□ □ □ □ □ □ □ □ □ □
Джайро — опасный высокоэффективный психопат, которого необходимо устранить. Одно его существование подвергает мир угрозе, и, несмотря на то, что Гон понимает логику, которой тот мыслит, несмотря на видимую адекватность, он все еще обязан его устранить. Нет человека опасней, чем одержимый собственной идеей и эгоизмом, и тем более тот, в чьих руках есть нечто опасное… будь то бомба или нэн. Церредрих — такой же. Человек искусства… Богема, которую влечет только омерзительное. Человек, чтущий уродство, а не красоту. Он тоже опасен. Гону стоило его убить, таким лучше быть мертвыми, чем живыми, но, наверное, это то, о чем говорит Морена — Церредрих необходим для баланса. Он чувствует это подсознательно… Пока эти двое — Четвертый принц и Джайро — не ладят, то мир будет спокоен, ведь у них есть претензии, и самое худшее не перетекает на одну сторону, смертельно перемешивая весы. Не нарушает равновесия. Плюс, Бенджамина интересует лишь смерть Джайро… Черт. Это именно то, о чем он и говорит ранее! Все эти политические игрища — совершенно не для него. Логически Гон понимает, что пока что Церредрих с его странной роскошной жизнью в условиях диких джунглей нужен местной экосистеме, как тот, кто готов притащить сюда нужных людей для комфорта, что побудит Гойсан и общество в нем к эдакому развитию, культурному или простом, как со строительством железной дороги, но как же не хочется! С другой стороны, как Гон может говорить о подобном, верить в необходимость чужой смерти, когда он ровно точно так же рассуждает собственными желаниями? Морена — такая же, как и Церредрих, неудивительно, что они сотрудничают на первых этапах; но ее существование Гона устраивает без особых проблем. Он и сам готов на нарушения чужой зоны комфорта ради своего собственного. Двуличненько. Наверное, это и называется уступками перед совестью: он принимает существование таких ублюдков, как Церредрих, пока они не несут слишком много вреда. Джайро — совсем другой разговор, разумеется, и если до всей возни в ИТЦ Гон еще со скрипом готов был бы махнуть на его существование рукой, мол, сколько этих теневых политиков существует, Бизефф тот же, то вот после… Машина мягко колесит по высохшему устью реки; Гон рассеянно наблюдает за видами за окном — такими же дикими, цветастыми, словно в лихорадочном сне, что в ночной темноте сияют разными цветами, и не может сосредоточиться ни на чем, раз за разом возвращаясь к тому, что слышит от Церредриха и Джайро. Уже второй человек, тронутый на голову, признается ему в своей симпатии и пытается перетянуть к себе на сторону. Джайро болтает про давящую тень превосходства отцов… может ли быть это следствием, что им известно, чей он сын? С другой стороны, только сам Джайро об этом упоминает; Церредрих не называет ни имени Джина, ни дает какого-либо намека на его личность, словно его больше забавляет вся ситуация со слепой тварью. Куда бы он не пошел, то за ним следует и хаос. Если подумать, Хисока тоже из такого числа. Тех, кто видит в Гоне что-то невероятное, недостижимое для себя — и вместе с тем желанный идеал. Замза ведь говорит об этом. Что последует за ним куда угодно, лишь бы посмотреть, как он закончит. … честно говоря, это все ему не нравится. Автомобиль подскакивает на неровности, и сидящий рядом Замза ударяется головой о перекрытие. Шипит, хватаясь за шишку, и гавкает: — Аккуратнее води! — Как насчет заткнуться, — равнодушно огрызается сидящий за рулем Бабимайна. — Что, захотел за баранку? — оборачиваясь к ним, Юриков сверкает белозубой ухмылкой. — Что-то я не припомню, чтобы у насекомых было разрешение на получение прав. — У Кайто есть, — внезапно, брякает Гон в пустоту. В него впивается два взгляда; Бабимайна лишь громко хмыкает. — Так, — Юриков угрожающе качает пальцем. — Во-первых, заткнись. Во-вторых… нет, серьезно, заткнись. — Чья-то аргументация не выдерживает, — ухмыляется Замза и пожимает плечами, когда на него гавкают. — Дело не в том, что я мог бы вести ровнее. Проблема в