда на смену желанию бороться за своего ребенка пришло смирение. Годы бесплодных усилий упрямо говорили об одном: все мосты сожжены. Я опустил руки и сдался. Отказался от попыток к тебе прорваться, сосредоточился на том, что у меня есть. Много лет я жалею об этом каждый день… — наступившую тишину разрезал глубокий вздох. — Я должен был проявить настойчивость, но пошел у Нади на поводу и оставил вас в покое. Прости меня. Если сможешь. «Значит, ты жалеешь?..» В папино бесхитростное раскаяние очень хотелось верить. И, вопреки горькому чувству обиды, что вновь поднялось внутри, Ульяна пробовала поверить. Очень осторожно. По пути сюда она пообещала себе попытаться его услышать и взять от встречи всё, что он будет готов ей предложить. Сегодня недомолвок не останется. — И ты меня, — чуть помолчав, ответила Уля. Потребность проговорить свою боль и расставить все точки, отпустить его уже, наконец, или принять таким, каков он есть, вынуждала открывать рот и произносить рвущиеся из сердца, но застывающие на языке слова. — За что? — отец удивился так искренне, словно и впрямь не допускал в собственной голове мысли, что и её есть за что прощать. Ульяна прикрыла отяжелевшие веки, пытаясь унять подступающие к горлу слёзы. — Не знаю. За подростковый максимализм, — дрогнувшим голосом произнесла она, не решаясь на него взглянуть. Заставить себя открыться, показать отцу, что творится у неё внутри, пока не получалось. — За то, что отказывалась нормально поговорить. Мне было… сложно, понимаешь? Все эти годы мне казалось… не знаю… что ты просто взял и бросил. Просто потому, что мы тебе надоели. Променял нас. И прикрылся каким-то убогим кризисом. Это же очень удобно – кризис! На него всё можно свалить! А теперь… У меня этим летом… — слова давались Уле с огромным трудом. — «Невозможно…» — В общем, теперь я хочу понять, что тобой тогда двигало. Объясни. — Ты правда хочешь знать? — папин голос зазвучал сдержанно, спокойно, но ей чудились в нём нотки нерешительности. «Значит, все-таки не кризис?..» — Да… — ответила Уля тихо, распахивая ресницы. — Я думаю, да. Пристальный, потухший взгляд из-под нахмуренных бровей сообщал Ульяне о том, что папу она озадачила. Казалось, сейчас он взвешивал все за и против её просьбы. А возможно, и нет. Возможно, отец пытался нащупать границы откровенности, за которые не стоит заходить. «Я не маленькая, я смогу понять…» — Может быть, услышав, что я тебе сейчас скажу, ты встанешь и выйдешь. И я не смогу тебя за это винить. Поэтому сначала, — папа залез в карман пиджака и, достав оттуда маленький конверт, протянул ей, — возьми, пожалуйста. Это тебе. Хабаровский край. Поселок Ванино, если совсем уж точно. Я хочу, чтобы он был с тобой. Совсем легкий. Скрученная бумага поддалась подрагивающим пальцам, и на ладонь выпала деревянная подвеска на тонком кожаном шнурке. Маленькая, странная, словно бы потёртая временем и чьими-то пальцами фигурка непонятной птицы. Уля подняла на отца вопрошающий взгляд. — Это птица гаруа. Позавчера перед отъездом один орочи мне её подарил. Сказал: «Отдашь своему ребенку». Я сразу о тебе подумал, — в подтверждение сказанному отец кивнул – медленно, уверенно. Будто не хотел, чтобы она хоть на мгновение засомневалась, о ком он тогда думал. — А еще сказал, что сам шаман над ней когда-то камлал. А их, знаешь, совсем почти не осталось, шаманов. Наверное, недоумение в её глазах отразилось неподдельное, потому что папа терпеливо пояснил: — Это амулет, Уля. Оберег. Орочи использовали фигурки птицы гаруа для защиты своих детей от злых духов. Пытались через фигурку передать ребенку лучшие качества гаруа. Её сущность сходна с сущностью мифической птицы феникс, а феникс, ты знаешь, является символом обновления, возрождения и вечной жизни. Пусть будет с тобой. «Феникс?.. Как у него?» Не то чтобы она слепо доверяла амулетам, но… Отец всегда с огромным уважением относился к традициям коренных народов, жизнь положил на изучение их культуры, быта и верований. Он являл собой неиссякаемый источник историй и сказок, привезенных с Севера, Сибири и Дальнего Востока, и в детстве Уля слушала их, открыв рот и развесив уши. Кстати, не одна она: если дома папу заставал Егор, то тоже просил что-нибудь интересное рассказать. Серьезность, с которой отец сейчас говорил об этой птице, подкупала. — Спасибо… — пробормотала Уля, вешая подвеску на шею. — Значит, ты все ещё занимаешься этнографией? — Это ведь моё призвание, дочь. Пока на пенсию не попросят, буду заниматься. Я же с твоей матерью как познакомился? — усмехнулся он. — Приехал на Камчатку эвенов изучать. Влюбился и забрал её в Москву. — Я помню… — сдержанно кивнула Ульяна. Эта история всегда очень ей нравилась, потому что в её голове выглядела невероятно романтично. Чуть ли не сказкой, в которой принц увозит в столичный замок простую девушку с края Земли. Впрочем, выпускницу кафедры русской филологии психолого-педагогического факультета Камчатского государственного университета «простой» назвать можно очень условно. Папа вот не устоял. — Кстати, в сентябре к бабушке поеду, — немного помолчав, добавила Уля. Вдруг стало интересно, что он на это скажет. — Правда? — казалось, новостям отец обрадовался. Они всегда были в ладах. От бабушки Уля ни разу не слышала в его адрес ни одного дурного слова, и он платил ей той же монетой. — Одна? Или с матерью? Уля ободряюще усмехнулась сама себе. Честно говоря, мысли о путешествии в одиночестве начали щекотать нервишки, ведь до этого она выезжала куда-то только с мамой. Растущим беспокойством в груди отзывалось понимание, что мать до сих пор не в курсе её грандиозных планов. Мало ли… не отпустит. — Одна. Мама всё еще работает, у неё учебный год как раз начнётся, — повела она плечами. — А бабушка что-то у нас сдает. — Я рад слышать, что Галина Петровна ещё… держится, — кивнул папа. — Передавай от меня привет, если, конечно… — Передам. Уля замолчала и испытующе уставилась на отца. Ответ на главный вопрос до сих пор не прозвучал, но она знала, уже была уверена, что не уйдет отсюда, пока его не получит. — Ты ждешь… — мгновенно поняв причину повисшей в разговоре паузы, тяжело вздохнул он. — Дочь, сейчас это может звучать как оправдание. Это может оказаться сложно понять. Но прошу тебя… Ты уже взрослый человек. Попробуй. Резко