ЧАСТЬ 3: ЮВЕНИЛИЯ
«Кошку видали? Колыбельку видали?» Маленький Ньют о вере в лучшее
□ □ □ □ □ □ □ □ □ □
Щелчок проектора. Запись начинается. Сначала Гон не понимает, что конкретно происходит в кадре: слышно только тяжелое дыхание, чью-то сдавленную ругань, голос звучит юно, даже слишком — ну точно, принадлежит ребенку. Некоторое время эта полутьма так и остается неподвижной, лишь потом начинает рассеиваться: и сквозь узкое грязное окошко пробивается луна. Такая крохотная, что ее диск едва был бы заметен в обычное время, но сейчас… Может, все дело в точке зрения. Это запись воспоминаний, напоминает себе Гон, скорее всего внимание смотревшего было сосредоточено на ней, поэтому луна кажется настолько яркой. Но он чувствует, что это не взгляд «из глаз» — скорее обработка, но подобные артефакты остаются. Абаки не всемогуща, а требования Хисоки крайне сложны даже для ее чудесного хацу. Слышно жужжание одинокой мухи. Необычайно громкий звук. Потом, сквозь темноту наконец-то пробиваются силуэты. Сначала первый — это ребенок. Он лежит на какой-то старой ржавой кровати, на которой есть лишь матрас, возится, отчего Гон его и замечает: на вид ему лет десять, не больше. Он одет в… Гон даже не знает, чьи это традиционные одежки, но это явно что-то из области рядом с Падокией, так выглядит: мотивы проскакивают. Но одежка выглядит грязной, мятой. Мальчишка — это точно он — продолжает возиться, и только сейчас становится ясно, что руки за спиной у него связаны. Сначала он не узнает лицо, но потом вглядывается внимательней: и видит знакомые черты, золото в глазах, и понимает — это же Хисока! О… боги. Настоящий Хисока. Только… десятилетка. От этого зрелища Гон поначалу впадает в ступор, да так сильно — еще бы, кто бы подумал, что начнется все с этого! — что даже пропускает появление второго человека в комнате, чей силуэт постепенно становится ярче с каждой секундой. Ну точно. Все дело во внимании — потому что Хисока замирает и резко задирает голову в ту сторону, и темнота рассеивается, проявляя второго человека. Который выглядит… Точно так же. Это… э… отражение? Нет, не шевелится. Муха, та, что жужжит ранее, продолжает летать вокруг неподвижного второго ребенка, пока не садится ему на лицо и не начинает ползти. В отличие от Хисоки (если это Хисока) второй ребенок выглядит больным, и если бы не хороший слух, то Гон и не различил бы дыхания: едва заметного. Муха продолжает ползти, как ни в чем ни бывало, Хисока явно на это смотрит — потому что Гон видит ее на чужом лице (кадр меняется, приближается к ней) крайне ярко, пока, наконец, не выдерживает и не окликает — тихо. Голос у него еще совсем юный, не сломавшийся, и звучит… звучит. Как это сказать? Это то, о чем Гон и говорит ранее: что-то вне его представления, как и Хисока — такой, намного младше. Интересно, познакомься они, будучи погодками, подружились бы… Но лишние мысли отвлекают от просмотра хорошего кино. — Эй! Хило! Хило, стало быть, второй мальчик. Значит, близнецы. Что ж, это крайне много поясняет в его симпатии к Фугецу. У нее же тоже близняшка была, верно? Качо, как-то так. Может, это одна из причин. Она ведь что-то такое упоминает, при рассказе, что-то про ностальгию… Любопытно, конечно, что его задевает именно это. Как не прячь ты свою натуру, но что-то обязательно вылезет. Видимо, раз он такой активный, все это время он занимает место «Качо», поэтому и чувствует некоторого рода привязанность к Фуу-тян. Но это все равно так… странно? Хисока вообще не выглядит, как человек, у которого были братья или сестры. Скорее как единственный ребенок, который получал все, что захочется. — Хило, проснись! Хило-о-о! Хилоян! Тот не реагирует