***
Врач сделал умозаключение, что форма моей лейкемии удивительно агрессивная. Хах, вся в папочку. Мне назначили дозу выше и на это мне оставалось лишь горько ухмыльнуться, создав вид несчастного мальчика. Мысль о смерти не затронула мою душу. Даже на просьбы матери лечь в больницу, я постарался ответить, как можно мягче и отстранённее: – Слушай, давай я сам решу, загибаться мне на больничной койке или хотя бы пару месяцев побыть человеком. – Но тебе придется принимать эти препараты еще чаще. Тут лечение другое, тут… – Хочешь совсем избавиться от меня?! Валяй?! Да съёбывайте все, мне насрать, ясно?!***
Последние дни после той вечеринки я сплю больше положенного, не помню иногда, что ем и пью, зарываюсь в книги, что прочитал раз сто и неуверенно говорю Джотаро, что всё под контролем. Он это видит. Видит и молчит. Может быть этот парень всегда был таким, редко лезет в чужие души, редко протягивает руку, чтобы помочь подняться. Я никогда его не осуждал, но после того вечера мы виделись очень мало. Вся его добрая натура снова зарылась куда-то глубоко. Он перестал звонить так часто, больше бурчал и кричал, а ответа на свою злобу не давал. Я разбитый малый. У меня никогда не было мечты, не было чего-то, что заставляет возвращаться домой, у меня нет себя. Джотаро считает это проблемой, но вопреки всему просто плывёт по течению, делает то, что надо и редко упрямится. Быстрее осуществишь чужую прихоть – быстрее отделаешься. Но ведь я не перестал принимать. Может, я ему надоел? Джотаро не осуждает. Перестал лезть и не протягивает руку, просто иногда обнимает при встрече, когда я захожусь в маленькой или не очень истерике из-за отметки. У меня из желаний только поесть острой курицы на ужин, иногда выпить минералки, почитать детектив или начать отжиматься, когда вижу, как снег ложится на асфальт. И вкинуться. У меня нет чего-то глобального. У меня нет интереса. Он потерялся в этой вселенной. Я старательно отгоняю мысли, что это случилось по причине отстранения Джотаро из моей жизни. Но я никогда ни от кого не зависел. Всю жизнь я справлялся со всем сам. Мне были предоставлены все пути. Но, парадокс, жизнь сократила мне все дороги к самой тернистой и мерзкой. Я полагаю, что моё существование ошибочное, иногда я чувствует себя бесполезным, и правда стараюсь это исправить. Однажды мать проговорилась, в порыве злобы, что если бы не желание отца, я бы не родился. Сплошное огорчение. Я покупаю его любимые пирожки или стараюсь найти интересные кисти. Джотаро, должно быть, меня понимает только в непринятии себя. Он не знает, что такое отсутствие мечты, он к своей идёт маленькими шагами. Я понимаю Джотаро, когда тот мерзнет или голоден, но не понимаю, когда он выдает: – Я не могу так больше. Он тупит в зеркало в холле минут пять, я почти считаю его самовлюбленным. – Обычно это моё хобби собой любоваться. Что-то случилось? – Моя рука легонько касается его плеча, но также быстро убирается назад, когда Джотаро со всей силой дергает плечом. – Ты не справляешься. – С чего ты взял? – Не прикидывайся. – Я не умею понимать, но я рядом. Я просил тебя лишь об одном, не лгать мне. – Я не вру, т-ты чего, Джо… – Хватит, иначе втащу так, что окажешься на другом конце коридора. – Да что с тобой такое, чёрт возьми?! Я, что виноват, что твоя грымза тебя игнорирует или что там у вас. – Да при чём тут она. Ты… Да пошёл ты, пошёл ты, Какаёин, пошёл ты со своими барыгами за углом, пошёл ты за передачками через одногруппников. Ты трус, жалкий наркоман, который думает только о себе. Я старался помочь тебе, я искал выходы, а ты просто пользовался и продолжал делать, что тебе хотелось. – Откуда ты..? – Ната может и кажется тупой, но слухи доходят намного быстрее, чем ты успеваешь купить эту ебаную дурь. Мне оставалось молчать и продолжать выслушивать это. Я боялся, что когда-то