откинувшись на спинку кресла, он сложил руки на груди, прикрыл веки, опустил голову и спрятал лицо. Настала его очередь признаваться в том, что внутри. Расцепил замок рук, потер седые виски и распахнул глаза. — Я ушел, потому что моя жизнь с твоей матерью стала невыносимой. Потому что казалось, что еще чуть-чуть – и я сопьюсь или... причиню кому-нибудь из вас непоправимый вред. Этого я боялся больше всего, — мотнул он головой. — Мы с твоей мамой прожили вместе добрых пятнадцать лет. И за эти годы её авторитаризм и паранойя проявились во всей красе. Я женился совсем на другой женщине, Ульяна. Совсем на другой… Папа замолчал, вглядываясь в её широко распахнутые глаза и, наверное, ища в них понимание. А Уля не знала, что там отражалось. В эти самые мгновения те жалкие кучки песка, что остались от возведенных ею в собственном мире за́мков, слизывало набежавшей волной. — Возможно, если бы не работа, всё могло бы сложиться иначе… — чуть успокоившись, продолжил отец. — Она требовала отчитываться перед ней за каждый шаг, пыталась контролировать всё и вся. Не дай бог задержаться с работы на десять минут сверх положенного… Я уж молчу про командировки… Не дай бог отлучиться из кабинета и не взять трубку. Любовь испарилась, как не было, остались лишь вечные обоюдные попрёки. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. После твоего рождения беспочвенных обвинений в изменах прозвучало... Не сосчитать. Всех друзей растерял, близких. Последние лет пять моя жизнь напоминала мне ад. Мужиком себя я чувствовать перестал, эту роль у меня отобрали. Это унизительно, Ульяна, — с плохо скрываемой болью в голосе произнес он. Лицо за эти минуты изменилось до неузнаваемости. — Дочь, это был кошмар. Егор тебя гулять уводил, а у нас дома тарелки летали. При тебе старались держаться в рамках, конечно. Ну и… Вот так, дочь… Вот ответ на твой вопрос. Хотел тебя забрать, а потом подумал – куда? С командировками постоянными… Да и ты сразу дала понять, что от отца-предателя отказываешься. Полагаю, и она здесь постаралась... Услышанное отказывалось укладываться в голове, прозвучало раскатами грома среди ясного неба. Может, её семья и не была эталонной, но самой Уле казалась самой лучшей, как, наверное, каждому ребенку. В их доме редко кричали, а если вдруг случалась ссора, то после мама или отец объясняли зарёванной дочери, что у взрослых так бывает. Иногда их сдержанные переругивания она слышала по ночам из своей комнаты. И тогда в тревоге с головой пряталась под одеялом. Да, бывало, по утрам за завтраком родители хранили гробовое молчание. Мама говорила, что просто никто еще не проснулся. Да, изредка по вечерам Черновы оставляли её у себя и телевизор делали погромче: тётя Валя шутила, что дядя Артём чуть глуховат. И включала ей «Спокойной ночи, малыши». А потом дядя Артём говорил, что начинаются его «Спокойной ночи, малыши», подразумевая следующий за программой выпуск новостей. И увеличивал громкость до еле терпимой. Но ведь… Но… Ей всегда казалось, что всё было нормально! — Но… Ты же… — прошептала оглушенная Ульяна, пытаясь справиться с вихрем лихорадочных мыслей. Они хаотично носились по черепной коробке, бились то о правый висок, то о левый. — Мама сказала, что у тебя появилась другая женщина… Что ты выбрал другую… Папины губы скривились в горькую ухмылку. Наверное, её следовало перевести, как: «Иного я не ожидал». Или: «Вот сука, настроила против меня дочь!». Ульяна не понимала оттенка. — Марина была моей коллегой, а женщиной стала спустя полгода после того, как мы с твоей матерью разошлись, — устало прикрыв глаза, ответил он спокойно. — Не думай, что я на кого-то вас променял. Думай, что я не справился с ответственностью. Что я слабак. Трус. Назови кем угодно. Но не думай, что променял, прошу. Всё, что мог, я оставил вам. Как бы Уля ни хотела не поверить в папину версию, но, к своему ужасу, верила. Ведь и сама чуть ли не ежедневно пыталась противостоять маминому «авторитаризму и паранойе». Рассказанное отцом походило на правду. — Я… Наверное, хватит, пап. Как семья? — прерывисто вздохнула Уля. То была попытка увести тему в сторону. Боги, это она хотела встречи, правды и, наконец, отпустить. Или обрести. Но к цене, которую придется заплатить за «обретение», оказалась не готова. Последние месяцы показали, что она в принципе ни черта не знает о жизни. Справедливо ли требовать этого знания от выросшего в тепличных условиях двадцатичетырехлетнего человека?.. Она пытается! — Нормально, дочь, — отец с благодарностью ухватился за возможность поговорить о чем-нибудь другом. — Тоже не без сложностей, но… Марина старается. Старшая – умница, отличница. Младшая… болеет, лечим. — Что-то серьезное? — напряглась Ульяна. Никогда не могла она спокойно думать о том, что некоторым детям в этом мире приходится, не успев начать жить, вступать за жизнь в борьбу. Чем они успели провиниться? Хоть какая-то справедливость в этом мире есть? Ау! Папа покачал головой: — Не бери в голову. Не смертельно, слава Богу. «Ну как это? “Не бери…”. Ты же мне не совсем чужой…» — Может, вам нужны деньги? — робко поинтересовалась Уля. — Ну… На лечение? У меня есть, только скажи… — заторопилась она, смущенная собственным предложением и взглядом, которым отец в эти секунды её наградил. Черт с ним, с билетом, купит на кровно заработанные. Она их на туфту всякую откладывала, а пустит на дело. — Какой ты была, такой и осталась, — светло улыбнулся папа. — Всегда готовой всё отдать. Спасибо, дочь, не надо. Нам хватает, справляемся, государство помогает. Да и... Не думай, что плохо всё: перспективы у нас хорошие. Лучше расскажи, как твои-то дела? Работаешь уже, наверное? «Ну, если государство…» — Угу, — поморщилась Ульяна неприязненно. — Работаю. На фирму «Рога и копыта». Переводчиком. — Не нравится, — заключил он. Видимо, весь Улин вид говорил именно об этом. — Нет. Это не то, чем бы я хотела заниматься, — честно призналась Уля. — Скучно. Зачем, в самом деле, она послушала мать и решила идти по её стопам, если душа стремилась к другому? Чтобы масло на хлеб мазать? Чтобы поддержать семейную традицию? Папа – этнограф, мама – филолог, и дочь туда же? Чтобы не разочаровывать? Когда тебе каких-то шестнадцать лет, очень сложно услышать себя, разогнать туман в голове и разглядеть собственную