даже; глаза его полуприкрыты, закатились, в принципе походит на труп — но и Гон, и Хисока знают, что он жив. Муха продолжает свою неторопливую прогулку по чужому лицу, и он начинает дуть: сначала несильно, потом громче, пытаясь ее спугнуть. Но они слишком далеко друг от друга, а муха достаточно нагла, чтобы игнорировать подобный шум со стороны. Он продолжает свои несчастные попытки несколько раз, пока, наконец, не сдается: тяжело дышит и откидывается на спину, злым взглядом сверля потолок. Для десятилетки его лицо необычайно грозно, и таким раздраженным Гон помнит его лишь из коротких интеракций с Каффкой. Некоторое время он лежит молча, не двигаясь. Потом начинает бить ногой стальной каркас кровати. Сначала явно от скуки, потому что тут — кажется, это какое-то полуподвальное помещение, заваленное мусором — делать нечего, да еще и со связанными руками. Интересно, зачем, думается Гону: хотя есть вариант достаточно очевидный и простой, который заключается в банальном похищении. Это логично, и обстановка подходит. Но кино не дает ответов, а Гон решает сыграть в терпеливого зрителя: и потому выжидает, пока в кадре что-то произойдет. Пинки каркаса становятся интенсивней, сильнее, и под конец Хисока буквально бьет эту несчастную железку, не стараясь даже быть аккуратным. Еще чуть-чуть, и кровать развалится, но не это сейчас в его мыслях, очевидно. И вот, очередной пинок уже близок, в глазах Хисоки — азарт и жажда разрушить все окончательно, но он не успевает ничего сделать, потому что стальная дверь, скрытая в темноте все это время, вдруг открывается и ослепляет невероятно ярким светом из коридора. Видимо, Хисоку — тот замирает, как вкопанный, и во все глаза уставляется на высокий силуэт в темноте. Его лица не разобрать даже когда глаза постепенно привыкают: вместо него какая-то каша, словно смазанная запись, но вот голос — грозный, громкий — слышно весьма четко. Человек выглядит сильным, опасным, как профи. Скорее всего это один из похитителей? Он опускает взгляд на Хисоку; тот сначала замирает, в шоке, но потом лицо его принимает невероятно каверзное выражение, и он от души пинает каркас еще раз, на что в ответ тот отдается невероятно протяжным металлическим стоном. Видимо, именно этот звук и приманивает сюда громилу, потому что он тут же хватает маленького хулигана за ногу и поднимает в воздух, словно перышко, и тот начинает брыкаться, вися головой вниз. Насколько яростным может выглядеть лицо десятилетки? Гону кажется это умилительно смешным; он вспоминает свой бой с Ханзо, когда вступает с ним в патетику, и с ужасом осознает, что именно так это видят остальные. Так вот почему они смеются! — Прекрати шуметь, маленький засранец! — Я хочу есть! — верещит тот, продолжая извиваться, как змея. — Вы с утра нам ничего не давали! Даже воды! Хило плохо, а вы просто ждете! Еды, еды, еды, еды! Жрать! — Никакой еды, пока ты так орешь! — Ну и не надо мне еды, дайте Хило! Он продолжает брыкаться, явно не принося этим никаких особых проблем громиле, но тот все же опускает взгляд на вторую койку, где, неподвижный, лежит второй ребенок. Видимо, какие-то шестеренки в его голове все же вращаются, потому что он швыряет Хисоку обратно на кровать — тот тут же возвращается в позу сидя, даже со связанными руками, и смотрит, как волчонок — и куда-то уходит, и, спустя всего пару минут, возвращается с бутылкой воды и миской, в которой сиротливо валяются две горбушки хлеба. Это не какая-то заплесневелая дрянь, выглядят свежими, и одного взгляда на Хисоку хватает, чтобы увидеть, как у того текут слюнки: но он сдерживается и горделиво молчит, пока ему развязывают руки, как и следом — брату. Однако если из