том, что вы криворукие. — Что за голос со стороны земли? — затем Юриков разворачивается в сторону Гона и голос ничуть не виноватым добавляет: — Прости. Нет, ну это уже через край! Через некоторое время они устают бодаться друг с другом — миленькое развлечение, но слегка поднадоевшее — и Юриков отворачивается. Хватается за рацию и связывается с господином Бенджамином, кратко обрисовывая наблюдаемую ранее ситуацию: описывает железную дорогу, попутно упоминая, что качество металла неплохое, так что скорее всего рельсы делают на заказ у какого-то именитого производителя, про племя, и, конечно же, про весь дурацкий ритуал со слепым зверем, упоминая с ухмылкой, что Гон явно привлекает внимание Церредриха. Потом лениво роняет, что, мол, это все равно проблема, что многоуважаемый господин Младший Брат так расползается по территории со своим влиянием. Если сам Бенджамин действует более осторожно и без взаимодействия с местными, то Церредриху плевать — ему будет только в радость, поклоняйся ему, как богу, хоть все обитатели этого дрянного мира. Некоторое время после монолога Юриков умолкает, лишь иногда мугыкая, и Гон подозревает, что Бенджамин выдает ему инструкции. Затем они коротко прощаются. На слове «отбой», Юриков вновь разворачивается к ним, тем самым подразумевая, что Бабимайна частично в курсе. Скорее всего то, что хотят им сейчас сказать, было обговорено довольно давно, поэтому пояснения тут требуются лишь новичкам в бравом деле Первого принца — самому Гону и Замзе. — Сейчас отправимся в самую жопу исследованных территорий, куда только самые отчаянные совались. Ну, типа твоей Ассоциации, — когда Гон демонстрирует ему комбинацию из плотно сжатого кулака с оттопыренным средним пальцем, Юриков гогочет. — Представьте, ни следа никакой ЧВК, нетронутая красота, бля-бля-бля… — Чевечто? — Частная военная компания, — сухо роняет Бабимайна. — Технически мы к ним относимся, в каком-то роде — Ассоциация тоже. — Ага, с более миролюбивой этикеткой. Пока не надо лезть в НЗЖ или Восточный Горуто? Юриков вновь смеется, а Гон лишь темнеет лицом. В итоге, это ведь правда. Охотники — наемники. На Острове Жадности они встречают команду Цезугерры, который просто выполняет выданное ему задание, его даже не столь интересует игра, сколько жажда наживы. Как и Горейну. Кайто работает на правительство, и пусть он лишь ищет новых животных, он делает это для престижа государства, его нанявшего, мол, смотрите, мы тут исключительно ради исследований, никаких грандиозных планов по захвату территорий. Курапика работает на криминальную семью. Да, конечно, многие охотники работают исключительно на себя, но многие регулярно берут наемные заказы — просто потому, что в этом нет ничего зазорного. Он дает Джайро и Церредриху отказ… Но соглашается работать с Бенджамином. Постепенно, они въезжают на территорию ядовитых болот. Эта местность — довольно неприятная, и не потому, что тут противно пахнет газом. Дороги, островки сухости между зеленоватой водицей, тут имеются; да и вода не настолько прямо разъедает все на свете, чтобы быть смертельной, но если ее испить или искупаться как следует — вот тогда начнутся проблемы. И воняет… Деревья тут вновь становятся мелкими, сухими, заполняющими небо плотно сплетенными ветвями. Местность пока ровная, но впереди видно, что есть и резкие обрывы, и даже водопады. В воздухе витает легкая дымка, и, когда они уже лезут в сумки за противогазами, Замза вдруг брякает: — Это несмертельный газ. Э, для человека. Для насекомых же… — потом торопливо поясняет: — Но не для меня, скорее для ближайше живущих. Меня спасло умение привыкать к выхлопным газам, когда я жил рядом с территориями Ишвальды. — Мы не спрашивали, и нам все равно, дружище. О нет, опять начинают! Но одно в ядовитых болотах хорошо: то, что преодолев их пояс можно попасть на территории, за которыми уже начинаются ближайшие к угодьям нитро-риса земли. Скорее всего, рассуждает Гон, все эти невероятные чудеса, о которых им тут рассказывают, и бедствия — лишь малая частичка исследованного, ведь если Темный Континент тянется на долгие-долгие миллионы километров, то вряд ли его вообще возможно исследовать целиком. И тем более пешком. Другое дело, если эта самая павшая Ишвальда оставляет после себя какие-то средства передвижения, аналогичные автомобилям, но это знает разве что Бейонд и Чидль — а те так далеко продвигаются вперед, что возвращаются к Гойсану лишь единожды, и то, скорее чтобы подать весточку. Вероятней всего предположение, что Чидль натыкается именно на ранее встреченное племя правдиво, размышляет Гон, потому что средствами связи с Гойсаном их снабжает Церредрих. Да и тот вроде как упоминает ее… с другой стороны, конкретно это уже не аргумент, потому что Чидль — заметная персона, и они могли пересекаться на «Ките». Интересно, как далеко они добираются? Как там Леорио? К этим болотам, помнится, стремится Кайто… Встретятся ли они! Хотя, с учетом, на сколько километров тянется ядовитый пояс, сомнительно. Случайные встречи с племенем Церредриха или с Мореной случаются только потому, что Бенджамин предположительно знает тропы, которыми ходят другие ЧВК, а вот Кайто ходит по наставлению жуков Замзы по таким местам, куда ни один разумный человек не сунется, ведь там все еще не исследовано. Кто вообще в здравом уме полезет в самый дремучий лес? (ты, Гон, ты полезешь) Свой вопрос про Кайто он озвучивает вслух, скорее ради поддержания разговора, чем ради интереса — тут ему точно ничего такого не расскажут — и Бабимайна, чуть сбавляющий скорость перед крупной ямой, замечает: — Сомнительно. — Тысячи километров болот, — отчаянно тянет Юриков, хрустящий шеей. — Представляете, какая мерзость? Хотя что тут представлять, вот она, собственно. Твои приятели наверняка отправились западней, если я верно помню, как они уходили из Кафедрального города… Слышь, жук-вонючка, ты не можешь настроиться на ментальную связь с другим жуком-вонючкой, чтобы узнать, где они? Замза доброжелательно скалится. — Хлеборезку заткни, чучело. — Слова-то какие выучил! Больно умные для жука. — Это запас тела, ничего не знаю, — но тут же добавляет: — Мы далековато от Улья. Оба. Так что ни с ним, ни с домом я связаться не могу. Сейчас работаю автономно. — Выходит, ты сохраняешь воспоминания улья, когда отделяешься, а когда возвращаешься, то, э, «закачиваешь» туда то, что видел отдельно? Интересно, размышляет Гон. Сейчас с ним — голова Хисоки, теоретически — та часть, где хранится большая часть воспоминаний, если не все. Допустим, ему удастся… нет, не допустим, когда он доберется до места, где сможет вернуть того к жизни, то у него должны сохраниться все воспоминания. Но если бы у него была не голова, а, допустим, рука? Сколько бы памяти восстановилось? С другой стороны, если местные «воскрешалки» (теоретические) работают не как муравьи-химеры, а как Аллука, то вряд ли условности вроде «а какую часть тела мы довезем» будет важна. Но если придется использовать тот же способ, что возвращает Кайто? Гон помнит его труп… тот выглядит целым, но он не может быть уверен, что мозг не был съеден. Плюс там могло сыграть дело его спасательное хацу. … слишком много «если». Проще добраться до места и посмотреть уже там, чем гадать вот так заранее. Тем более неизвестно, сколько времени это потребует… он и так торчит тут уже сколько? Месяц, больше? Два? А продвигается в своем желании как-то ну… Не очень-то и продвигается! Взгляд цепляется за кучу мелких лягушек с рыбьими хвостами, прыгающими из одного болотца в другое целой гурьбой, и тут в голове всплывает эдакое легкое, что положено задавать в самом начале подобного путешествия… — А зачем мы на болотах, напомни? — Гадюк тянет к яду, — хихикает Замза, и Юриков стучит тому по голове плотно свернутой тетрадью. — Зявело раззявело, ну-ка цыц. — Это у кого тут зявело?! — Жукам слова не давали, — и вновь зырк на Гона. — Опять прости. Ну точно издевательство! Спереди хмыкает Бабимайна, лишний раз подтверждая. — По информации от Юшохи, который ходил сюда