дорогу, а теперь... Но слова Егора тогда вселили в неё толику веры в свои силы – она даже успела посмотреть, какие вузы предлагают программы по интересующему ее профилю. Вот Школа дизайна, например. Там, правда, семестр стоит конских денег, ну и что? Теперь она сама может их зарабатывать. — Тебе всего двадцать четыре. Вся жизнь впереди. Ещё не поздно что-то в ней изменить, — папин голос звучал очень ободряюще. — Я бы даже сказал, самое время. «Вы с ним одинаково говорите…» — Можно сказать, я уже в процессе, — неуверенно усмехнулась Уля. Ну да, в самом его начале: приценилась. Мама, опять же, ничего о её желании не знает, и ещё неизвестно, как отреагирует. — Но за вложенные в учебу силы обидно. — Обидно тебе будет лет в пятьдесят, дочь, когда ты оглянешься назад и поймешь, что жила не так, как хотела, — озвучил её страхи отец. — Языки всегда пригодятся, учила ты их точно не зря. Не ограничивай себя, возьми выше. Я готов тебе помочь, подниму связи, если понадобится. Только скажи, что тебе это нужно. Ульяна слушала папу, а в голове красной строкой бежала мысль о том, что, если бы он от них не ушел, её жизнь могла бы сложиться иначе. Он бы, наверное, смог на семейном совете отстоять её право выбирать свой путь самостоятельно. Подтолкнул бы, приободрил, поддержал. Осаждал бы маму в её желании контролировать каждый шаг дочери. — Спасибо, пап… Я пока не определилась… Если бы он не ушел, так с мамой и изводили бы друг друга, значит. Эгоистка в Ульяне нашептывала, что зато сама она осталась бы при отце; что разводятся родители, а страдают дети. А взрослый в ней признавал, что такая семейная жизнь, какой описал её отец – это пытка. Что себе подобной участи не пожелаешь никогда. И что дети будут мучиться при любом из этих раскладов. Еще неизвестно, при каком больше. Склонив голову к плечу, папа внимательно вглядывался в её лицо. Так, словно пытался наглядеться на годы вперед. От понимания, что ведь, вероятно, так и получится, что в следующий раз они наверняка увидятся спустя долгие и долгие годы, туго сдавило грудь. Каждый из них давно живет своей жизнью. Глядя на отца, Уля думала о том, что была бы не прочь встречаться чаще. А он сам? У него теперь другая семья и другие проблемы. — Ну а на личном?.. — мягко поинтересовался папа. — Замуж не собираешься еще? — Нет. Ничего, — опустила Ульяна ресницы. Только-только успокоившееся сердце вновь застучало в висках, а взгляд лихорадочно искал, на чём бы сфокусироваться. Столы в этом кафе поменяли на очень интересные: новые столешницы сделаны из натурального дерева. Вот и «вековые кольца», и каждый стол от края до края разрезает «ручей» или «река». Причем «вода» «течёт» вровень с поверхностью «суши». Синий и голубой, бирюзовый и зеленоватый оттенки создают эффект глубины, даже речная галька под «водой» кое-где рассыпана. Интересно, что за материал использован? Похоже на эпоксидку. Наверное, она и есть. — И поэтому ты глаза прячешь, — с улыбкой в голосе негромко произнес папа. Всё-таки он знает её досконально. Кажется, помнит о ней всё. — Дочь?.. — Нет там шансов, — не отрывая глаз от гальки, пробормотала Уля. Пять камушков разного размера и цвета, от светло-серого до черного. Красиво. Два из них с белыми пересекающимися полосками. Очень изысканно, она бы хотела уметь создавать такую же красоту. — Откуда такая уверенность? — уши улавливали его неподдельное удивление. — Кто этот счастливец? Соскочить, бросив: «Ты его не знаешь»? Но ведь в том-то и дело – знает. Знает и, может, даже совет даст. А язык как к нёбу прирос, губы слиплись. Попытка назвать имя отозвалась неожиданной болью. Ульяна беспомощно уставилась на отца, понимая, что онемела. Ну как тут признаешься? Он, конечно, всё помнит, помнит их детьми. И наверняка воспринимал их отношения чуть ли не как братско-сестринские, а тут... Имя... Тишина несколько затянулась. Может, они бы так и продолжали молча сверлить друг друга взглядами, но на лице напротив вдруг проступило озарение. — Егор наш, что ли? — чуть поведя бровью, предположил отец. Трюк, которым виртуозно владел он и который никогда не удавался ей. Этот вопрос звучал так… обыденно. В интонациях не проскочило ни грамма удивления, а приподнятая бровь означала, скорее, согласие с собственной догадкой. И нет, никто не упал в обморок. Даже глаза к потолку не закатил. «Наш…» Уля прикрыла веки. Она понятия не имела, зачем только что этим жестом подтвердила его умозаключение. Что она хочет услышать? Слова поддержки? Сочувствия? Предостережение? Мнение? Что? — Парень всегда мне нравился, — откинувшись в кресле, с неприкрытым облегчением усмехнулся папа. — Выбрала правильно. Одобрение отца как спящий вулкан пробудило, и теперь нутро обжигала лава из смешанных чувств: благодарности за понимание и принятие, за согласие с тем, что она имеет право на самостоятельный выбор. И в то же время – недоумения и протеста против лёгкости, с которой папа воспринял новости, хотя она прямым текстом сказала, что шансов нет. Он просто не знает… Ульяна яростно замотала головой. Наверное, ему со стороны её проблема покажется ерундовой, надуманной какой-то. Но он сам последний раз Егора четырнадцать лет назад видел, и то был еще безоблачный период их общения. — Тетя Валя с дядей Артёмом… Ты ведь знаешь, мама тебе даже позвонила тогда, я помню, — выдохнула Уля. — Он… Стал другим, совсем замкнулся. Долго пил, водил к себе всяких, устраивал дебоши… Но в це… — В общем, выбирался, как умел… — еле изменившись в лице, перебил её отец. — Не дай бог никому! Такое горе… «Да, но… Да… Чёрт… Да…» — Но в целом он один, ему будто никто и не нужен, и… — попыталась закончить мысль Ульяна. — И… это не всё. Очень долго мы вообще не общались. Тринадцать лет. Он… фактически вслед за тобой ушёл. — Ушёл? — эхом отозвался папа. Вот тут-то на его лице и проступило то самое искреннее удивление, которого она ожидала несколько минут назад. — Почему? — Не знаю, — тяжело вздохнула Уля. — Моей вины тут нет. Но общение прекратилось. Сейчас… возобновилось. Но, пап, для него я как малой была, так ею и осталась. Поверь. — Значит, не знаешь ты… Отец нахмурился. Сложив на груди руки и склонив голову, расфокусированным взглядом уставился в одну точку – задумался о чем-то. Над столиком повисла озадаченная тишина. Ульяна вновь на мгновение опустила глаза на столешницу, а пальцы бездумно потянулись к подвеске, на ощупь неожиданно теплой. Маленький кусочек дерева успокаивал. — Смотрящий да увидит, — пробормотал он наконец. И, вскинув на неё глаза, неожиданно широко улыбнулся: — А ты… Ну какая же ты малая, дочь? Ты себя в зеркало видела?***