его фразы обязательно дойдут и до слухов про болезнь. Но, видимо, преподаватели тайны хранили, а вот всякие мелкие шавки с лёгкостью пиздели Джотаро про любой мой косяк. Это все длилось, кажется вечность и мне стало так обидно, что язык сам плёл ядовитые ниточки из слов: – А знаешь что, Джотаро, иди-ка ты нахуй, сам, понял? Такие, как ты витают в облаках и думают, что вокруг одни цветочки да расслабон. Иди к своей шмаре, иди, блять, куда хочешь. Я прекрасно жил без твоего существования и теперь говно само себя вынесло. – Иди, закинься. Только в этот раз я не буду вытаскивать тебя из туалета. Понял? Мне этого хватает, чтобы сделать это причиной для того, чтобы уйти куда глаза глядят. Заканчивается всё бездумным сидением на парах. Я мучаюсь. Меня дерёт что-то изнутри. И я не понимаю, в чём виноват. Я могу бросить, всё могу бросить кроме морфина. Но ведь это же лекарство. И если оно не помогает, нужно увеличивать количество. Это же так работает, это не моя прихоть. А всё остальное помогает моему нутру не разложиться окончательно. Я начинаю что-то понимать, когда закрываюсь в темной кабинке и, слушаю, как громко обсуждают наши разборки какие-то учащиеся. Решаю, что вкинуться надо будет попозже, чтобы осталось на завтра. В конце концов, слухи могут довести и до полиции. Хотя, отмажут меня так же быстро, как я там окажусь. Но лишние проблемы ни к чему. Я начинаю думать об сказанных мною словах, когда учительница ставит меня «лУчшЕго по успеваемости ученика» в самый худший пример и отправляет сидеть за последнюю парту, нагружая дополнительной домашкой, приговаривая «лишь бы глаза мои тебя не видели». Я засиживаюсь допоздна, пытаясь доделать эти сраные работы до просмотра. Меня кривит от одного взгляда на завершённые. Грязные. Бездушные куски бумаги. Я ищу ответы в глазах парня со 2 курса, которые направлены на принцессу университета, в её беге и розовом конвертике с признанием тому самому. Они, выходят вдвоём намного раньше, чем я. Их жизнь размеренная, молодая и до боли счастливая. И я огорчаюсь. Приходя обратно в кабинет, чтобы доделать последнюю работу, я начинаю учить основной закон жизни – всегда найдётся кто-то получше. Поумнее, красивее, веселее. В конце концов, здоровее. Я закончил в часов девять вечера. И была бы возможность, лёг бы тут ночевать, лишь бы не оставаться наедине с самим собой. И с разбитостью в глазах я смотрю в отражение и кручу фразу из социальной сети «я бы себя тоже не выбрал». Я знаю каждую букву этого предложения. И вот мне восемнадцать. Я вешаю на зеркало в раздевалке пальто лишь бы не видеть это поганое и слабое отражение, а оно стучится, кричит и просит всего один разговор. Шнурки оказывается развязать сложно, видимо, лекарства отпускают. Это отражение требует один ебаный разговор и маленький шанс на лучшего себя. Но когда я решаюсь, снимая пальто, то вижу того маленького мальчика, что заперли родители в комнате. Он обижен, оскорблён и смотрит слезливым взглядом. И я теряюсь. Это отражение одиноко пялиться на себя, пытаясь не вспоминать того, кто был рядом и спасал от этого одиночества. Мои внутренний ребёнок, пока никто не видит, бьет по органам и царапает сердце, орет безмолвно, что есть мочи. Мне становится страшно. Будто бы кто-то вгоняет нож в грудь, а там и места то нет. И я разрешаю этому дитя закутаться в объятья и пошмыгать носом. Я разрешаю себе поплакать на полу грязной раздевалки, и я плачу, пока не слышу шаги вахтёра. Приходиться быстро ретироваться из университета. Первые пару минут, пока иду по дороге домой, я смеюсь от всей своей искалеченной души и правда не верю в происходящее, а потом меня прибивает к холодным кирпичам около какого-то здания. Мне почти не больно и все так же весело. Посмотрите, какой я ж а л к и й! Я бы повесился, честно, только это желание не совпадает с моим отношением к