Хисоки жизненная энергия так и прет, то второй — Хило — все еще больше походит на труп, и на запах почти не реагирует. Это явно не нравится громиле; он вскидывает голову и кричит куда-то в коридор неожиданно звучным голосом: — Второй так и валяется полудохлый! Что с ним делать-то?! — Не ебу! — крайне вежливо отзываются с той стороны, голос словно на плохо записанной пленке, видимо, потому что его Хисока не особо-то и помнит. — Сделай что-нибудь! Если он подохнет, выкупа нам точно не видать! Ага, угадывает. Верзила некоторое время кружит вокруг Хило, словно коршун, затем сдается и бормочет себе под нос нечто нечленораздельное, оставляя братьев наедине; руки в этот раз им не связывают, и Хисока выжидает — пару минут, для приличия — после чего стрелой срывается с места и подлетает ко второй кровати. Хватает брата за плечи, начинает трясти: сначала несильно, затем так, что у тог откидывается голова. В глазах его — паника, такая искренняя, что Гон диву дается: не эту эмоцию он ожидает увидеть в этой истории. Черт, выходит, Хисока реально умеет делать то же, что и все, просто строит из себя самого огромного в мире дурилу. Зрелище продолжается несколько минут, пока, наконец, Хило не моргает — слабо, едва-едва — затем с трудом поднимает голову и смотрит на Хисоку слезящимися глазами. Он, в целом — полное его отражение, поэтому Гон все равно невольно воспринимает его лицо, как лицо Хисоки, и такое, заплаканное, оно кажется ему еще более странным. Хисока не из тех, кто плачет, это уж точно, даже сейчас заметно. Внутри что-то неприятно скребет, словно нехорошее предчувствие, но Гон торопливо его отсеивает. Глупо. Это только начало фильма, ничего плохого не произойдет. Хисока не такой человек, чтобы нечто настолько глобальное ставить в самый старт. Дальше идут уже слезы, крайне обильные. Еще одно невероятно странное зрелище. — Я уста-а-а-ал… Хочу к маме…. — Потерпи, — шикают на него. — Еще вернемся! Потом будешь ей рассказывать, какой ты невероятно храбрый, что ни разу не заплакал! — Но ты же… — А я совру. Когда Хило начинает вновь хныкать, скулить, Хисока неожиданно улыбается — это приятная и уже знакомая Гону улыбка. Он вытирает брату лицо пальцем, затем подсовывает миску с хлебом и бутылку, и садится рядом. Хило смотрит на это некоторое время, затем поднимает взгляд вновь — слегка напуганный — и осторожно бросает: — А ты… — Я свою уже съел. Взгляд крайне недоверчивый. — Врешь! Ты ешь как свинья. А крошек нет! — Я был крайне голоден, — продолжает врать Хисока с абсолютно честным лицом. Облизывается, делая вид, что объелся. — Поэтому оставшееся я отдаю тебе. Вот такой я щедрый. — Ты просто дурак. Хисока игнорирует выпад со свойственным ему даже во взрослом возрасте легкомыслием. Вот уж что не меняется, так вот это. Крайне любопытное зрелище. И эта ложь во благо… Странно вообще видеть, как он о ком-то так печется: даже с Фугецу, судя по ее рассказам, немного иначе. Но вот, взгляните. Отдает свою долю, обманывает, вся эта игра в добродетель — так для него нетипично. С другой стороны, разве не Хисока помогает ему на экзамене? Но там это происходит жестоко и с мыслью о грядущем, а сейчас… Хисока наблюдает: за тем, как голодно Хило накидывается на эти две несчастные булки, как облизывает пальцы, и, затем, уставший, пристраивается рядом и утыкается носом в плечо. Они близнецы, казалось бы, но все равно ощущение разное: если Хисока проявляет эту свою… хисочность даже тут, то вот Хило? С другой стороны, Гона несомненно радует, что какие-то старые черты остаются: значит, найти понимание будет проще. Узнавать еще какие-то потаенные скрытые черты личности ему уже трудновато, честно говоря. Некоторое