Стрелки часов показывали почти шесть вечера, когда они с отцом разошлись. Время пролетело на скорости света. Может, поболтали бы ещё, да папе начали сыпаться звонки от Марины, так что лавочку пришлось сворачивать. Уля так и не нашла в себе сил сказать ему, как его любила, не призналась, что до сих пор где-то глубоко внутри сидит это чувство, но всё равно ей определенно полегчало. С души словно гигантский валун скатился, будто под лучами знойного солнца оттаяли ледники. На груди болталась подвеска-птица. И кто знает, в чем причина – то ли это банальное самовнушение, то ли и правда амулет способен влиять на состояние, то ли встреча оставила после себя такой эффект, – но внутри затеплилась надежда, что всё и правда обязательно наладится. О признании отца касательно причин его ухода из семьи ещё предстояло как следует подумать. Уля понимала, что на размышления у неё будет вся ночь, когда ничто не сможет отвлечь её от процесса. А прямо сейчас её ждал недоделанный перевод, который, конечно же, сам себя не напишет. Мама упоминала утром, что во второй половине дня отлучится в институт – в преддверии учебного года там начинались всевозможные собрания и вообще суета, – так что обстановка дома должна располагать к спокойной работе. Каких-то две страницы текста, и можно будет подумать об ужине, а пока быстро перекусит заказанным в кафе сэндвичем, про который, погрузившись в разговор с отцом, напрочь забыла. С этими мыслями Уля завернула во двор. И тут же упёрлась взглядом в родную уже спину: Егор опять ковырялся в «Ямахе». Может, у него просто хобби такое: байк разбирать? Сердце ёкнуло, как этим летом ёкает каждый раз, стоит его увидеть, и без промедления ускорило ход. Черная футболка без рукава, подвернутые брюки-карго цвета хаки, чёрные кеды, перчатки на руках, какие-то железяки под ногами – всё как обычно. Напряженные плечи, шея, «думающий» загривок – всё как обычно. Присел на корточки, поднялся, стянул перчатку и тыльной стороной ладони вытер лоб, натянул перчатку – всё как обычно, когда он препарирует мотоцикл. Тогда почему она стоит как вкопанная? Почему, как под гипнозом, ловит глазами и записывает на подкорку каждое мимолётное движение, игру мышц, впитывает атмосферу, обстановку вокруг? Мотоцикл, родной двор, их дом, ласковый ветер, задорный детский смех, беспечное пение птиц, тёплый закатный свет? Эта картина отпечатается в памяти, кажется, навечно. Стояла бы так и стояла, смотрела бы и смотрела. Но если долго пялиться кому-то в затылок, тебя как пить дать заметят, так что Ульяна заставила себя очнуться. Тряхнула головой, пытаясь разогнать мгновенно затянувший мозг туман, вздохнула поглубже и двинулась к соседу. Встала в метре за спиной, и ветерок донёс до ноздрей еле уловимый аромат нагретой солнцем древесной коры и смолы. Его куртка пахла так же. Но одно дело – куртка, а совсем другое – живой человек, которого можно коснуться пальцами в любую секунду, руку протяни. Вот так подойти сзади, обвить вокруг торса руки, прижаться щекой к плечу… И стоять. Молча. Он же как магнит! Осознав вдруг, насколько роковую ошибку, не подумав, совершила, Уля поспешно сделала шаг назад. Её тень падала прямо на него, но он, увлеченно перебирая что-то под сидушкой, не замечал вокруг вообще ничего. — Кхм… Привет. Что-то случилось? — чуть прочистив горло, поинтересовалась она негромко. Егор, наконец, вскинул голову, разогнулся и обернулся. Лицо, на котором мгновение назад отражалась предельная сосредоточенность, чуть расслабилось, хмурые брови слегка приподнялись, а взгляд, скользнув сверху вниз, вернулся к глазам. — Привет, малая. Да чёрт знает. Ночью дождь пролил, пациент вымок и не заводится. Реанимационные мероприятия. А ты куда такая… красивая намылилась? — поинтересовался он, слегка прищурившись. Уголок губы дернулся, однако до фирменной усмешки не дотянул, возвращаясь на место. Уля вспыхнула. Красивая? Да она же всегда так ходит. Ну, может и не совсем всегда, просто перед папой не хотелось в грязь лицом ударить. Поэтому тушь разбавил растушеванный карандаш, а на губы легла банальная гигиеничка с розоватым оттенком. Румяна коснулись скул, а то как бледная немощь. Но едва-едва, походить на куклу она тоже не собиралась. Мусс привел в порядок легкие природные волны. Свободный белый кроп-топ, пепельная кожаная юбка-трапеция и любимые белые кеды довершили образ. Поначалу Уля сомневалась, насколько допустима узкая полоска голой кожи в районе талии, но пришла к выводу, что такой вид уместен. По большому счету, если отличия от привычного образа и имелись, то минимальные. — Скорее, откуда, — опуская очи долу и чувствуя, как смущение пышным цветком раскрывается внутри, поправила Егора Уля. — С папой виделась. Вскинула ресницы. В глазах соседа мелькнуло… Не удивление, нет: если он и забыл, что о намерении встретиться с папой она ему уже говорила, то вот прямо сейчас вспомнил. Радость какая-то мелькнула там. Или облегчение. Или радость и облегчение вместе взятые. — А-а-а… — протянул он, наконец дотянув губы до улыбки. Пусть скупой, но зато искренней – по глазам видно. Когда Егор улыбается так, Земля вертеться перестает. Такие улыбки запечатлеваются в памяти навечно, остаются стоять перед глазами. Мучают тоскливыми ночами. — И как прошло? Всё в порядке? — Лучше, чем я ожидала, — признала Уля. Он её околдовывал! С каждой следующей секундой ощущение становилось всё отчетливее. Шевелиться не хотелось, не хотелось ворочать языком. Просто дайте ей здесь стоять и смотреть, как он улыбается. Вдыхать запах, наполняться им. И… Опомнилась. — Так что спасибо… — За что? — непритворно удивился Егор. Боги! И ведь даже не догадывается, чем она ему обязана. Не подозревает, что в режиме реального времени мир её с ног на голову переворачивает. — За то, что на мысль натолкнул. Егор чуть нахмурился и недоумённо воззрился на Ульяну, явно пытаясь сообразить, когда это он успел натолкнуть её на подобные мысли. Стало немного обидно: может, он уже «Академическую» и