на разведку с Риханом, помяни господь душу этого зануды, заебал весь отряд, — судя по тому, каким тоном это произносится, этот самый Рихан ничуть не мертв и очень даже здравствует, просто Юриков жаждет обратного, — тут находится старая развалина павшей цивилизации, в которой можно поживиться интересным. Плюс заложить фундамент для базы наблюдения, куда, я надеюсь, мы сошлем Рихана, потому что бога ради, я не вытерплю еще одной часовой лекции, как работает его сраное хацу. — Ишвальда обожала ядовитые болота! Говорят, у них был король, который так их любил, что выкапывал даже там, где их не было! Это тупо! Кто вообще любит ядовитые болота?! — Тебе не нравится «Хищник»? — фыркают спереди, и Юриков многозначительно цыкает. — Полезная херня, несомненно, но можно и коротенько о ее свойствах говорить, а не зачитывать эссе. Не удивлюсь, если даже господин Бенджамин терпит его только из уважения. — Уж кто, а он должен знать все детали, — резонно замечает Бабимайна. — Ой, да ладно! У него сто процентов есть записи. — Это вы о чем? — влезает Гон. Ему отвечают долгими взглядами. Засранцы явно сомневаются, раскрывать или нет; потом Юриков, Главный Мозг Команды, протяжно вздыхает и терпеливо, словно маленькому ребенку, объясняет крайне странную и явно секретную информацию, знать которую Гону было вовсе не обязательно: — Мы даем ему клятву. Когда помираем, то он наследует наши хацу. На «Ките» померла парочка ребят, так что… вот. Неплохая способность, конечно, но, э… — Это что, — Гон тут же косится на Бабимайну, — если бы Хис… Хило не свалил, то у Бенджамина могла была бы быть его «Жвачка»?! — Какой еще Хило? — Юриков подозрительно сужает глаза. Бабимайна, чуть задумавшись, кивает. Вот блин! Это так смешно! И в то же время немного грустно, но в основном смешно, потому что Гон еще способен представить Бенджамина с серьезными хацу, о которых рассказывает ему Фугецу, вроде следящей совушки или ударной волны (вот об этой уже делится Курапика), но «Жвачка»… Сама по себе она, как способность, довольно крута, но. Но. Но… Но это же «Жвачка»! Хисока с ней смотрится органично, но тот же Куроро — уже нет. Это как все развлечения для туристов, где есть огромный плакат с нелепыми позами и дырками, куда надо просовывать лица (он видит такие в порту Амдастера, когда они гуляют с Киллуа и Аллукой). Не сочетается! — Алло, Хьюстон! Какой еще Хило?! — Это… Гон не успевает ответить, потому что, неожиданно, его опережает Бабимайна: — Представь себе Гона чуточку постарше, который изображает клоуна, только не метафорически. ... почему ему вдруг становится неприятно, что образ арлекина путают с клоуном?.. … погодите, что значит «не метафорически»?!□ □ □ □ □ □ □ □ □ □
Но, в конце долгого пути по крайне однотипным болотам, они, наконец, добираются до нужной точки, о которой и болтает тот неизвестный Гону Юшохи. Впереди возвышается строение с округлыми крышами, сходящимися наверху в острие, множеством башен, словно храмовый комплекс, чьи боги уже давно умирают вместе с павшей Ишвальдой. Монументально. Стены со временем выцветают и принимают легкий зеленоватый оттенок, который под лучами восходящего солнца становится практически изумрудным. На фоне этого огромного сплетения витиеватых колонн и храмов разного размера, тонких и широких, их багги выглядит почти что нелепо и крохотно. Они все смотрят вперед, на это строение, почти благословенно молча перед столь величественным строением, и Гону видится, будто эта Ишвальда, о которой рассказывал Замза, была куда ближе в религии к Китовому острову, чем к единому богу, на которого молятся люди вроде Куроро. — Да уж, — неожиданно, голос Юрикова крайне серьезен. — Здесь можно разбить неплохую точку. — Не боишься? Проклятий, наложенных предками, мол, не богохульствуйте в наших храмах? Когда Гон произносит это (шутливым тоном), на него бросают ироничный взгляд. — Я тебя умоляю. Осквернение святынь — это почти первое дело, что полагается каждому солдату. Ты должен быть готов на все ради своего