время они проводят в тишине: Хило сопит в плечо брату, кажется, засыпает более здоровым сном, пока Хисока сидит рядом и волчьим взглядом сверлит дверь напротив. Нет, ну точно — он, никаких сомнений. Этот взгляд, эта поза. И даже в десять лет… на вид… он все еще выше Гона в одиннадцать, нет, невыносимо! Что это за преступление?! Это все из-за Джина, да? Это все его влияние! Гон отвлекается от глупой злости в момент, когда слышит голос — интонации мягче, тише, стало быть — второй брат, Хило: — В этот раз булочки вкуснее… — Это потому что даже эти ублюдки нас жалеют, — фыркает Хисока, и Хило морщится. — Не ругайся… — Я не буду молчать. Это все из-за деда! — он так крепко сжимает кулаки, что костяшки бледнеют. — Если бы ему было не наплевать, мы бы здесь сейчас не сидели! Сколько прошло, несколько недель?! Я слышал, что они даже выкуп уменьшили, а он плевать хотел! — Может у дедушки нет денег?.. — Глупость! Хисока вскакивает на ноги так резко, что Хило не удерживается на месте и заваливается на бок. Он нервно смотрит на брата, который начинает наворачивать круги вокруг, и это выглядит потешно: такой сердитый десятилетка, только вот Гон слышит всю эту историю, и ему скорее неприятно. Вот они, да? Корни доверия. — Он просто старый хрыч, который думает только о себе! Я его убью! — Нельзя так говорить! — И что он мне сделает?! — Хисока впивается взглядом в Хило, и тот прогладывает дальнейшие возражения. — Оставит меня тут? Да пожалуйста! Но когда я вернусь, я ему точно напакощу! Не знаю… Прибью ботинки гвоздями к полу! — Он тебя наругает. — Да плевать! — А потом маму. То ли это больная тема, то ли еще что-то, но Хисока замирает. Он смотрит на Хило так, словно тот произносит крайне неприятную, но все же правдивую вещь; и Гон гадает, что же там за дед такой, что тиранит семью. Ему не понять — он слышит о подобном от Киллуа, но его семья (кроме странной матери и Иллуми) выглядит в целом нейтральной. Что уж говорить о его собственной. Подобное видится ему чуждым, но Гон — не дурак, и знает, как некоторые люди могут быть ужасными к другим. Даже не как Иллуми — тот хотя бы вбивает себе в голову мантру, что это на благо семьи. Но, вновь, это отлично демонстрирует, почему у Хисоки такая неприязнь к авторитетам. Он поджимает губы, но ничего не говорит, и Хило смущенно ковыряется пальцем в ладони. — Я думаю, дедушка разжалобится… Он не такой злой. Наверняка заплатит. — Это ты говоришь, после всего, что он сделал? Как он орал на нас с тобой? И на маму?! И ты еще веришь в этого ублюдка?! Он срывается на крик, настолько громкий, что звенит в ушах; замирает, прислушиваясь, но снаружи никто не приходит. Отвлечение стоит ему момента: когда он оборачивается назад, то видит, как судорожно впивается пальцами в бутылку Хило, а глаза у него вновь на мокром месте. Вот уж да… Точно, как Фугецу. Некоторое время Хисока смотрит на то, как хлюпает носом брат, затем садится рядом и хлопает его по спине. Обнимает. Вот это уже совершенно на него не похоже, но, думается Гону, это нормально: он часто видит, как взрослея, люди теряют ту толику искренности, что имели до. Как Курапика. Это всякие дурилы, вроде Леорио, почти не меняются, а Хисока-то… Нет, он, несомненно, огромный дурила, самый большой внутри озера Мебиус, но все равно! Они продолжают сидеть рядом, Гон наблюдает — и думает, как нехорошо. Это не та сцена, которую он должен видеть. Но Хисока все равно делится этим воспоминанием, значит, дозволено… Но это нечто настолько личное, дорогое… Может, поэтому он злится, что Куроро роется в его голове. И поэтому тот дает ему улизнуть — потому что видит все это. — Ничего. Не плачь. Все будет в порядке, — он прижимает брата крепче, продолжая сверлить взглядом дверь. — Мы отсюда обязательно выберемся.□ □ □ □ □ □ □ □ □ □