мост сто раз забыл, а она, между прочим, каждую секунду тех вечеров помнит, каждое сказанное им тогда слово. Может, и не стоит ему об этом знать... Наверное, не следует напоминать контекст. — Забей, — покачала Уля головой, наблюдая, как он достает из кармана вибрирующий телефон, смотрит на экран, сбрасывает и убирает назад. Через несколько секунд вновь достает, вновь сбрасывает и вновь убирает. Причем в этот раз ей удалось заметить имя: Колян. То есть это даже не спам: звонящий значится в телефонной книге, а Егор раз за разом отправляет его в игнор с таким безучастным выражением лица, будто не происходит ничего особенного. Будто он всю жизнь с утра до вечера шлёт людей лесом. Снова невольно вспомнилось детство и то и дело меняющийся круг его общения: ведь если так подумать, он знал всех, но не сближался ни с кем. Никто не задерживался рядом с ним дольше, чем на месяц-второй. Она продержалась целых семь лет. И всё же… И всё же не стала исключением. И никаких гарантий, что в этот раз им станет, нет. — Как нагреватель? Пашет? Остыла теть Надя? — в третий раз с невозмутимым видом сбрасывая входящий вызов, полюбопытствовал Егор. М-да… Мама, конечно… Маме очень не нравится, когда с ней забывают посоветоваться. А в этот раз Уля забыла уведомить её намеренно. Ну, потому что мама – человек старой закалки, она не видит проблем в тазиках и чайниках. И вообще в периоды отключения горячей воды очень любит вспоминать о своем житие-бытие на Камчатке, где из труб запросто могла течь рыжая вода, из окон дуло, а с потолка в ливни капало. Но Ульяне со своей копной волос продолжать мучиться дальше не хотелось, тем более, оказывается, весь цивилизованный мир давно решил проблему, придумав бойлеры всех размеров и принципов действия. Если гигантский бак в их маленькую ванную комнату действительно не лез, то для небольшой пластиковой коробки найти место оказалось совсем несложно. Так что, когда Егор явился на порог с миллионом вкладок на ноутбуке и собственным мнением, благодарная Уля согласилась без промедлений и размышлений. А в субботу, пока мамы не было дома, он его за двадцать минут присобачил, проверил и передал работу счастливой дочери хозяйки квартиры, которая тут же на радостях отправила спасителя на кухню – обедать. Вот только, в отличие от Ульяны, мама, вернувшись домой, мягко говоря, в восторг не пришла. Объемный белый пластиковый прямоугольник оскорбил её эстетические чувства: по её мнению, он никак не вписывался в интерьер ванной комнаты. Сама конструкция, которую наворотил Егор, чтобы прибор не только крепко держался, но и легко снимался, когда необходимость в нём отпадет, привела мать в священный ужас, хотя Улю за пару часов до этого – в священный трепет. Установленный на вертикальной штанге душа нагреватель крепко-накрепко обхватывали ремешки и резиновые тросики. Ну что тут скажешь?.. Ну… Да. Не идеально, да. Зато намертво. Зато потом можно убрать, и кафельная плитка целёхонька. В общем, реакцию мама выдала ожидаемую. А уж когда Уля призналась, кто именно решил их проблемы, и вовсе пришла в экстаз. В кавычках, конечно: эти кавычки на лбу её проступили неоновым маркером. Оттаяла мама лишь на следующее утро, когда сама пошла в душ. — Ну-у-у, если его можно снять, — задумчиво протянула она за завтраком, — то пусть уж повисит. Спасибо. — Передавала тебе спасибо, — хмыкнула Ульяна, завороженно наблюдая за густыми длинными ресницами, что несколько секунд назад прикрыли его глаза от встречного взгляда. Загородился, спрятал что-то. — А папа, кстати, – привет. Давно здесь колупаешься? После сольника в Егоре неуловимо что-то изменилось, но что конкретно, понять Уля никак не могла. Он будто бы стал еще сдержаннее, еще молчаливее, еще… осторожнее. Будто глубже ушел в себя. Может, у неё паранойя, но ей мерещилось, словно он отступил на шаг. Вроде по-прежнему слушал её, но за минувшую неделю пару раз успело сложиться впечатление, что не слышал. Вот как сейчас. — Часа полтора, — спустя долгие секунды молчания откликнулся Егор. Очнулся, наконец. Чёрт знает, о чем он там думал. Чёрт знает, о чем он вообще последнее время думает, но Улю эта внезапная лёгкая отстраненность, эта не пойми откуда взявшаяся вуаль в глазах напрягала: она укрывала его мысли. Последний их более-менее открытый разговор состоялся по дороге к полицейскому участку. После концерта они даже на покатушки ни разу не выезжали: сам он не звал, а она стеснялась откровенно навязываться и покушаться на его время. «Полтора? Ты хоть ел?.. Нет, конечно!» Спустив с плеча рюкзак и раздраженно отправив под мышку мешающий обзору содержимого увесистый том, Ульяна достала завернутый в бумагу сэндвич. — Держи-ка. Тунец. Ну ничего она не могла поделать с этим желанием лишний раз чем-нибудь Егора накормить, пусть ничто в его виде и не намекало на то, что он нуждается в заботе. Здоровый, крепкий парень в самом расцвете сил. Это не лечится, всё. — Малая, — Егор вновь настороженно вскинул брови и склонил голову набок, — долго ещё ты меня подкармливать собираешься? Думаешь, я святым духом питаюсь? — Да, — ответила Уля без обиняков. — Именно так я и думаю. Вообще не понимаю, зачем тебе холодильник, если там все равно никогда ничего нет. Правда! К нему как ни приди, ничего, кроме каких-нибудь фруктов, овощей и сыра, которыми можно быстро перекусить, не обнаружишь. Иногда находятся яйца, молоко или кефир, но в целом всё это время в Ульяне крепнут подозрения, что в холодильнике Егора за эти пять лет свела счеты с жизнью добрая сотня отчаявшихся хоть чем-нибудь поживиться мышей. Спорить Егор не стал, понял, видимо, что пойман. — Ладно, спасибо. Что там у тебя? — кивнул он подбородком в сторону книжки у Ули под мышкой. — Бакман, — ответила она охотно. — История про одного пытающегося свести счёты с жизнью… пенсионера, — Уля хотела добавить деталей, рассказать, что герой романа очень скучал по умершей жене, которую любил до безумия, но в последний момент провела внезапные параллели и резко передумала. — Ничего такого уж особенного. На мой взгляд, есть у него вещи и более цепляющие. — Ну, в целом согласен, — ловко расправляясь с оберткой, отозвался Егор. — Но и «Уве» тоже ничего. Про одиночество. Отзовется тем, кто с этим состоянием знаком. «Господи, Егор… … … … … …. … …Согласен?» Беспорядочный