Смотрится мило

Тихий и глухой стук каблуков по грязным бетонным ступеням. Скольжение ладони по шатким перилам и шорох отслаивающейся от них краски. Прохладная белёсая дымка поверх синеватой черноты неба в окне на лестничной клетке. Неторопливый чёткий шаг и звон связки ключей от выхода на крышу в руке. Отросшая за последние месяцы чёлка подрагивает перед глазами, цепляясь за ресницы, но Сигма не хочет её смахнуть. Он, пусть переставляет ноги, совершенно утоплен в себе. Ночью впервые не будет сладкого кофе со сливками в фарфоровых чашках, мистического шарканья за дверью, всё множащейся документации Небесного Казино. Эфемерная злость на себя подступает к Сигме за отвратительную мелочность первой ясной мысли. Вспоминать крошечные детали на краю пропасти, в которую он боится и жаждет упасть, - бессмыслица, такая же, как наблюдать за колодой карт в руках клиента и пытаться не ловить взглядом джокера. В эту пропасть не падать – лететь. Сигма, спокойный и предупредительный, сдался: больше не хоронит в памяти комические ужимки, закапывая как можно глубже, бережёт от трезвой, серьёзной версии себя взгляды, к которым он не в силах прикладывать слова, и то, как поспешно Гоголь при виде него снимает бордовые перчатки, сдёргивает, словно хочет переломать себе пальцы. Он хочет, дотянувшись, тронуть обязательно кожей, и думать, уже краснея и задыхаясь, об этом можно, только если сбежать из игорного зала и запереться ото всех. Пять или шесть часов вечера. Время ни для чего не подходящее. Сигме вдруг что-то необъяснимое настолько мучительно нужно, что вопреки каждому своему принципу он отбрасывает дела помощнику и уходит в компрометирующем, должно быть, сопровождении Николая. Кабинет с обязательным с недавних пор букетиком лаванды для аромата, отнюдь не потайная дверь в смежную комнату. Каминное тепло, плывущее от Гоголя, особенно ощутимо, если сесть к нему на колени. Николай просил и просит называть его Колей, но это, такое желаемое, отчего-то всегда невозможно выговорить. Душит иррациональный страх совсем раскраснеться и обессилить раньше времени от одной только мягкости звучания. Гоголь – странный, непривычный без карты-повязки – даже не смеётся над очевидно неловкими жестами, движениями, порывами, но всегда непонятно прерывисто выдыхает и прикрывает глаза, которые горят смущающей яркой зеленью и смотрят застыло и прямо на Сигму. Такая власть Николая заставляет исчезнуть управляющего – бесплотную функцию. Сигма становится тем материальным, которое трогают холодные цепкие пальцы, нежные ладони, горячие губы, застывшие в вечной ухмылке. Трогают так, что порой кажется: он сию же минуту превратится в раскалённую пыль, взметнётся и пропадёт. Думать об этом стыдно сухим жаром на щеках и комком в горле. Шаг сбивается, левый каблук едва не цепляется за край ступеньки. Пара минут до крыши – забавно было бы полететь сейчас с лестницы. Режущий ветер бросается в лицо, когда Сигма выходит на стылый холод и приближается к хлипко ограждённому краю, чтобы ждать. Пестроту окраины далеко внизу, прикрытой могильной ночной тьмой, отвоевали несколько жалких мигающих фонарей. - Надежды оправданы! Сигма оглядывается – всё в нём перевернулось. - Коля.