руководства. Ну, — вздыхает, — если ты веришь в него. Но нам господин Бенджамин заменил отца, смысла особо возмущаться и нет. Неторопливо ни проходят внутрь. Бабимайна и Юриков, разумеется, уходят на обследования с целью разузнать, получиться ли тут устроить лагерь, и будет ли это удобно; зная тягу Гона к исследованиям они позволяют ему побродить в компании Замзы, тем более, что тот не та уж и хорош в обследовании со столь шкурным интересом, а самим им далеко фиолетово на местную культуру. На том и решают. Наедине с Замзой их вновь накрывает благословенная тишина, и так Гон стоит несколько минут, вслушиваясь. Верования Китового острова говорят относиться к другим божествам с уважением, поэтому, на свой манер, он складывает руки и переплетает пальцы, произнося одну из молитв, что когда-то слышит от тети Мито — в качестве приветствия. Даже если тут никого не остается, лучше быть вежливым. Храмовый комплекс огромен; между постройками, на удивление, не растут деревья, но трава высоченная. Можно попытаться рассмотреть водоемы, когда-то давно явно бывшие прудами — половину из них заполоняют какие-то местные вариации огромных кувшинок. Большая часть фресок разрушается со временем, но на каких-то еще можно рассмотреть картинки. На них — неясные мифологические сюжеты, гиганты с шестью руками, белые ящеры с множеством крыльев… Словно чей-то безумный сон; но Гон помнит слепую тварь, и понимает — отнюдь. Темный Континент — это действительно сборище чьих-то ночных кошмаров, обретших свою настоящую форму. В какой-то момент многочисленные храмовые постройки кончаются, и они выходят куда-то, что, вестимо, ранее было площадью. Камень под ногами неплохо сохраняется для тысячи лет простоя, но трава пробивается тут и там. Но внимание Гона привлекает отнюдь не архитектура дорог; рядом с одним из мелких храмов лежит обглоданный скелет… сложно понять, что это. Оно напоминает обычное животное по строению тела, только огромное: какую-то собаку, но лап у него жесть, а из спины, подобно крыльям, расходятся кости таких же лап, но уже меньше. Череп раздроблен, так что представить, на что было похоже это существо, проблематично. Когда Замза подбегает ближе, то становится ясно, что он ростом примерно по колено этому умершему гиганту. Ощущая очевидный немой вопрос, Замза сверкает зубками в доброжелательной ухмылке. — Это шинша. Когда-то давно он был переносчиком неприятной болезни, которая на вашем языке называется «Ржавой чумой». — Ржавая? Замза вновь поворачивается к скелету, проводит тонкими пальцами по трещинам на костях. — От нее начинало разваливаться тело, предварительно покрываясь мерзкими рыжими пятнами. Многих выкосила. Такие, как этот, — он стучит костяшкой пальца по останкам, — сначала стали ее источниками, а потом распространили везде, где только можно. На моих землях многие умерли. Мне еще повезло, что на насекомых она действует так страшно, но остальные выигрышный лотерейный билетик не вытянули. Гон подозрительно щурит глаза. — Ты точно узнал эти аналогии от своего тела? — Тупой вопрос, — Замза фыркает. — Думаешь, я знаю, что такое «лотерейный билет»? Я просто транслирую мысль в мозг этого тела, заставляю нейроны активироваться, и на выходе получается речь. Как прямой переводчик. Конечно, — жмет плечами он, — я учу язык (и морзянку) для коммуникаций с вами, прибывшими… Но, считай, в оригинале я произношу немного другую аналогию. Вот и все. Как странно работают насекомые с Темного Континента… Они вдвоем вновь смотрят на скелет. Затем путешествие приводит их к усыпальницам: небольшим пирамидам со скошенным верхом, в которых, вероятно, покоятся кости умершей цивилизации; находят небольшой лаз вниз, в какие-то подвальные помещения, и спускаются туда. К счастью, никакого драматично дрожащего пламени огня — Гон достает довольно мощный фонарик, весь день заряжавшийся на солнце. Луч света пробивает темноту только так, но, на первых порах, они не видят ничего интересного, кроме паутины и пахнущих затхлостью тоннелей. Пару минут они