рой разнообразных мыслей бесцеремонно ворвался в голову, развеяв мерцающую дымку наваждения. По мере осознания только что услышанного глаза сами распахивались шире и шире. Егор свои, напротив, чуть прищурил. Так он обычно делает, когда наблюдает, внимательно слушает, попутно что-то обмозговывая, или пытается эти самые мысли «увидеть». Ту, что об одиночестве, Ульяна поспешно задвинула в сторону, испугавшись, что сейчас-то он в её взгляде всё и обнаружит. Но есть и вторая, не менее назойливая. Вот как? Согласен? Интересно. Вообще-то Ульяна была уверена, что с чтением Егор давно завязал. Во-первых, в его квартире Уля заметила одну единственную книгу – в спальне, когда переодевалась в мотокомбез. И это точно был не Бакман, этого автора она узнала бы по обложке. Во-вторых, он, на минуточку, целый шкаф в библиотеку сдал! Не выказав по данному поводу никаких сожалений. И в то же время… одни из самых ярких и трепетных воспоминаний детства – это воспоминания о том, как Егор читает ей книги и комиксы на все голоса. — Читал, значит? — пробормотала Ульяна. Такой глупый вопрос, понятно же уже, что да. Но иногда в состоянии шока чего только не ляпнешь. — Да. Кто ж его не читал? — искренне удивился Егор. — Его философия мне понятна. «Можно тратить время на то, чтобы умирать, а можно – на то, чтобы жить», — непринужденно процитировал он «Уве». Удивительное дело: вот только вчера вечером глаза, скользя по строчкам, зацепились за эту самую мысль, а сейчас её озвучил он. — Умный дядька этот Бакман. «Фига себе…» Уля подвисла. Ей уже не кажется: в эту самую секунду, после всего пережитого за день, она уверена, что такими темпами к концу года от её убеждений не останется совсем ничего. Вообще. Ноль. Зеро. Пустая пустота. Егор, отец и тут же, получается, мама. Том, Аня.... Что ни день, то какие-то откровения. Словно Некто, сидящий наверху, задался высшей целью в кратчайшие сроки не то что её мирок разрушить, а сравнять его с землей, перекопать, хорошенько утрамбовать и высадить новый газон, чтобы даже намёка на его существование не осталось. В реальность Ульяну вернул голос соседа. — Так… и куда ты сейчас? — Работать, — вздохнула Ульяна мрачнея. Хорошего понемножку, придется довольствоваться тем, что есть. Осознание, что его приятное общество вот-вот придется променять на скучный технический текст, мгновенно испортило настроение. Эти двадцать минут, что они болтали, пронеслись как одна секунда. Это несправедливо. Так ничтожно мало! А ей хочется больше… Вообще никогда никуда от него не отходить! Поджав губы, Егор пару раз понимающе качнул головой. В глазах читалось: «Мои соболезнования». — А то бери ноут и спускайся, — небрежно повел он плечами. — Всё лучше, чем в такую погоду в душной квартире сидеть. «Да?..» Ульяна в смятении покосилась на злостного нарушителя её спокойствия. Для работы ей нужна сосредоточенность, но мгновенно зашедшееся сердце вопило, что уже на всё согласно. Предложение провести вроде и по отдельности – каждый за своим делом, – но все-таки вместе еще какое-то время звучало чересчур заманчиво. Лавочка пустует… Детей на площадке не так уж и много… От шума машин можно отгородиться затычками в ушах. Можно украдкой подглядывать… «Так они и поступили…»***
Это была прекрасная идея. Это была ужасная идея. Сидя на скамейке с ноутбуком на коленках, Уля никак не могла определиться: так ужасная или прекрасная? За последние полчаса из оставшихся двух страниц она перевела полтора абзаца, а в основном же бездумно пялилась в текст, не в состоянии сосредоточиться. В ушах играла музыка, подобранная стриминговым сервисом, а мысли витали где-то там... Как ни пыталась Ульяна погрузиться в рабочий процесс, они шипели и уплывали, их растворяло осознание, что где-то совсем рядом, в десятке метров – Егор. К моменту, когда она спустилась, он уже успел расправиться с сэндвичем и теперь самозабвенно ковырялся в «Ямахе», вновь не обращая никакого внимания на происходящее вокруг. И вот вроде бы пользоваться моментом, позволить себе подсмотреть за ним украдкой, но инстинкт самосохранения с шёпота все-таки сорвался на крик, требуя от хозяйки очнуться, проявить благоразумие и сойти с лезвия ножа. Удивительно: осознание, что он близко, успокаивало, несмотря на творящуюся в душе вакханалию. Так странно: ты всё понимаешь, ты знаешь, как облегчить свою участь или, по крайней мере, не усугубить. Ты взрослая девочка, здесь существует единственное очевидное решение, но… Ты отказываешься. Тебя тянет туда, ближе – к огню. У огня тебе место, всё остальное теряет всякий смысл. Вот твой смысл – прямо перед глазами, ты смотришь на него, осязаешь, ты к нему стремишься, лелеешь его в себе. Не быть рядом, не видеть, не чувствовать, не говорить – изощренное испытание. Гораздо хуже пытки присутствием. Рядом хорошо и вместе с тем плохо, но отдельно – просто невыносимо. Не-вы-но-си-мо. Зазвучавшая в наушниках мелодия вынудила на секунду прикрыть глаза. И беспомощно распахнуть их навстречу катящемуся к горизонту солнцу. Кажется, сегодня Кто-то решил её добить. Garbage. Она знает их тексты наизусть, потому что их любил папа.. «Ты так привлекателен…» — вступая на придыхании, Ширли Мэнсон признает собственное поражение и вынуждает признать и её: сопротивление бесполезно. Оно бесполезно. Капитуляция. Ты так привлекателен, Хочу разбить твоё сердце И взамен отдать своё, Ты властен надо мной... Невозможно! Отпущенный, взгляд взлетает, устремляясь туда, смотреть куда запрещено. На человека, который не просит отдать ему сердце, но властвует над ним безраздельно. Которому не нужны выброшенные ею белые флаги. Он не слышит, как порывы ураганного ветра треплют их полотно. Он не подозревает и, не дай бог, заподозрит. Страх потерять накрывает… Это просто безумие – Ты привязал меня к себе и сковал цепями. Слышу твое имя И срываюсь. Просто безумие… Какое-то безумие… Это… Я не такая, как остальные девушки, Мне с этими чувствами не справиться, И делить я их ни с кем не буду. Я не такая, как те, кого ты знал. Мысли, вспорхнув с насиженных мест, разлетаются по ветру ворохом опавших листьев и голова пустеет окончательно; на звучащий в наушниках глубокий голос, на этот крик о помощи отзывается каждая клеточка тела – каждая ранена. Глаза вперились в Егора, а вокруг всё расплывается. Строчки расползаются и проникают в сердце, в самые тёмные, запыленные, забытые уголки воскресшей после вечного сна души. Крутит. Мозг отчаянно пытается блокировать смысл, но картинки, прорываясь, вспыхивают перед мысленным взором. Одна ярче другой, одна смелее другой, одна отчаяннее, сумасшедшее другой. ...