ОВЕРДРАЙВ-44

□ □ □ □ □ □ □ □ □ □

Шаг за шагом. Быстрее, быстрее… Коридоры остаются позади, и фигура бежит вперед: ее лица не видно, так поставлен кадр, но Гону кажется, что это вовсе не Хисока — что-то в движениях, дыхание частое-частое. Хило — да, это все же Хило, в какой-то момент становится очевидно, правда немного старше — бежит вперед, у него странно воодушевленное выражение лица, легкий румянец, и вся эта сцена тянется, тянется… Коридор кажется бесконечным. Голоса у близнецов одинаковые, различить разве что по интонациям, поэтому когда начинает говорить закадровый голос мертвыми равнодушными интонациями, в которых больше серьезности, чем того восхищения, что сейчас царит в глазах Хило, Гону думается, что вот он — Хисока. Но странно поставленная сцена: почему так? Или тут намек на что-то… В любом случае, он прислушивается к тому, что начинает говорить диктор, и подобное, озвученное ребенком, почти неестественно омерзительно в некотором роде: — Мать окончательно разорвала контакты с отцом ушла из семьи. Вместе с собой она забрала нас, пыталась уговорить и Нико, но тот заупрямился. Упертый придурок. Между собственной матерью и попыткой подлизаться к деду он выбрал второе, не могу поверить. Но плевать: без него даже лучше. Так мы думаем первое время, пока живем припеваючи, но потом выясняется, что дед берет за глотку лучших режиссеров и студии. Позади медленно бегущей фигуры Хило, окрашивающейся в черный, подобно тени, начинают возникать образы: недолгие, больше похожие на ретро-записи или фотографии. Вот Хисока и Хило сидят рядом с дверью и прижимаются к ней ухом, слушают разговор: а там Хоши Морро ругается с кем-то по телефону, почти умоляет. Ее голос едва различим, сильно замедлен, но даже так Гону удается разобрать мольбы о дальнейших переговорах. Женщина на экране выглядит отчаянной, и резкие черные тени, очерчивающие ее лицо все сильнее, сильнее, придают ей пугающее, невероятно страшное выражение. Гону думается: да, пожалуй, так выглядит Хисока, когда он в бешенстве. Что-то в этом образе он берет от матери целиком. Кровь одной крови. — Но ссориться с дедом — все равно что перейти дорогу человеку, что держит твою жизнь в кулаке, — голос Хисоки на фоне в этот момент приобретает ядовитые нотки, излишне неестественно звучащие в столь юном голосе. — Разве ты будешь намеренно злить божество? Что-то я так не думаю. Но я подозревал, что все так и закончится. Но ничего не сказал. Все равно меня никто бы не послушал, тем более брат. Он-то был окрылен…. Подальше от деда и брата. В итоге, в общем, все сложилось именно так, как я и боялся. Потому что я помнил, что перед каждым фильмом матери крутили заставку студии — треугольник с коротким названием на фоне моря — а после уже фильм. И именно с этими людьми дед иногда встречался в поместье, выгоняя нас подальше от офиса. Ох, думается, так вот оно что. Подозрения Гона оправдываются: выходит, по телефону в воспоминании Хоши Морро говорит с представителем студии, режиссерами, кем угодно — в попытке вернуть свое место на пике славы. Но никому не нужны проблемы со столь влиятельным человеком, как Риэн Коушедон, и потому никто не хочет переходить ему дорогу — и брать на работу его опальную дочь. Манипуляция во всей ее красе, взять в заложники финансы и давить до полного поражения. Гон тяжело откидывается назад, продолжая наблюдать кадры: несколько похожих, с попытками договориться, и всеми — безуспешными. Чем дальше это продолжается, тем больше напоминает диораму, в которой фигуры главных действующих лиц искажаются до почти ненатуральных и плоских картонных изображений: может, это тянется настолько долго, что для Хисоки перерастает в настоящий абсурд, что он лишь подчеркивает подобным изображением. Это ведь то, о чем говорит Абаки, да? Воображение вольно изменять подсознание, влияет на запись. И Хисока решает оттянуться по полной, раз уж он человек сцены. Это в какой-то степени мило. Мило и грустно — потому что теперь Гон