идут в молчании, и Гон, неожиданно для себя, осознает: он уже такое видит! Только не в жизни, а в одном фильме! Черт! Да это же прямо как в том кино, «В поисках изумрудного черепа»! Это издевательство, особенно с его не самой большой любовью к кино… Точно-точно! Спустя какое-то время луч света выбивает фреску, сохранившуюся намного лучше, чем уличные. Огромная… Гону приходится порядочно задрать фонарь, чтобы осветить ее всю. Пока он пытается рассмотреть детали, Замза неожиданно роняет, тихо, почти восхищенным шепотом: — Эта картина… древнее Ишвальды. На мозаике изображены картины, словно циклы. Распускающиеся цветок, изображение от цветения до полного раскрытия бутона, в соцветии которого — будто строения, словно крохотные города. И несколько таких лотос, в каждом — своя культура, странная, неизвестная Гону. И в конце, к вянущему цветку, всегда подлетает нечто белоснежное, огромное, словно тот, кто и доводит дело до конца, но изображение не рассмотреть — все кусочки фрески с этим существом словно намеренно разрушены. А может, думается, просто мелкий рисунок сыплется быстрее, так как состоит из мелких деталей. Некоторое время они рассматривают фреску молча. Потом Замза добавляет, задумчиво: — Что-то мне подсказывает, что Ишвальда была не первой выкошенной цивилизацией. — Думаешь, мои предки разделились с местными мутантами раньше, чем Ишвальда вообще зародилась? Они продолжают сверлить белое пятно взглядом. — Может быть?.. Но структура языка меняется сильно. Наверное, даже слишком сильно, потому что никто из Ишвальды не понял бы тебя. Полагаю, вы и правда разделяетесь давно, скорее всего… на предыдущем этапе. За несколько тысячелетий. Но так давно уже никто и не вспомнит, я думаю. Если только Зверь Конца. Ну, разумеется, если это один и тот же… — Кто-о-о? Замза указывает пальчиком на белую мозаику, разбитую. — Страж… Честно сказать, я не особо в курсе, что он делает, — он жмет плечами. — Загадка, миф. Тот, кто сжег Ишвальду, я рассказывал. Думал, что это скорее сказка, чем нечто реальное, но, видимо, он все же существует, если древние йоги его рисуют. А им только дай повод что-нибудь задокументировать. — У вас, ребята, реально отбитое место. В ответ — смешок. — Ты только сейчас заметил? Потом вздыхает. — Я бы, может, и сказал бы точнее. Но для этого надо подключиться к спутнику, а я уже сто лет не засекал, когда он пролетал над нами в последний раз… Возиться со старыми технологиями — такая запара, ты бы знал… Гон моргает, недоуменно. Что? «Спутник»? Это еще что такое? Но он не успевает уследить за ходом мыслей Замзы, потому что того вдруг тянет еще ниже, куда-то в глубину катакомб. В общем-то, обследование продолжается чудесно: они находят фреску, Замза коротко рассказывает какой-нибудь нелепый факт из истории Ишвальды, идут дальше. В основном про старое королевство Гон узнает не так уж и много: Замза крайне скуден на описания, но не из жадности, а просто из банального незнания. Но можно понять, что в какой-то момент королевство достигает технологической сингулярности, а так, по уровню развития они даже немного обскакивают Старый мир. За этими разговорами они спускаются еще ниже, пока не достигают огромного зала… Отчего-то при подступе туда у Гона на руках встают дыбом волосы, как в ту секунду, когда он видит слепого имитатора… Протискиваются в трещину в стене и оказываются внутри. А там… Сложно описать это существо. Оно напоминает Гону одновременно все подряд: огромное, размером с пятиэтажку уж точно, чем-то отдаленно напоминающее и фантастического дракона, и обычное животное. Лапы, руки, ноги, хвосты, крылья — все тут словно понамешано из разных существ, и, вот, эта химера теперь покоится тут, отчего-то еще не сгнившая… по какой-то причине, а может, именно потому, что она — столь чудовищно порожденное сознание. Когти целы до сих пор, и их длина, ростом в самого Гона, немного… напрягает. Что же это такое? Покоящееся тут, словно на верфях, либо уже умершее, либо еще не доделанное… Замза же будто