Смотрится мило

Окно опять открыто, листья деревьев снаружи бьёт дождь и треплет ветер. Тянет холодом, он змеёй извивается по полу, клубится под потолком, противно касается всего, до чего может добраться, оседает на стенах неопределённого оттенка. Появляется неуловимая пелена. Её не видно, но под особым углом она лёгкая, хлипкая и напоминает разбавленное водой молоко. Она над всем. На кровати у двери простынь сбита в комок у изголовья, подушка согнута пополам и едва не падает, застиранный плед в унылую клетку завязан в замысловатый бант и покоится где-то в ногах. Поверх всего этого беспорядка, под неровно расправленным одеялом, лежит Гоголь и млеет под эффектом нейролептиков. Через час-полтора зайдёт очередной безликий человек из местного персонала, принесёт препараты, закроет форточку, скажет пару необязательных слов. Николай встрепенётся, ответит, выкинет что-нибудь непредсказуемое, смешное и пугающее в своём духе. Разговор завяжется, боязливый с одной стороны и восторженно-крикливый с другой. С другой кровати, в углу, не раздастся ни звука, не будет шелеста постельного белья, бессознательного шёпота, даже дыхания не слышно. Там как будто положили восковую фигуру, или кто-то спит вечным сном с год, или хорошо подобрано успокоительное. Всё аккуратно, безукоризненно чисто, тело под покрывалом застыло и не шевелится. Если поднять глаза, то на тощей подушке лежат растрёпанные пряди, вперемешку сиреневые и светлые, волнистые и прямые, торчащие короткие и свитые в спирали длинные. Серёжка среди волос невнятно переливается золотым. Видна часть бледной щеки и почти бесцветные губы, тонкая рука свисает близко к Гоголю. Протянув свою, можно коснуться. Его зовут Сигма, и сейчас это кажется высшим знанием, снизошедшим откуда-то из глубин Вселенной. На самом деле его просто вели в палату «к тому, к Сигме, он же тоже пока несовершеннолетний», и имя врезалось в память. Он тогда очень медленно открыл глаза и скользнул по Николаю, шумному и заливисто смеявшемуся, усталым взглядом. Казалось, это стоило ему мучительно огромных усилий. Ударило в голову, но не слишком сильно, только эхом от настоящего впечатления. Гоголь смотрит на него уже месяцы, ведь здесь больше нечем развлечься. Лишь поэтому он знает, как почти незаметно меняется его поза, когда становится слишком холодно. Как в подобии улыбки кривятся губы, когда снаружи показывается солнце. Как поздно ночью он перебирает волосы, перекладывает, поправляет. Как, засыпая, случайно поворачивается к Николаю лицом, беззащитный, притягательный, даже красивый. Медсестра уходит, чего Гоголь за мыслями толком не замечает. Понимает, что последний обход закончен, когда чувствует на себе взгляд и слышит скрип. Сигма сдвигается на край, давая ему место, и обхватывает себя руками. Николай, чтобы не смотреть на него хотя бы пару секунд, принимается мучить кончик своей косы. Из неё торчит волос больше, чем ещё осталось в витках плетения. В палате опять тихо, но на этот раз Сигма часто дышит и ёрзает под своим покрывалом. У него серые глаза, в которых черпает цвет вечно пасмурное небо, и сухие губы. Гоголь неловко целует его. Очередной вечер очередного туманного дня, когда то, что между ними происходит, получает хоть какой-то выход и физическое проявление. В глазах Сигмы что-то загорается, мягкое, напоминающее далёкий отголосок счастья, но быстро улетучивается. Они даже словом, наверное, не обменялись за всё это время. Николай, несмотря на специфику своего заболевания и таблетки, видит, какой его сосед вымотанный, уставший и всё более тихий. Но он видит и тень улыбки, и лёгкий румянец, и пальцы, которые эфемерно касаются его щеки. Сигма близко, он живой, даже тёплый, обвивает слабыми руками его шею и держит рядом, как в последний раз. Пол прохладный, по нему нужно сделать один шаг до своей такой же прохладной кровати. Утренний обход непривычно долгий, и приходится открыть глаза. Николай видит, как Сигму уносят, и внутри что-то звенит, разбитое. Окно опять открыто, листья деревьев снаружи бьёт дождь и треплет ветер.