знает, что за этим стоит. Перелистывание картонных сцен заканчивается вполне четкой фотографией, недвижимой, на которой изображен главный въезд в Амдастер — Гон узнает его вполне четко, потому что это место не меняется даже спустя… сколько бы лет там не проходит. Сколько Хисоке, около тридцати? Наверное уже чуть больше. Так что, наверное, проходит чуть меньше двадцати лет. Для такого человеческого муравейника, как этот гадюшник, просто невероятная стабильность. Но люди тут живут другим, как известно, яркими красками: а они кажутся красивей в прошлом, чем в настоящем. Так живет и Амдастер — цепляясь за былое. Молчавший до этого на фоне голос продолжает свой рассказ: — Ей отказывали почти все, кроме самых неприхотливых и неизвестных режиссеров. Пытались выехать на ее имени. Но публика быстро забывает тех, кто скрывается с большой сцены… — да уж, понимает Гон, эти монологи Хисока явно пишет недавно, потому что дети так не выражаются. А драматизировать на пустом месте это он мастак. — Деньги постепенно кончались, жить как и раньше стало дороже… Сначала мы переехали в квартиру поменьше, но и потом и она стала не по карману. И вот, — тон тянет почти с наслаждением, — мы оказались в этой помойке. Кадр позади бегущей тени меняется: видно крохотную тесную комнату, с которой почти все пространство занимает кровать и узкий шкаф: Хоши Морро стоит перед зеркалом и прихорашивается, наносит макияж узкой кистью, выглядит… почти гипнотизирующе. То, как медленно ведет она рукой в сторону, и позади той остается алая краска. Комната вокруг выглядит дешево, не грязно, но очень… захламлено и бедно, но вместе с этим сама она — почти идеально, как кукла. Прическа собрана в идеальный пучок, каждая выбившаяся прядь — намеренное упущение. Да, она — красива. Не просто симпатична. Почти идеальная красота. Удивительно, что ее так просто отпускают киноделы большого мира: огромная глупость, думается Гону. Сам он больше по красоте внутренней, у него из друзей-то половины — химеры и прочие гости из кошмаров, как Наника, но даже он способен признать: да, жутко красивая. Невероятно. Пока она наводит марафет, позади, на кровати, сидят Хисока и Хило и играют в карты: какую-то простую игру с вытягиванием нужной вслепую. Хило постоянно проигрывает, это видно по тому, как он куксится и морщит нос, а вот Хисока… Ну, что ж, фыркает Гон, говноедские ухмылочки у кого-то явно зарождаются крайне давно. Одежда на них уже не такая, как в воспоминании о поместье, но они выглядят довольными — это факт. В какой-то момент Хоши Морро замечает их маленькие шалости и оборачивается. Прекращает краситься и наблюдает, в зеркало, в эту секунду камера фокусируется на ее глазах, и тому, как она едва заметно улыбается… Гон, вообще-то, не самый огромный специалист по умилениям, он прямолинеен, как камень, и ему это все говорят, но даже он в эту секунду не может сдержать снисходительного смешка. Даже в свои воспоминания кое-кто запихивает любовь к мамочке, да? Хисока, ты не можешь скрыть то, что думаешь на самом деле! На самом деле ты все еще испытываешь к кому-то симпатию, да еще и такую, дурилка! Это смешно!.. Сильно, но потом Гон медленно выдыхает. Какая уже разница. Эти мелочи остаются в тени его деструктивных наклонностей, в которые он себя насильно загоняет. Глупо все это. Очень глупо. — Амдастер — город, в который нам приходится перебраться. Здесь еще остаются денежные мешки, которым она интереса: не как актриса, правда, а как женщина. Ногти неприятно скрипят по подлокотникам. Может, это просто пустые догадки. Может, фантазия ребенка, ревнующего мать к работе. Может… Кто знает, что происходит за кулисами на самом деле. Мысли Хисоки в этом плане — не аргумент. Но можно сколько угодно продолжать обманывать себя, убеждать, что все это не так, но правда-то ясна, видна невооруженным взглядом, даже ему, человеку в этом крайне несведущему. И от этого на душе так противно, словами не описать. Как тогда, с Палм, когда ей приходится