и вовсе не напуган. Лишь цокает язычком, словно узнает. — Мои приятели из другого улья, живущие немного дольше, говорят, что был слушок, — он лукаво смотрит на Гона, убирая руки за спину. Делает пару шагов к химере на стальных тросах. — Будто бы Ишвальда пыталась воссоздать того, кто иногда просыпается. Ну, знаешь… Зверя Конца, за что и поплатилась. Мол, слишком много нарушений мировых устоев. Якобы они сотворили такое страшное чудовище из останков других полубожественных тварей, что тот быстренько все тут сжег. Но это все лишь слухи. Но, как ты видишь, попытки были. Они смотрят на тварь вдвоем, молча. Благоговейный ужас… — Оно гниет до сих пор… Спустя тысячелетия… вот настолько это противоестественное создание. Будто бы до сих пор живое… Мерзкая погань, да? И улыбается, пугающе, чеканя каждое слово. Гон лишь щурит глаза, но не произносит ничего. Потому что его вопросы этики не волнуют; лишь аура, исходящая от трупа, еле-еле, но схожая по ощущениям со слепышом. Потом делает несколько фотографий: нормальных, для Кайто, потом дурашливых — уже Замзе, которого восхищает существование фотоаппаратов. … надо утащить кусочек плоти этой химеры… Ну так, на всякий случай. Может, Кайто заинтересуется… Они возвращаются обратно тем же путем, останавливаясь лишь у знакомой фрески с огромными лотосами; некоторое время вновь рассматривают ее, потом Гон — робко, словно это святыня — ее фотографирует. Может, пригодится. Или он отправит фото Фугецу, и та сделает на основе крутую мозаику уже где-то в Какине. Хотя, на самом деле, сам он не особо верит в то, что конкретно это фото вообще понадобится. Святыни — они для любования и размышления, а не каких-то алчных планов. В последнее время у него отчего-то получаются лишь такие. Молчание длится долго. Порядочно. Вдруг Замза роняет: — Мои предки… Те, которых я помню, и что застают Ишвальду, рассказывали мне сказку. О том, что в каждом поколении в самый решающий для него момент рождается человек, чьи решения меняют мир. Несколько, на самом деле. Одно эгоистичное желание может перевернуть с ног на голову. Известные полководцы, ученые, другие личности, чье слово настолько весомо, что утягивает остальных за собой… Такие, как они, пишут историю. Мои предки называли их словом, что на вашем языке будет равнозначно «сингулярности», потому что именно в точке их существования окончательно меняется все. Якобы такие люди могут привести мир к процветанию, но обычно все заканчивалось хаосом и разрушением. Но это — лишь люди, хочется возразить Гону. А он не может. Слова словно застревают в глотке. Он ведь знает Джина, человека, вокруг которого мир начинает подчиняться лишь желанным ему законам. Знает Паристона, который мастерски импровизирует, подстраивая все под себя. Джайро, своим желанием готово усеять землю пламенем атома. Церредриха, чья тяга к искусству готова погубить всех — лишь бы достичь того идеала, «уродства», столь ужасного, что прекрасного в своей чистоте. Гон — не герой. И не избранный. Он слишком много не успевает. Делает множество ошибок. Джайро и Цередрих смотрят на него с восхищением. Паристон задает ему решающий вопрос на выборах, потому что уверен, что слова Гона изменят все. Джин, тогда, на Мировом древе, смотрит на него с легкой улыбкой и говорит, что отправится на Темный Континент — таким образом говоря Гону, что они там и встретятся. — Чушь, — хмурится он. — Как и избранность. Разъяренный, он уходит прочь, торопливо, когда как Замза остается стоять под фреской. Некоторое время он молчит, не двигаясь, перестав улыбаться, после чего быстро возвращает взгляд к чудесной старинной мозаике, существующей долгие тысячелетия. И, вместе с этим, его губ касается лукавая улыбка. Под каждым лотосом нарисовано четыре человека. Разных, отличающихся друг от друга. Едва заметных на общем фоне, но, если вглядеться… И, под последним цветком, нарисовано тоже, лишь рядом есть какое-то таинственное пятно…. Но Замза не произносит ничего. Лишь отворачивается и ступает в темноту, следом.