Смотрится мило

Гоголь пытается сделать глубокую затяжку, закашливается и моментально начинает хохотать. Сигма стоит на краю крыши. Он ждёт, пока Коля наразвлекается. Хлипкое погнутое ограждение из кованых цветов в наплывах живых лишайников едва доходит ему до колен. Он чуть наклонился вперёд и смотрит куда-то вдаль, морща нос. Гоголь увлечённо выкидывает изо рта феерических форм клубы отвратительного дыма. Воняет горелой смесью сахарной ваты и искусственного табака – воняет на полрайона. Снизу орут: «Да вы кто – курите там?!» Сахарная вата бьёт Колю в сердце, в грудину, в лёгкое. Он не знает – кто они. Невероятным совпадением Сигма нашёл серьги-цветочки, в точности повторяющие убогонький орнамент ограждения, и сменил на них свои золотые. Редкостное явление в мире Гоголя – точка опоры – покинула его. Ничто больше не могло ужать до чего-то конкретного его внимание, которое в минуту рассеивалось и без помощи вкрадчивого, но словно бестелесного голоса Сигмы. Он облетал, касаясь кончиком невидимого крыла, так нелюбимые Колей слова, странную и нелепую правду. Нельзя было прислушаться – всё утекало, не меняясь, с ветром на этой крыше, мнимо ограниченной прутьями. Комки сварки на них, уродливые и кривые, почему-то Гоголю виделись отчётливей бутонов. Он опрометчиво целовался с Сигмой тысячу раз. Ладони лежали на его плечах отстранённо, как в медицинских перчатках. Коля не мог шутить об этом – и ни о чём ином. Горьковатые забавы распадались в звонкой лёгкости, в тепле или пекле, в его глупой детской обиде на пальцы, не цепляющиеся за него, на дыхание, размеренное и тихое, на глаза, прикрытые лишь наполовину и сохраняющие выражение прохладного любопытства, на губы, безвольно замирающие в качестве равнодушного разрешения. Руки Гоголя незаметно подрагивали, когда он отпускал, размыкая объятия. Нетерпеливое движение головой отбрасывает двухцветную чёлку от лица. Он вновь отходит к краю смотреть на то, чего Коля никак не может обнаружить за привычной болью. Нехорошее и лживое сравнение – бесстрастная серость домов, уплывающих до самого горизонта, и глаза Сигмы, взгляд которых беспокоен или сочувственен, неподвижно мягок или, казалось бы, пуст для всех, полный непонятной печали за Гоголя. Ветер дёргает за белую косу, и снова прорывается сахарно-табачный кашель. Только хуже травит эта неизвестная печаль Колю. Он хочет тихой нежности и смеха в этих глазах. Ступени эвакуационной лестницы Гоголя не любят, а тонкие перила царапают руки и ловят нитки его одежды, пока он тревожно оглядывается на каждый скрип. Очевидно, Сигма многое прячет за внимательным спокойствием, но этого никак не узнать. Слова какой-то песни заставляют подёргиваться губы, к которым прилип один тонкий сиреневый волосок. Желание его осторожно убрать встаёт Коле поперёк горла. Оно охрипло шептать самому себе о почти обычной дружбе всякий раз, когда совсем невмоготу видеть грустные просьбы простить то, за что не нужны извинения, в серых глазах.