приехать в Восточный Горуто для шпионажа. Но тогда голова забита совсем другими мыслями, и отвлечься как-то легче. Затем, экран резко темнеет, но не смолкает голос рассказчика: — Так прошло около двух лет. Это не могло тянуться бесконечно, даже брат это понимал. После хорошей жизни в поместье такое — словно кошмар, но… Думаю, в какой-то момент я просто к этому привык. Ко всему плохому привыкаешь. Та же квартира, но вид: еще более пустой и бедный. Пустая. Денег начало не хватать. С большими запросами надо много зарабатывать, а при резкой смене парадигм это гораздо сложнее. Скорее всего так и случается, понимает Гон, когда зрелище пустой комнаты все продолжает висеть на фоне, без звука, пугающей мертвой картинкой. Даже краски бледнеют, ярких цветов не остается, лишь бесконечная огромная серость. Противное зрелище, и ведь, скорее всего, это взято напрямую из воспоминаний, без редактуры. Он нервно барабанит пальцами по подлокотнику. — Ну, думаю, все это не так важно, все равно мама нас любит, и… На секунду — картинка меняется совершенно. Вся. Крупный план, чужие тонкие пальцы на глотке со сломанными ободранными ногтями, сжимающие так сильно, что кожа синеет, и… Опять серая комната. Что это… Фон наконец-то темнеет, когда как фигура по центру кадра — наоборот, обретает краски, и Хило все бежит и бежит… Но почему Хило? В этом есть какой-то глубокий сакральный смысл? Может, что-то в этой сцене тяжело для восприятия со стороны, вот Хисока и пихает образ из памяти — брата. Наверное. Если он намутил бы что-то невероятно сложное, Абаки бы его загрызла, в этом Гон абсолютно уверен. На все сто! Она с дурилами на мелочи не разменивается, это да… Но это все равно интересно. С точки зрения, что Хисока не держится за прошлое, но тут Гон видит целую уйму зацепок. — … и нам даже удалось найти себе подработку, мелкую, но хоть какую-то. Лишние деньги — лучше, чем ничего! Мы разносим газеты, носимся по всему городу! Брат предлагает украсть чей-то велосипед, и я все больше и больше склоняюсь к этой идее, тебе не понравится, знаю, но… — Мама! — окликает Хило. Положение камеры резко меняется, лицо Хило — по центру, но глаза словно обрезаны — видно лишь часть лица, в основном — улыбку. Он резко распахивает дверь, и в этом моменте — все, торжество и гордость от осуществленной идеи, и чем медленней скрипит дверь, чем дольше тянется момент открытия, тем сильнее все скручивается в животе в предвкушении — о, Гон знает, что сейчас не будет ничего хорошего. Это даже не логика клише, хотя о чем речь сейчас, в воспоминании? Не было бы смысла так сильно зацикливаться на этом моменте, но пазл начинает складываться, и тонкий мостик между моментом, когда две слишком далекие точки — воспоминания о поместье и грядущая встреча с Каффкой — вырисовывается все четче и четче. — Эй! Мама! Я… И прорывается звук — жутко громкий скрип. Улыбка дергается, в конвульсии, уголки губ медленно опускаются. Следующая сцена мелькает ровно секунду. Всего два цвета в кадре: черный и алый, насыщенного кровавого цвета, а перед ним — четкий силуэт с переломленной шеей в петле. Ровно секунда — столько длится этот момент, но цвет — жутко яркий, мелькает настолько быстро, и Гон резко моргает: но картинка отпечатывается и на веках. Так это помнится Хисоке, так этот момент вспоминает он, и знание, что он даже не различает лица, заставляет что-то противно скрестись где-то внутри. Но Хисока же ненавидит жалость, да? Поэтому… Гон тоже не будет жалеть. Он крепче сцепляет зубы, когда видит стекленеющий взгляд Хило, как начинают дрожать у него губы, но тот даже пискнуть не успевает: позади вырастает рука, две, и закрывают ему глаза. Затем рывком вынуждают обернуться — а там сам Хисока с жутко темным лицом. — Не смотри! — Но… Но… На глазах у Хило стоят слезы. — Заткнись! Не смотри, я сказал! Сам он поднимает взгляд вверх, за спину Хило, и Гону чудится, будто в эту секунду в углу кадра он видит фрагмент чужой кожи, белой, с цветущими