жизни, если вы понимаете, о чем я. А сейчас мне пусто. И, знаете, единственное, о чем я, блять, жалею, так это о том, что подпустил Джотаро слишком близко и спрятал клыки, покорно склонил голову и разрешил раздавить череп. Время? Оно меня подлатает, бесспорно. Его у меня не так много, чтобы оно меня вылечило, но своё сделает. Я не буду калекой валяться на кровати и искать морфин в надежде, что он снимет боль. Я забуду об этом придурке. О, да, я уже от этой боли устал, мне омерзительно само слово. Когда произношу его, меня тянет блевать и это, правда, не то, что вы должны понимать. Я злюсь. Я злюсь так сильно, как сильны мои бури сейчас. Я был так наивен, думая, что он сможет их остановить. Но, наверное, он их хозяин всё-таки. И он меня не пощадил. Я сладкое не люблю, но его ложь запихивал в себя ложками и глотал, будто у меня опять компульсивное переедание. Он обещал меня не бросать, а как только узнал чуть больше, ретировался, как и все остальные. Мне не нужны были соусы из его искренних (когда-то) улыбок, не нужны, блять, его касания (больше он не посмеет ко мне подходить). Я злюсь, и злость моя оправдана. Я бы сковал Джотаро цепями, скинул бы в океан из пролитых мной слез из-за такого дурака как он, я бы дал ему захлебнуться, чтобы он чувствовал все. Агонию, отчаяние, боль, будь она проклята, опустошение, все самое плохое, все самое худшее, что было в моей душе! Я решаю вкинуться прямо тут, на пустыре. В потёмках это могло бы быть проблематично для какого-нибудь новичка, но не для меня. Да-а, он почувствует вторую сторону медали, ну же чувствуй! Чувствуй, мать твою, когда я ввожу, с первого раза, наловчился, шприц в виднеющуюся вену. Ну же! Я бы вдавливал его красивое лицо в тарелку со спагетти, что приготовил лучший шеф-повар этой ебанной вселенной под аккомпанемент моих криков. Он бы все съел у меня. До единой крошки. В моем внутреннем мире теперь осы и мухи, которых я так ненавижу, а все почему? Потому что я посмел, прыгнул выше своей головы и посмел, поверить ему. За моей спиной светит фонарь. Он тебя осуждает. Он и меня осуждает. Моя злость оправдана, но этого ты не поймёшь. Эта зимняя ночь поистине самая холодная. Она сжирает меня, как самый вкусный десерт поглощает за ужином вперемешку с амфетамином, и я бы дал им отпор, только вот от моих сжатых кулаков, от острозаточенных ножей ни синяка, ни царапины не остаётся. Всё, что у меня есть – это учащённое сердцебиение и не способность встать с земли. Это все так забавно, и я смеюсь. Смеюсь, пока они тяпают кусочек побольше, радуются жизни в другом месте. Я спасаюсь как могу, честно-честно, пытаюсь встать, что есть мочи, не обращаю внимания на боль в ногах, стараюсь правильно дышать. Только вот боль все равно догоняет, принимает в свои колючие объятья, черствой ладонью гладит по голове, оставляет скользкий и смазанный поцелуй на виске и устрашающе нежным, обманчиво сладким голосом шепчет мне «иди к нам, в родную обитель, хватит мучиться, прими ещё». А ведь она вовсе мне не любима, она мне чужая, неуютная и такая темная. Мне открыть глаза страшно. Но что-то держит меня за руку. Оно, такое же холодное как эта ночь, дух временами чёрствый, как чёрный хлеб в доме отца в «бедные» времена, но он, именно он, мне родной. Это создание не ласково и не нежно со мной, не проявляет лишних эмоций. И мне хватает одного бесцветного «сиди на месте», и я сижу как статуя. Неподвижно будто бы, застыл в воздухе, только мою ладонь сжимают слишком крепко, до боли почти, до хруста костей. Мне приходиться открыть глаза и передо мной не тот образ. Совсем не тот. Они отходят, обводят меня ненавидящим взглядом, плюются токсичной слюной, они не отходят. – Отъебитесь… – Сквозь лихорадочное состояние, выдаю я.«С тобой они мне были бы не страшны. Честно-честно. С тобой я бы нашёл силы не поддаваться».
«Но тебя нет».