Моё сердце нараспашку. Я позову тебя к себе. Проведем вместе пару часов. Кроме тебя мне никто не нужен. Зачем заниматься самообманом, пытаясь предотвратить падение? Всё так. На секунду оторвавшись от «Ямахи», Егор перехватил расфокусированный взгляд и ободряюще ей подмигнул. «Не скучай», мол. Что полетело ему в ответ? Кислая, беспомощная улыбка. Глаза испуганно спрятались в расплывшихся буквах. ...Ты сводишь меня с ума. Утони во мне ещё раз. Спрячься во мне этой ночью. Делай, что хочешь. Только притворись, что у нашей истории счастливый конец. Дай мне знать, покажи. Всё кончится тем, что мы отпустим друг друга. …кончится тем, что мы отпустим друг друга. …кончится тем, что мы отпустим друг друга. Но давай притворимся, что конец будет счастливым. Давай притворимся, что конец будет счастливым. Что конец будет счастливым. …конец будет счастливым. Да что же это?! Трясущимися пальцами выдрав из ушей затычки, Уля попыталась отправить их в кейс, но выронила на асфальт. Чертыхнулась, подобрала с земли и всё-таки убрала в чехол. С силой захлопнула крышку ноутбука, намереваясь бежать отсюда. Спасаться. От себя. Какая глупость. От многого, наверное, можно спастись, но не от себя. Идея была ужасной! — Хороший парень… — раздался откуда-то справа тихий, чуть дребезжащий голос. — Но несчастный. Вздрогнув всем телом, Ульяна резко повернула голову. На краю лавочки сидела баб Нюра. Как давно она здесь, непонятно. Точно не более пяти минут, что длилась погрузившая в состояние глубочайшего транса песня. Внимательный взгляд выцветших глаз блуждал по её лицу. Без всякого сомнения, баба Нюра видела всё, что в ней творилось в эти минуты, всё, что проживало нутро. И туман, и безысходное отчаяние. И душевные порывы, и разбитое сердце. Казалось, укрыть от этих глаз хоть что-то невозможно. Уля промолчала, лишь головой кивнула в знак приветствия. Хороший? Знает. Несчастный? Видит. Что она сама в силах сделать? Быть рядом. Несмотря на то, что с каждой минутой «рядом» кроет всё сильнее, несмотря на то, что вся она уже крик. Она делает, что может. Правда… — Как же я рада, что вы вновь общаетесь, деточка. Молодцы, — переведя взгляд на Егора, все так же негромко произнесла баб Нюра. — Для него ты всегда много значила. Хоть он молчун еще тот. А Валя-то рассказывала… «Хватит…» Эта бабушка – божий одуванчик – изверг. Вокруг неё одни изверги собрались! Одни тянут вниз, другие вверх, одни влево, другие вправо, вокруг неё не оказалось ни одного равнодушного к их отношениям человека. Что они делают?! Они же разорвут её на тысячи маленьких Ульян! Дайте ей просто быть! Дышать! Укрыться от чужих атак в теплых руках! В его руках ничего не страшно… В его руках станет совсем всё равно. Там, на мосту, ей, казалось, было всё равно… Время стояло, только слезы не переставая лились, и глухой стук сердца отдавался в ухе. — Тогда почему он меня бросил? — прошептала Уля. Оно само вырвалось, против желания. Потому что этот вопрос не даёт ей покоя ни при свете дня, ни при свете луны. — Если сам не объяснил, как я могу говорить за него? — склонив голову, тяжело вздохнула баб Нюра. В её глазах отражалось неподдельное сочувствие, будто она считывала чужую боль, словно всё-всё понимала. — Не по своей воле он ушел, вот что я думаю, милая. «“Думаете”?.. Или по своей?» Эти домыслы, догадки, чужие мнения когда-нибудь с ума её сведут! Она с катушек слетит! Резко подскочив с места, Уля пробормотала: — Извините... Мне пора, работы еще много... Хорошего вечера. — Иди-иди, деточка… — опершись на клюку, прокряхтела бабуля. — И тебе хорошего. А уже спустя секунду за спиной раздалось: — Егорушка!***
Нет сил сопротивляться. Ты повержена. Врываешься в комнату, врубаешь музыку и летишь по комнате с закрытыми глазами, мечешься из угла в угол штормовым ветром. Тебе нужно! Жизненно необходимо! Выплеснуть! Избавиться! Вытрясти из себя, освободиться и задышать! Что поможет лучше танца? …Я надышалась твоими вайбами, И чувствую, как меня размазывает по полу, И одновременно я взмываю так высоко… Запретная мелодия, она давно с тобой. Услышанная однажды и спрятанная далеко, запертая в сердце, а теперь отпущенная, отныне навсегда с тобой. Руки взлетают и падают, обвивают рёбра, колени чувствуют пол, в тебя словно бес вселился. Или ангел. Кто-то ведёт тебя за собой. Не видишь ничего, ты соткана из ощущений. Ты – там. В вывернувшей наизнанку музыке. Губы беззвучно шевелятся, голова рисует круги, мир кружится, запущенные в волосы пальцы сдавливают виски, бесцеремонно бегут по коже лица, сжимаются в кулаки. Ты кричишь. Безмолвно. Каждым бездумным движением, каждой клеточкой себя, каждым взмахом головы. Кричишь душой, рот кривится. На лице – всё. Всё там. Резко, плавно, стремительно, медленно, ввысь, оземь – музыка окутывает клубами, оплетает и лишает воли, одолела и затягивает в омут, тащит за собой в глубины, которых ты так страшилась. Несёт туда, где всё иначе, один за одним вышвыривая железные аргументы прочь из черепной коробки. Прочь! Музыка становится твоими лёгкими, твоей сутью, тобой. Она – ты. Ты – она. Не существуете врозь. …Ты так привлекателен. Возносишь выше-выше-выше, чем мне доводилось бывать. Пожалуйста, никогда не уходи. Что ты со мной делаешь?.. Руки, ноги, плечи, пальцы, грудь, шея, каждый позвонок отдаются этой энергии, каждая капля крови в тебе ею напитана. Веки жмурятся, видит небо, ты этого не хотела. Но не можешь! Больше не можешь создавать в себе и не отдавать, больше не в состоянии яростным движением ластика стирать нарисованное воображением. Твое воображение к тебе немилосердно, оно вынесло тебе приговор. Куда? Куда деть?! Всё это – куда?! ...Пока ты смотришь, я устрою шоу. Сядь, давай поменяемся местами. Я заставлю тебя потерять самообладание… Кажется, агония не закончится, останется твоей вечной спутницей. Вот оно, чувство, что ты так долго безуспешно искала: настигло тебя, без предупреждения перемололо душу, как к такому вообще можно оказаться готовой? Никак. Никогда. Не оказаться к нему готовой! Разве не этого ты хотела?! Вот этого?! ...