на ней желтеющими синяками. Проектор щелкает, и кадр меняется. Темнота. В ней видно только экран пузатого лампового телевизора: там, на теряющем цвет экране, видно Хоши Морро — как она поет что-то легкомысленное, про любовь. Помехи иногда заглушают песню, но мелодия такая навязчивая, что сразу прилипает, особенно это повторение одного и того же слова… Любовь, любовь, любовь. Вновь щелчок. Темнота. Зал постепенно погружается во тьму. Сейчас бы обмозговать все это, не зря тут эта лунка, но Гону просто неприятно. Он не любит чужие драмы: они его не касаются, это не то, во что в принципе хочется лезть. Честно сказать, несмотря на то, что его так и манит раскопать всю подноготную Хисоки, такие моменты — то, что его до этого останавливало. Невольно, конечно; вслух этого никто так и не произнес. Подобное вынуждало задумываться о предательствах, их мотивах: зачем, пережив подобное, надо было лишать кого-то дорогого человека? И ладно полные незнакомцы, но «Пауки» работают с ним два долгих года. Зачем?.. До этого Гон размышляет, что он и вовсе не знает своей семьи. Или, что мать Хисоки — одна из тех ярких красивых женщин, которые продают тело и не заботятся об отпрысках; и один из тысячи голодных крысят, он копирует ее поведение. Но теперь все еще более путанно и глупо: получается, весь его образ — игра? Ну, то есть… Да! Это Гон знает. Но зачем? Такой — Хисока из воспоминаний — наверняка бы вызвал симпатию со стороны «Пауков», многих. Зачем, обладая харизмой и уверенностью, отталкивать всех прочь? Но теперь ясно, почему Фугецу, никчемный боец в то время, его привлекает. Потому что в ней он видит Хило. Но что стало с Хило?.. Тоже — мертв? Или какая-то ссора? Мертв, находит осознание. Ну точно. Он же говорит, что теряет кого-то. Проектор щелкает еще раз, звуком, словно меняется катушка с пленкой, а потом на полотне начинают мелькать цвета, один за другим: и вновь сцена — в этот раз без вычурных постановок кадра или камеры, то, предыдущее, наверное было воспроизведением эмоций в тот самый момент, когда была найдена… Место все то же — комната, но цвета ярче, словно восстанавливается баланс. Какие-то незнакомые люди в строгих костюмах нараспашку, ходят туда-сюда, что-то осматривают; их переговоры нечетки, почти полушепот, и Гон начинает искать взглядом Хисоку… Находит, довольно быстро: тот, вместе с Хило, сидит в углу, волчьим взглядом глядя на неожиданных гостей. Да… Этот взгляд, помнится, Гон видит при упоминании Куроро, при разговоре о Каффке. Хило совсем рядом утыкается в колени лицом и ничего не произносит. Да уж, сразу ясно, кто у них ведущий в тандеме. — Да, — один из людей болтает по телефону, сжимая громоздкую трубку старой модели. Ого, сколько же ей лет! — Да, конечно. Нет, мы все обыскали… Ничего больше не нашли, — его взгляд опускается на Хисоку, и он приспускает очки. Хмурится. — Только детей. Что? Нет!.. — Набрала долгов, а потом сразу в петлю, — смешок где-то рядом. — И кто теперь будет платить? — Заткнись, Ринго! Не при детях. — Да че ты… Хисока сжимает кулак, так, что костяшки белеют, но неизвестные даже не обращают внимания; действительно, фыркает Гон, какое им дело, жутко занятым ростовщикам, до каких-то детей? Но они все равно смотрят на них — те двое, чуть поодаль, такие же невзрачные и одинаковые, как и первый самый в сцене — чтобы потом продолжить свой нелепый треп: — Если мы продадим детей на органы, то все окупим. С лихвой. — Сразу после того, как ты продаешь свою почку, Ринго. Дети патриарха!.. — Да че мне твой патриарх? Он мне до одного места. — Когда на тебя нападут метеорские крысы, не расстраивайся, пожалуйста. Грустить по тебе не буду. — Но… — Заткнись, Ринго! У патриарха… того противного строгого старикашки есть (были?) какие-то связи в самом мусорном городе мира? Ну еще бы. Почти как правило: у каждой влиятельной семьи по одному подозрительному контакту, и вся эта паутина связывает такие места, как даже Йоркшин, с Метеором. Ничего удивительного, конечно. Даже