Смотрится мило

Линолеум холодный от сквозняка и с кучей острых зацепок неопределённого происхождения, но Коля вполне себе спокойно идёт по нему босиком, подхватывая раз в пару секунд сползающее с плеча полотенце, всё ещё влажное, потому что как это можно было догадаться его повесить. Сатанинский хохот, вызванный мусорными Колиными анекдотами собственного сочинения, слышен отсюда вполне себе чётко, как и ор о том, что красть полотенца – бессовестно. Коля в футболке с пивозавром, вызвавшим презрительную гримасу у вожатого и множество протяжных «ну крииинж» у самых острых из младшего отряда, рывком распахивает дверь душевой с сопливым замком, едва закончив чисто номинальное постучать. Он не летит на белый плиточный пол с солнечно-рыжими ржавыми подтёками только благодаря тому, что гвоздь на косяке глубоко цепляется ему за ладонь. Пара капель крови расплывается по плесневелым бетонным швам в опасной близости от ножки кривого стула, перехваченной поверх сквозной трещины ярко-синей изолентой. И - Сигма. - Коль? – долетает как сквозь вату, потому что вопросительный взгляд из-под ресниц, чуть нахмуренные брови, остро обрисованные ключицы, узкие бледные бёдра, родинка на правой тазовой косточке, приоткрытые губы. Блять. Футболка с пивозавром коротковата, потому что сцапана с рынка без единого намёка на примерку. Полосатые штаны из шкурки очень несчастной и очень больной зебры, больше похожие на стащенные у какой-нибудь сестры, притом младшей, обтягивают. Колю до этого катастрофического момента их фасон вообще не волновал. Бегство – только так можно не разъяснять Сигме, который просто хотел помыться, все причины Колиного стояка. Комната улеглась явно не без помощи адских криков охранявшего когда-то уголовников вожатого. Один Достоевский, по заветам Бродского вообще никуда не выходящий, сидит фигуркой китайского божка на своём верхнем ярусе кровати, молчит – молчание у него какое-то свинцовое – и давит трясущегося в дверях Колю своим тяжёлым взглядом из-под отёкших синеватых век. Лицо как будто исполосовано чёрным из-за висящих перед ним прядей. - Ебать, да ты свёкла, - отрешённым тоном замечает Достоевский. Фоном к этому приговору жалко хлюпает какая-то труба. Коля, переодевшись, отворачивается к слезшему со стены куску обоев и дышит бренными останками постельных клопов из наволочки ещё минут десять. Пульс подскакивает из-за волны лавандового аромата – это Сигма возвращается с вымытой головой, шуршит одеялом, ложится под едва слышный скрип. Колино чувство стыда полностью атрофировано – так всегда говорил ему Сигма, улыбаясь так, как может только он, мягко и завораживающе, пока Коля залипал на чуть приподнятые уголки губ, - и вот, очевидно, это самое атрофированное явилось взять своё. Он ослепляюще чётко помнит, но воспроизвести не может: обжигается. Мутный сон ещё мелькает стыдно-яркими картинками в липком тумане, залившем глаза, и Коля как-то растекается. Подтянув одеревеневшие ноги коленями к животу, он понимает, что слева шорты порядочно съехали, а простыни пришёл абсолютный пиздец. От него через две кровати – Сигма, его тонкая, совсем белая в полутьме рука с полосой оранжевого отсвета фонаря от косточки слева на запястье по среднему пальцу. Читает с телефона, натянув на голову одеяло, чтобы наутро сонно моргать слипающимися веками. По пути до раковин, на котором Коля собирает пятками и волочащейся сзади простынёй все до мельчайшей зацепки, в сонную голову набивается куча всего. Коса вьётся-дёргается за спиной, явно расползаясь на секущиеся пряди. Он не заплёл её толком: летел в сарай, который в лагере называли театром, чтобы помочь с декорациями, конечно же, всей компании местных художниц и художников, а не только одному-единственному, которого нашёл зажатым в восхищённый девичий круг. При виде горящих глаз Коли восхищения, понятно, поубавилось, потому что Гоголь – блядский псих, убери его отсюда. - Заткнитесь. Ну, Коль, рассказывай, что придумала твоя больная голова, - Сигма умеет сказать жёстко и прямо, если хочет его защитить, а потом улыбнуться – и Коля тает и начинает нести хуйню. Улыбка, ответная, расползается по лицу – сейчас губы порвутся. Около суток спустя Коля суёт протёртую кое-где простынь под холодную воду из жутко гудящего крана. Так недавно он ржал с соседями по комнате, а теперь руки покалывает от ледяной струи, а ноги ватные разом и оттого, что заспанный, и оттого, что до сих пор хорошо разливается по телу после этого сна, и оттого, как это ужасно и как он не сможет больше Сигме в глаза смотреть – в эти его невозможные глаза цвета пасмурного неба. Простынь, намокая, постепенно тяжелеет. И как ему теперь жить?