Я выжму из тебя все соки, растолчу и подожгу. Не успеешь опомниться – и перестанешь понимать, что происходит. Вот так это и происходит. Теперь ясно? Хорошо. А сейчас смотри, что будет дальше. Хочется штурмовать стенку, в бессильном отчаянии падаешь на кровать. Мелодия догорает, языки пламени облизывают и выжигают, разгоняют по венам бурлящую лаву и обдают кипятком живот. «А если бы он предложил, ты бы согласилась?». Чертов Стрижов! Какого хрена он это озвучил?! Ты бы дольше продержалась, дольше. Сдаешься. Отпускаешь себя. Представляя на себе его руки, понимаешь, что путь назад заказан. Отдаваясь воле фантазии, ощущая растущий жар и влажность, чаще и тяжелее дыша, пропускаешь в голове смазанную мысль о том, как потом смотреть в глаза ему будешь. Никак. Больше не будешь. Пусть не будет следующего дня вдвоем, лишь бы бредни воспаленного воображения обернулись явью. Лишь бы целовать жадно и испить до последней капли. Лишь бы чувствовать его в себе, наполняться. Бёдра сжимаются в попытке унять бушующий пожар, но с каждым мгновением он разгорается сильнее, обращая всё твое существо в пепел. Мышцы ноют. И ноют. И просят! Горстку остывшей золы – вот что он от тебя оставит. ...Пожалуйста, никогда не уходи. Что ты со мной делаешь?.. Если бы ты не была Ульяной Ильиной из соседней квартиры, если бы ты не была малой, всё могло бы сложиться иначе. Ты не стала бы ни лишней секунды это терпеть. Он открыл бы дверь, а ты бы с порога спросила: «Массажистку вызывали?». Нет, ты бы не спросила, ты бы констатировала. Он наверняка усмехнулся бы кривовато и подвинулся в сторону, освобождая проход. Ты бы сказала: «Раздевайтесь. До пояса», и притворно равнодушно смотрела, как он покорно стягивает с себя футболку и укладывается на живот на этом самом массажном столе, который, черт возьми, продал, ухмыляется одним уголком рта и запускает руки под голову. И тогда… Ты бы устроилась сверху, прямо на бёдрах. Стол непременно выдержал бы двоих. И, пользуясь тем, что видеть твое лицо он не может, дала бы себе волю. И кусала бы губу, сколько вздумается, рассмотрела бы каждую чёрточку татуировки и пустила ладони гулять по спине и плечам, по лопаткам и позвонкам. Ты бы стала его пытать. Мучительно, долго, с наслаждением. Щекотать кожу волосами, тёплым дыханием, то наклоняясь ближе, то отдаляясь, царапать ногтями и запускать пальцы в волосы. Наблюдать, как вздымаются и опускаются лопатки. Целовать шею, каждый позвонок по очереди сверху вниз, сдвигаться на колени. Ты поквитаешься с ним за всё. Измучить его. Позволить ему развернуться к тебе лицом и увидеть медовые крапинки в глазах цвета лондонского топаза. Или под ворохом густых ресниц не увидеть. Запустить ладонь под пояс, расстегнуть пуговицу на брюках карго цвета хаки. Всё почувствовать. В кого он тебя превратил? Тебя, заливающуюся краской от простых слов, не способную говорить об этом вслух – даже с Юлькой. Густо краснеющую при мыслях, что существуют позы поинтереснее миссионерской. А теперь раздувающую собственную агонию фантазиями о том, как могла бы выцеловывать каждый сантиметр его кожи и кусать нижнюю губу, а потом верхнюю; прерывисто дышать, вжимаясь в него бёдрами. Сводящую саму себя с ума грёзами о том, как позволила бы его рукам блуждать по твоему телу и избавлять тебя от одежды. Как безотчётно подставляла бы шею и истерзанную грудь навстречу… Голова кружится от набравшего красок фильма… Отяжелевшее тело прибило к постели, в каждой клетке тебя бьётся пульс, кровь шумит в ушах, и губы давно пересохли. Горит. Ты бы дала ему взять всё, что ему нужно, дала бы больше, чем можешь дать, позволила бы скручивать себе пальцы и кисти. Ты бы взяла всё, забрала его вкус. Обхватила бы руками, ногами, собой, сжала бёдра в тугое кольцо. Смотрела бы в глаза. В глаза! Задыхаешься. Дверь за тобой хлопнет и больше не откроется. Ты конченая. Конченая… Не будь ты Ульяной Ильиной из соседней квартиры, не будь ты его малой, всё так бы и было. Ты клянешься себе, что понимаешь каждую, каждую вошедшую в его дверь. Каждую, разбившую тарелку на его кухне, каждый крик: «Ты нормальный?!». Потому что это – невозможно! С ним невозможно оставаться равнодушной. Не в обёртке дело, не в мотоцикле, не в гитаре. А в нём самом. В магнетизме и готовности оттолкнуть далеко, в пронзительном взгляде и маске беспечности. В огне и холоде, которые он источает, заставляя все живое вокруг себя рождаться и умирать. В исходящей от него энергии, в стремлении жить и закрыться от всех на семь замков. В желании вскрыть все семь и увидеть, что внутри. Они все падают его жертвами, согласные на что угодно, лишь бы на час или два оказаться ближе. А потом тлеть в языках синего пламени – отверженными. Ты не стала исключением, такая же поверженная. Ты не станешь исключением. Или не было бы никакого стола. Позвонила бы в дверь и снесла с порога… И плевать. «Не плевать… … … … … ... … Твою мать… … … … … … … Что ты со мной делаешь?..» «Это что? Звонок? Опять ключи забыла?..» С протяжным беспомощным стоном скатываешься с кровати, кидаешь мимолётный взгляд в зеркало – из него на тебя смотрит растрёпанное создание с болезненным блеском в глазах и пылающим румянцем – и ползешь открывать. Скажешь ей, что заболела, и не соврешь. Музыка всё еще отдаётся в ушах, звучит в голове, всё еще мучает тебя и пытает. Картинки до сих пор сменяются перед глазами, внутри всё еще ноет, полыхает, а в пустом мозгу пелена. Добро пожаловать в реальность. Ты снова здесь, и хочется тебе одного – умереть. На разговоры с матерью тебя не хватит. Пожалуйста… Открываешь. — Малая, ты зачем добром разбрасываешься? «Что ты делаешь?..» На пороге Егор, в его руках твои наушники, которые ты, сбегая от себя, в себя, оставила на лавке. На пороге Егор, и ты падаешь, падаешь, падаешь в омут цвета топаза в медовую крапинку, растворяешься в одуряющем запахе. Он что-то еще говорит, невесомая, тонкая усмешка сходит с губ, летучий взгляд сменяется долгим, пристальным. Но слышишь ты плохо. А видишь и того хуже, только глаза напротив. Время как тягучий сироп, измывается над тобой, горло сухое, пол плывет. Оказывается, ты тоже что-то говоришь. Шепчешь, сипишь. Кажется: — Зайдешь?«Твои мысли пахнут совсем не так, как слова. И это слышно».