Следом — черный кадр. Переключение сцены. Видимо, проходит какое-то время. Гон не может сказать точно, но видит, как меняется что-то в комнате: двигаются кровати, луна в окне меняет положение, а из одежды традиционного покрова на Хисоке остается только майка на несколько размеров больше, видимо, от одного из похитителей. Те и правда сочувствуют детям. Странное зрелище: чтобы похитители были добрее, чем родной дед. Или, может, размышляет Гон, это все хитрый план? Чтобы не платить? Да, второй брат выглядит травмированным этим событием, но Хисока — просто злым, но никак более. Не сказать, что на нем это как-то отражается. Хотя… Гон не особо специалист в психологии, он вроде думает, что муравьиная охота не оставляет на нем особого следа, но все утверждают обратное. Сам он замечает заметные перемены лишь после схватки с Джайро. Хило спит рядом, утыкаясь носом в плечо брата. Хисока следит — этот взгляд Гону хорошо знаком, и поза, он чего-то ждет… Может, просто подслушивает от нечего делать, потому что через какое-то время за стеной начинаются разговоры: едва слышные, но даже Хило приоткрывает глаза. — … не понимаю, что с ним не так. Мы уже столько времени ждем, но ему абсолютно похер! Даже цену снизили. — Может, они не его внуки? — Да глупость. Они точно дети той актрисы. — Но уже почти месяц!.. А толку? — Это дела больших семей. Клан Риэн как одна неповоротливая машина. Дай время. Он точно заплатит. — Что-то я… — Слышишь? — Хисока выразительно смотрит на Хило, когда они пересекаются взглядами. — Деду плевать. Только не реви опять, — он видит, как брат сразу насупливается и пальцем вытирает ему глаза, после чего самодовольно заявляет: — Да так даже лучше! Представь! Мы сваливаем от деда, присоединяемся к этим ребятам, они нас учат… Как в тех фильмах, в которых снимается мама. По-моему, отлично. — Никто нас не возьмет, — скулит внизу Хило, в ответ на что получает закатанные глаза. — Фуфло. Кто откажется от бесплатных учеников? Они нас и так кормят. Начинается спор; в основном бессмысленный, но Гону забавно смотреть на то, как теперь Хисоке приходится переубеждать кого-то столь же упрямого, как и он сам. Отличное зрелище! Да, конечно, не тот уровень — это же десятилетка, в конце концов — но есть в этом что-то… Ладно, не время злорадствовать. Даже Хило, казалось бы, наиболее спокойный, втягивается в спор, и в конце концов они ругаются на равных. Но это не затягивается надолго; они оба замолкают, когда снаружи слышится какой-то шум и скрежет, а затем — сдавленный стон. Хисока мгновенно настораживается, в его глазах — азарт, и он подбирается ближе к двери, явно намереваясь выглянуть. Хило следует за ним хвостом, но, в отличие от брата, от всего энтузиазма в споре не остается и следа: он жутко напуган и крепко вцепляется брату в одежду. Хисока этого, кажется, даже не чувствует. Встает около края двери, на цыпочки, но роста не хватает. Старается подпрыгнуть и повиснуть на решетке, но Хило продолжает тянуть его вниз, отчего тот спрыгивает назад и недовольно смотрит на брата. Скрещивает руки, грозно тычет в него пальцем. — Ну-ка отцепись! Там наверняка что-то интересное! Не могут же они просто так… Хисока, вестимо, хочет сказать что-то еще, но не успевает и слова пикнуть, потому как та самая дверь, на которой он висит пару секунд назад, сносит с петель. Она отлетает в сторону кроватей с таким жутким грохотом, что оба близнеца замирают и уставляются на нее с немым ужасом: хотя бы потому, что не встань они с места, их бы расплющило. Но затем на лице Хисоки — полный восторг, когда