Смотрится мило

Он появляется в дверном проёме, заспанный и призрачно тихий, и опирается на стену. Волосы, пушистые и неприбранные, в беспорядке струятся по плечам. Он стоит и молча смотрит то на Гоголя, то на замысловатый пасьянс, разложенный на полу. Карты затасканные, но всё ещё сияют бликами от лампы, ярче их в комнате только широкая улыбка Николая. - Ты не думал ложиться? – глубокий шёпот с безнадёжными интонациями, которого почти нет и не слышно. Вопрос риторический: конечно же, не думал. Расклад пока не сходится. Кровать скрипит, но не жалобно, а как-то спокойно, вокруг него всё вообще всегда спокойно. Он полусидя-полулёжа скрещивает ноги, бросает ещё один неопределённый взгляд на Гоголя и закрывает глаза. Может, скоро уснёт, а может, будет долго над чем-то размышлять. Он явно не готов слушать странные истории и анекдоты, но его личного шута это не останавливает. Он перебирается на постель, оставив причудливые чёрно-красно-белые веера скучать на полу, и тянет руки к чужим волосам. Плетение не слишком мудрёное и не требует особой сосредоточенности, так что можно одновременно рассказывать ему и стенам что-нибудь глупое. Его невероятно раздражает подобное, но в этом вся соль. Незамысловатые косы уже слегка растрепались от трения о простыни, пока он хмурится и в очередной раз отворачивается от приставучего Гоголя. Сонный, ресницы слипаются, на шее всё ещё остались розоватые пятна с полуночи. Кажется, последний раз звук, не похожий на шелест среди гробовой тишины, он издал именно тогда. Вообще-то та комната предназначена, чтобы он мог побыть наедине с собой хоть минуту. Это бывшая кладовая, крошечная и тесная, в ней ничего, кроме пары подушек, нескольких книг и каких-то благовоний. Ими от него всегда пахнет, не тяжело, но ощутимо, сладковато-горьким. Естественно, Николай не был бы собой, если бы не достучался до него и в этой комнате, потому что как это можно сидеть одному целый день. Он принёс с собой пару интересных вещей, в число которых, кстати, входила смазка. Пол в бывшей кладовке холодный и твёрдый, подушки по нему скользят, и после третьей жалобы между стонами Гоголь предложил ему сесть сверху. Он покраснел, но согласился. Сейчас он уставший, и Николай сдаётся-таки, ложится рядом. Ещё одно «А знаешь» прижигается недовольным взглядом, и наконец-то становится тихо. Дышат они не в унисон, но близко, уютно. Гоголь щурится на рассвет за окном, тяжело встаёт и идёт дальше по коридору. В голове каша, потому что проспал он с час, не больше, и двери кружатся в безликом хороводе. В маленькой комнатке, конечно, пусто. Подушки лежат импровизированным креслом, рядом раскрытая на середине книга, что-то из унылой классики. Тот, что читал, недавно ушёл и скоро придёт, сядет обратно. Следовало бы, наверное, всё убрать или сделать как-то иначе, чтобы здесь всё снова было пусто и безжизненно. Потому что как только Николай сюда заходит, всё накопившееся в голове оживает и встаёт тенью где-то за спиной. Но, даже быстро обернувшись, его, самую важную деталь, не поймаешь. Он, Сигма, ушёл навсегда, и давно. Благовония в резной стеклянной баночке до сих пор пахнут им – или это он всю жизнь носил с собой их аромат.