Какая-то стая гопников-панков. Естественно выпившие, с бутылками в руках. Только этого не хватало. Один из них пытается коснуться моих волос, но даже в своём не лучшем состоянии, я умудряюсь увернуться, будто бы это самое драгоценное в моей жизни. – Не прикасайся больше ко мне, никогда. Понял? – Ч..Что? Так этот пидорок умеет говорить? Шыряется тут один, еще и вякает. – Оо-о-оо, боже, блять, пусть лучше закроется. Пидор. – Что это за звуки? Нориаки Какёин, оказывается не только умеет заглатывать, но и слова знает? – Жалкое собачье сковытание липкой слизью покрывает мое тело. – Я так рад, ты, оказывается, мужского пола. Но нам стоит это проверить. А то твои пидорские шмотки напрягают. Знаешь… – Этот еблан в черной шапке садиться на корточки, ставя бутылку рядом, а я понимаю, что через стену провалиться не получиться. – Ты не думай о нас плохо, но твоё поведение такое мерзкое. Ещё и умудряешься подкатывать к Джотаро. Он не из «этих», в курсах? Я жду, когда мое сердце наконец-таки остановится, забетонируется под остывшими скрепами рёбер. Я молчу и не говорю ему ничего. Берет смешок. Хочется вмазать. Раскрасить эту физиономию в картину Ван Гога. Чтобы глаза поблёкли. Но я совершенно не понимаю, что происходит. – Да, сложно, наверное, было Джотаро с таким уёбком. – Рука перебирает локон моей отросшей алой чёлки. Лёгким похлопыванием приманивая остальных дворняг к разговору. Сводит скулы от ухмылки: – Да... Какой ты молодец. Отмудохал сотни таких, как я? Я тебе так понравился, что решил проследить? Не знаю, откуда в моем наркотическом мозге столько отсроумия, но лучше бы ты молчал, Какёин. – Знаешь, думаю мы поправим твоё здоровье. Только для начала надо позвать того, кого ты очень разочаровал. Слышишь, хэй, Джотаро. Подскочи на соседнюю улицу, нам надо разобраться тут с одним долбоёбом. Окей, ждём.«Он с ними заодно? Мои глаза слезятся сами по себе».
– Оо-оо, ну не плачь, это же твоя награда. Подохнешь от самого Джотаро. Чем плохо? Ты правда думал, что он тебя полюбит? Вся ваша суть. Аж блевать тянет. – Жалкий педик. – Главарь вертит в руках бутылку и мои мысли защитить себя кажутся жутко бесполезными. От меня ничего не осталось. Он может уложить меня одной левой. Но я всё же выхватываю полупустую бутылку и бью о такую же, только совсем пустую, голову придурка, впереди меня. Но от неё даже звона не следует. Не хватило силы разбить. – Охо-хо, вы посмотрите. Так шлюшка может и ответить? Я тебе заткну рот. В следующие секунды бьётся моё лицо, крошиться как пыль, закрывающая выбитое стекло. Множество раз моргаю, не верю, что теперь болтаюсь только на его кулаке, в котором держится силы точно больше, чем у меня. – За своих надо бить от души. Так говорил один писатель. Ну, это ты за них шаришь. Вы, гомики, начитанные, все из себя. Что, не уважаешь нас, смотри на меня, я сказал, мразь. У меня нет сил даже вдохнуть, какое поднять голову. Чёрт. Он «помогает мне» поднимая голову за волосы. Как же больно, блять. – Что уже не так весело, пидорок? – Они скалятся, всматриваясь в моё лицо. – Давай-ка мы покажем этому месту настоящее представление, а, Нориаки. Он вытирает мной следы от кровавой схватки, даёт, зачем-то, немного продышаться. Они меня окружают. Я пытаюсь брыкаться, пока он тащит меня, но безуспешно. Публика ликует. Как же легко, на самом деле, развеселить животных. Так легко. Будто бы пушинка в пальцах. – Джота-р-рро, прив-вет. Смотри, кого мы нашли!!! Эта блядь тут ширялась, как раз попалась на пути. На. – Он протягивает ему бутылку, я даже не хочу думать зачем. В те же секунды, ублюдок