Смотрится мило

Батареи фоном шумят во всей хрущёвке, так что в их квартире всегда слышится или гул, или шорох. Если совсем скучно, можно по одной отщипывать чешуйки сползающей с чугуна белой краски или прислушаться, как стучат кому-то соседи. Счета за отопление приходят с прежними цифрами, хотя воду, вяло булькающую в трубах, с натяжкой можно назвать тёплой. К счастью, их кое-как спасают пять пледов, свитера, тяжёлое цветастое одеяло, принадлежавшее ещё советских времён родственникам, и обжигающий чай в кружках. Всё это навевает усталость и меланхолические мысли. Правда, вылезти из кровати слишком надолго грозит как минимум простудой. Коля как-то слишком далеко от свободы, но это уже не очень трогает. Руки Сигмы наконец-то согрелись после пары часов в чужих ладонях, волосы в пушистом беспорядке, что бывает очень редко, и он в полусне спокойно и нежно смотрит на Гоголя своими невозможно красивыми глазами. Кажется иногда, что Коля после самого первого такого взгляда оказался в туманной дали, куда слишком далеко зашёл по неосторожности и уже не выйдет. Путь обратно скрылся незаметно, и искать его уже давно не хочется, пусть так. Он, одержимый, останется. Глаза ярко-серые, глубокие, будто вознёсся на небо в пасмурный день. Не то чтобы у Коли есть опыт вознесений на небо, просто воображение буйное. Он, когда ещё удостаивался не завораживающе открытого взгляда, а быстрого из-под ресниц, думал, что у Сигмы глаза как из песен, синие или голубые: лёд, море, ясное весеннее небо. Всякие поэтичные комплименты для них пишут сотнями страниц, тонут в волнах, бросаются в океан, режутся об острые края льдинок, и сказать что-нибудь красивое очень просто. Попробуй придумать что-нибудь по-настоящему интересное о сером, когда луна на самом деле желтовато-серебристая, а свинцовая туча, прошитая молнией, звучит претенциозно и тяжело. Сигма, впрочем, улыбнулся уголками губ: привык к книжному слогу или удивился, услышав это от шута. Если, как в странном-странном бесконечном сне, плыть по туману в голове, внимательно смотреть и молчать достаточно долго, можно почувствовать фантом запаха, появляющегося после дождя. Петрикор, говорит Сигма и смущённо отворачивается. До такой степени чистый и насыщенный серый цвет – один из редчайших, и это даже почти не удивляет, только восхищает. Кто вообще догадался вложить в глаза такие оттенки? Гоголь специально проверил в интернете и даже ему показал: вот, видишь, какой ты в каждой детали особенный. Сдавленным полушёпотом Сигма сказал, что три процента и три процента, Коль, ну какой особенный, опять преувеличиваешь. Он невнятно улыбался, подрагивающими пальцами переплетал ему косу, глаза влажно блестели в свете люстры очень сомнительной яркости. Давно надо бы заменить тусклые, находящиеся на последнем издыхании лампочки, но шатко стоять на стуле ровно в потоке мороза из оконной щели, что-то там вкручивая, никому не кажется хорошей перспективой. Они пока проживут без белой ясности операционной или пыточной камеры. Разомлевший и согревшийся в объятиях Сигма засыпает, практически незаметно перетянув всё бархатное одеяло на себя вместе с полосатым пледом. Батарея звенит немного жутковато, похоже на церковный колокол, от чьего-то резкого удара, заставляет обоих поморщиться. Луна снаружи холодно смотрит в их окно, небо по-зимнему тяжёлое, тёмное и нависает давяще, звёзд на нём почему-то нет, хотя, кажется, они наоборот должны быть ярче и чётче. Гоголя непреодолимо клонит в сон под ставший уже привычным шорох и гул. Снятся ему светящиеся серые глаза и снежинки на ресницах, а на заднем плане – какая-то бессмыслица.