как Хило так и перекашивает от ужаса. Он вздрагивает, когда брат вцепляется ему в плечи и невероятно возбужденным тоном шепчет: — Это наш шанс! Слинять! Драпаем! — А как же план со вступлением?.. — Пофиг на вступление! Что-что, а любовь принимать решения на месте, забывая про старые, Хисока явно не утрачивает со временем. Он хватает Хило за руку и тащит следом, вперед по темным коридорам. Путь неясен, и Гону думается, что это из-за влияния времени: такое сложно запомнить. Хило слабее, думается ему, поэтому он бежит медленно, но Хисока вцепляется в его руку мертвой хваткой и все тащит и тащит за собой. Его взгляд так и горит огнем, и Гону странно думать, что такой человек — настолько верный брату, который бы его взрослого ни за что бы не заинтересован — как-то превратился в того Хисоку, которого знают сегодня все. Который ради жажды адреналина вновь и вновь бросается на Куроро и «Пауков». Что же там происходит, в этом будущем? Между этой сценой и встречей Хисоки и Абаки? Все крайне туманно. Наконец, они вдвоем вылетают на пустырь: видимо, когда-то это было комнатой, но сейчас тут лишь руины и пробитый потолок. Прямо в центре стоит силуэт, еще выше, чем предыдущий громила: с длинными вьющимися серебристыми волосами, и Гон осознает, что знает это лицо — из рассказов Киллуа, да и смотрел на фотографии на сайте Охотников (чисто из любопытства). Сильва Золдик, моложе, чем он его помнит. Ну еще бы. Он держит за глотку одного из похитителей, сжимает глотку так, что та с хрустом ломается: от этого зрелища Хисока вздрагивает, а стоящий позади Хило в ужасе закрывает рот рукой, словно его вот-вот стошнит. Но они не одни в помещении. Видимо, не всех похитителей Сильва успевает добить — или просто собирается сделать это позже, потому что они для него — просто сошки, не способные навредить. Нет смысла торопиться. Но дети — непредсказуемый элемент, и, когда позади близнецов вырастает силуэт, когда кто-то хватает Хило за глотку и вскидывает руку — отчего тот дергается в конвульсии, когда прижимает к его шее ржавый старый нож… Что-то внутри Гона клокочет. Не в нем одном: Сильва бросает на противника один лишь меткий взгляд, которого достаточно для того, чтобы остолбенеть; но не это привлекает Гона на экране, не на этом фокусируется кадр. Следом доносится фраза — меткая, как в старых вестернах: — Убью парня — ничего не получишь! А следом Хисока бросается на него. Ну, пытается. Это красивая сцена, с бешено горящими глазами, замедлением, но оно нужно исключительно для того, чтобы показать, с какой скоростью врезается тому мужчине в голову толстая золотая игла, заставляя его разжать пальцы и осесть на землю. Хисока даже двинуться толком не успевает, потому что Иллуми — это сто процентов Иллуми, еще совсем юный — успевает атаковать раньше. Сильва хватает Хило за шкирку до того, как тот упадет на землю. Пока тот закашливается, а сам он легонько стучит ему по спине, он поднимает взгляд на сына и абсолютно будничным тоном, на какой способен лишь истинный патриарх семьи ассасинов, интересуется: — И как тебе урок? — Я ждал чего-то сложнее, — в своей стандартной манере искренне отвечает Иллуми. Сильва явно хочет ответить ему что-то насмешливо, судя по тому, как искривляются его губы, но опускает взгляд вниз, где возмущенно вертится Хисока. Так и сверлит его взглядом, все это напоминает Гону о моментах с упущенной добычей. Тоном абсолютно недовольным заявляет: — Я сам мог спасти Хилояна! — А ты, значит, тот самый буйный. Сильва хмыкает, пока Хисока вылупляется на него во все глаза, и вместе с отцом Киллуа ухмыляется Гон. Значит, это у него из детства, да? Какие-то вещи абсолютно точно не меняются.