отбивает ногой по моей спине похоронный марш. Я уже не понимаю, где больно, а где нет. Я вижу невозмутимое лицо Джотаро и не перестаю смотреть на него. Эти голубые глаза. Прекрасный вид. Умереть на их фоне – хорошая смерть, правда. – Стоп, стоп. – Панк останавливается, оборачиваясь на Джотаро, который закатывает рукава, покручивая бутылку. Ого-го, да ты тайну открыл. А теперь. – Он с размаха бьёт той же самой бутылкой по голове парня, и вот, теперь, треск стекла слышат все. Через кровавую пелену я вижу, что побитый падает на колени, а Джотаро берет его за шиворот. Его лицо, никогда не видел ничего более ужасающего. Эта картина не вызывала ничего, кроме восхищения. Длинные пальцы засовывают осколки бутылки прямо ему в рот. – ЖУЙ БЛЯТЬ, ЖУЙ, УЁБА. – Ладонь Джотаро кровоточит от стекла, но тот совсем не чувствую боли. – Знаешь у животных есть такая вещь – инстинкты. Ну, тебе эта информация недоступна, понимаю. Ты жуй, жуй, не останавливайся. И я следую инстинктам. Защищаю своё. А ты, вы… – Он проводит пальцем вдоль всех истуканов, продолжая держать главного. – Вы посягли на моё. Мою собственность. А что делают с ворами. Пра-ви-льно. Наказывают. – Он мой. И если ты или твои самые настоящие пидорасы подойдут, дыхнут в его сторону, я засуну эту бутылку в твою жопу, ты понял, блять?! Я убью за него. БЛЯТЬ, НЕ ШЕВЕЛИСЬ, УЁБОК. Прости, Какёин, он сегодня какой-то истеричный. Я махаю головой, не зная стоит ли тут вообще что-то пиздеть. Мне кажется, что я не дышу даже.«Джотаро. Я болен. Я чертовски болен своей глупостью».
На всё, что ты любишь – у меня была аллергия. Как же мы повстречались с тобой, два абсолютно противоположных мира? Я хочу отпустить тебя, но окунаюсь вновь с головой. Ты даже болезнь мою пугаешь... Твой омут так манит меня своими чертями. Я сотни раз обещал забыть тебя в четверг, но у нас почему-то семь понедельников на неделе. – Я НЕ... КУДА ЖЕ ТЫ СОБРАЛСЯ..? А?! – Чувство эйфории заставляет Джотаро схватить этот кусок мяса и бросить прямо в мои избитые ноги. Точно в цель. – Извиняйся перед ним. Быстро нахуй. – Армейский ботинок вжимает еле живую бошку панка в асфальт между моих ног. Честно, даже и не думаю о реакции. Ни его, ни людей вокруг. Мне просто похуй. Вся кровь на мне начинает подсыхать, от чего улыбка получается кривой. Я улыбаюсь, я ебанутый? – Я, блять, жду, извинился перед ним. Я трясусь от вкуса крови на своих губах, жадно пожирая огромное тело глазами. И мне хочется верить, что мы повстречаемся вновь в том холле, где шум давит на уши так, словно мы глухие. И всё вновь по кругу: еда, бессонные ночи, глупые разговоры. Снова поклянёмся друг друга бросить, забыть, возненавидеть, удалить все фото и переписки. Но какой в этом толк, если я в любой момент назову его номер без единой ошибки. И этот жалкий скулёж продолжает путать мои мысли и сидеть безмолвно, будто демона увидел. – Эта сука не успокоилась, хочет ремня, да? Чтобы шею жутко саднило от кожи ошейника. Как всем остальным пострадавшим? – Панк что-то неразборчиво бормочет, харкая на асфальт то ли мясом, то ли стеклом, прямо на мои белые кроссовки. Это затуманивает остатки мыслей. Это вымораживает меня. Внутри что-то щёлкает и, помниться, ноги Джотаро проехались по спине обидчика парой тройкой прыжков. Кровь медленно стекала с его губ и рук. Джотаро вытаскивает остатки стекла, позволяя этому мусору заполнить улицу диким воплем. – Воо-о-от так хорошо. А теперь. – Он схватил «кусок мяса» за волосы около лба. – Кажется, еще чуть-чуть и оторву эту жалкую бошку. – Извиняйся.«Его красные глаза крутятся из угла.