Гон, при всем своем амплуа Я Ничего Не Шарю В Политике Отстаньте, это понимает — весь этот клубок един, вместе даже с Ассоциацией. У Киллуа тоже крайне знатная семья, а чем они занимаются — всем известно. — Босс!.. Что будем делать? Или реально тащим к мяснику? Тот, что с телефоном, опускает трубку вниз и сверлит их взглядом. Затем — всего на секунду — его взгляд пересекается с Хисокой, вновь, но Гону не видится в этом ничего… враждебного. Может, этот тип их жалеет. Удивительно видеть подобное запечатленным, Хисока категоричен просто невероятно, это он на своей шкуре понимает, а тут отчего-то запоминает какого-то человека из прошлого, которого видит-то от силы один раз — так, что даже лица конкретного вспомнить не может, все три гостя одинаковые. (или это близнецы?..) Главный сглатывает и резко отворачивается. — Свяжись с представителем семьи. Если там все совсем плохо, то может и сплавим, но если патриарх даст приказ тащить — ты будешь умолять богов, Ринго, чтобы они твое тупое ебало не запомнили. Кем бы не был этот Ринго, ему явно повезло. Эх, Хисока! Не проявилась еще твоя мстительная душонка, да? Пока троица продолжает обсуждать свои жутко важные вопросы о дальнейшем, все эти тонкие бизнес-процессы продажи детских органов, фокус камеры смещается с них на ближний план: где Хисока наклоняется к Хило и дергает того за рукав. Тот — все еще в глубоком трауре, и почти не реагирует на попытки расшевелить, и Гону думается: да уж. У Хисоки не в порядке с головой уже тогда — наткнуться на труп матери и не отреагировать толком. Это даже для Гона ужасно, а тут!.. Невероятно. Моральные компасы смещены только так! Упрямство в ответ его явно раздражает до той степени, что он даже на секунду сбрасывает амплуа заботливого братца и дергает Хило за руку так сильно, что тот аж заваливается на бок. Но смягчает гнев, встретившись с плаксивым взглядом. Чуть отворачивает его от деловой троицы, после чего тихо шепчет: — Если мы тут останемся, эти ублюдки потащат нас обратно к деду! — Ну да… Мамы-то больше нет… Молчание, Хисока морщится, будто ему это напоминание — как кость в глотке. Может, не все тут потеряно. Просто сам Хисока запоминает лишь злость, с него будет. — Мамы… Да, — он медлит. Потом вновь хватает брата за руку. — Давай сбежим! Хило вылупляется на него, продолжая шмыгать носом. — Сбежим?.. — Ну да! Глаза у Хисоки горят, так ярко, таким невероятным, что Гон даже стопорится; на его памяти он его таким вообще ни разу не видит, как это назвать… Не «живым», но… Со столь яркими эмоциями. Для Хисоки, которого знает Гон, это вообще не свойственно: он более молчаливый, что ли, спокойный. Может, то, что произойдет дальше, его так изменит, но пока что Хисока тот и Хисока этот — словно совершенно разные люди. Но эта одна волна их с Гоном, про риск и не любовь думать головой — это да, чувствуется и сейчас. Вопрос явно ошарашивает Хило, так сильно, что он смущен: поджимает коленки, упирается в них руками и смотрит вниз, стесняясь. Потом робко интересуется: — Но куда? — Да куда угодно, блин! На улицу! Будем жить так, как хотим мы, а не дед, — Хисока морщится при упоминании, будто лижет лимон. — А он может нахер сходить, пень старый. Ничего сложного! Мы и так последний месяц только и делали, что на улице торчали, ничего не поменяется! Да блин, Хило, хватит ныть. Ты же не тупой. — Но тогда мама все еще… — Мама, — сердито возражает он, — сказала бы тебе, что ты нытик! Хватит реветь! — Мама такой глупости бы не сказала! — Ну а я — говорю! Хило тут же обиженно поджимает губы. — Хисо, ты — задница. — Ой-й-й-й, да? Ну это ничего, — самодовольно фыркает он с тем самым видом, который знатно бесит Гона уже в настоящем, вот уж точно совершенно не меняется, взгляните на этого дурилу, — ты можешь сколько угодно обзывать меня дома у деда, пока до тебя будет докапываться Нико, а я буду свободен! Тут! Делать что хочу! И покупать столько жвачки, сколько захочется мне! То ли аргумент про одиночество работает убойно, то ли — просто ужас — про жвачку — но Хило замолкает и перестает лить слезы. Хисока здорово его отвлекает. Тренируется на брате, видимо, а потом использует уже на Фугецу, доставая ее глупыми шуточками; бесить скромников у него выходит на все сто. Но злится он немного иначе, чем Хисока, и это забавное наблюдение: черты лица у Хило мягче, он в принципе выглядит как человек спокойный и добрый, и с братом это дает невероятный контраст. Даже хмурится он будто с трудом, лицо под это не заточено. … смешно, потому что они одинаковые. Не близнецы… Нет, блин, как это слово. Двойняшки! Некоторое время стоит тишина, слышно лишь далекие голоса на фоне; в комнате остается только тот парень, Ринго, которому больше интересно подслушать болтовню товарищей, чем следить за детьми. Окно, открытое, совсем рядом, и на нем делается такой сильный акцент… Понятно, как именно эти двое линяют. Хисока вновь оборачивается, выразительно изгибает бровь — намек вполне очевиден, остается лишь дождаться решения Хило… Но Хило — всего лишь ведомый в этом дуэте. Такой как он никогда не научится делать что-то самостоятельно, если Хисока его не толкнет. Так размышляет Гон. И если о Хило он ничего не слышал, то… Может, поэтому Хисока больше ни за кого не держится. Как-то все это противно, тоскливо. — Тут полно беспризорников. Ты и сам видел! Целые стаи. Найдем куда прибиться, а с нашими умениями — тем более, — азартно скалится он. — Все лучше, чем торчать с дедом и братом. Хило, видно, еще сомневается. Опять куксится: — Но это же опасно… Дома хотя бы будет тепло, и еда будет, а тут… — Зато там будет дед! И Нико! Ты хочешь к ним? Хочешь? — брат трясет головой, и Хисока довольно скалится. — Вот видишь. Поэтому сейчас я швырну в этого Ринго чем-нибудь тяжелым, а ты сигай в окно. И не оглядывайся! Я прямо за тобой буду. Не хнычь, — пальцем он вытирает набежавшие слезы и фыркает. — Оставь это для себя. И постарайся. Мама вот старалась ради нас! Не смогла, поэтому теперь у нас выбора нет. Сможем мы. Ну же. И вот, кажется, настает тот самый Драматичный Момент побега, рука Хисоки уже тянется к настольной лампе… И экран темнеет. Гон так и сидит, разинув рот. Вот это да! Хисока, вот засранец, даже после смерти умудряется его обломать! Нет, просто невероятнейший дурила, это ужас какой-то! Некоторое время он озирается по сторонам, думая, не было ли все это каким-то грандиозным розыгрышем, мол, на этом вся кассета, но в зале все еще темным темно; значит, будет продолжение. Поэтому он решает подождать: терпеливо сидит на месте, пока запись все молчи и молчит… Но потом экран загорается блеклой вспышкой. В этой сцене нет ни Хисоки, ни Каффки — поэтому Гон поначалу тушуется; но потом размышляет — скорее всего был еще какой-то свидетель, велась же речь о беспризорниках. Скорее всего Хисока такого нашел и выпросил этот крохотный фрагмент воспоминания. Или сам додумал — кто знал? Но запись не выглядит фальшивой, будто еще одна ровная деталь в этом выдранном из памяти фильме. Там — два человека около дорогой машины, прямо под вывеской Амдастера. Один из них — сухой мужчина в очках с крайне невыразительным лицом и редкими седыми прядями; выглядит снобом по мнению Гона, но, может, у него просто та болезнь, как у старшего брата Киллуа, когда твоя рожа напоминает невыразительную воблу. Он отдает какие-то документы стоящему рядом человеку, кивает; когда оборачивается, то первым, на что натыкается взглядом, становится Нико — повзрослевший, но все с тем же крайне самодовольным выражением лица. Но как-то по-детски. Чем-то это напоминает Гентру, но… гм, помягче. Неизвестный человек в очках крайне подходящим ему субтильным голосом замечает: — Соберись, Никошинван. Ты здесь для обучения. — Да, да… Того явно это не особо интересует, но человек в очках и не пытается продолжить его убеждать. Лишь захлопывает папку с документами и резким жестом поправляет очки. — Сегодня я покажу тебе, как следует вести дела.