В угол бегают страх, паника и тревога».
– Уже не так приятно, киска? Когда тебя бьют, а не тискают? Когда вместо ласки – удар ремнем. А? Я испоганю твою жизнь еще сильнее. И могу продолжить прямо сейчас. Если Он, вот он. СМОТРИ, СУКА. ЕСЛИ ОН ХОТЬ ПОПРОСИТ. ИЗВИНЯЙСЯ.«Ты мой плен, сладкий яд, убийственная доза.
Я для тебя в каждой песне, в каждом прохожем».
Наша связь запретная, потому и самая сильная. И мне кажется, если я сейчас прикажу, ты добьёшь его. – И-ииз-зве-зв… – Не слышу. АЛ-ЛЛЁ-ЁЁ?! Джотаро со всей дури наступил на его ребра. Мне кажется, я услышал хруст. – Не скрою. Сейчас я не лучше всех, кто сделал тебе больно. Но мне плевать. Даже если они завтра снова спрячут меня в тюрьму. Я рад, что всё равно буду помнить твое лицо. – И Джотаро, счастливый, измазанный в крови до пояса, стоит и улыбается. Будто бы не сделал ужасного. Будто бы это мелочь. И, кажется, это, правда, мелочь, когда цепного пса пускают навстречу хозяину. Смотрю на Джотаро – и меня разрывает. Думал, что заглушил свою боль, оставил её позади и смог двигаться дальше. Но, глядя на это изнеможённое лицо, я вновь впадаю в отчаянье. Я хочу умереть за него. Забрать эту боль. Не знаю, когда всё пошло не так. Либо знаю, но просто не хочу думать об этом, потому что в моей голове и так куча мыслей, не дающих мне покоя. Ты, так красив, когда немного улыбаешься. И, кажется, выглядишь совсем беззаботным. Да и я тоже пытался придать лицу естественное выражение, скрывая всё за своей привычной маской. Тяжело. Такое ощущение, что меня лишили воздуха. Хватаю его за руку, чтобы отпустил это тело, и он слушается, падая на колени ко мне. Не хочу забыть всё это, потому что воспоминания ранят хуже ножа. Я живу за счёт боли, он знает. Он вжался носом в мой лоб, вдыхая тот самый естественный запах и заезжено опьянел от него. Я сжимаю его руку так сильно, пока не слышу звонкий хруст костей и его больное, и громкое «ай». Не сломал, слава богу. Ужас, ужас не отпускает меня, когда сквозь плечо Джотаро я вижу это валяющееся на дороге, безжизненное мессиво. «Я прокусываю Его нижнюю губу, упиваюсь кровью и зализываю её после, смотрю, как Какёин зажмуривает глаза. Его _не знаю, что делать_ отключает все мои инстинкты самосохранения. Я чувствую, что готов порвать за него любое, значимое, и не очень, для меня существо. «– Не переживай. Больше тебя никакая мразь не посмеет тронуть. Слышишь? – Я впускаю в его душу собственный смерч, чтобы смел всё на пути, все Его (мои) устои, и позволяю превратить скамейку в нашу личную кровать. Сжимаю исколотые руки Какёина над его головой, чтобы рассмотреть заплаканное лицо и эти мертвецки мутные глаза. Мне хватает дерзости пометить эту синюю шею до кровавых подтёков. Он мой-мой-мой. – Они все умрут, они все исчезнут. Я всё сделаю, слышишь? Моя голова наполняется похотью. Я бы Его искалечил, но так любовно, как только смог бы. Моя маленькая драгоценность ёжиться под моим же телом, и я не хочу Его с кем-то делить. Какёин горький, скользкий, но пылающий. Я бы сгорел от него заживо и улыбался как конченный. И я скалюсь, отпугивая всех прохожих, потому что никто не посмеет даже неровно подышать в нашу сторону. Никогда. Никто, блять». – Пошли. Поднимайся. Не можешь? Эй, заберите его, и чтобы в радиусе 500 метров никого не видел из вас рядом с ним. Ясно..? – Джотаро снова сменил тон и от того зверя не осталось и следа. – Замнём так. Но если это повторится. – Мы поняли. Всё, братан. Не наше, не лезем.***
Он нёс меня всю дорогу до дома. И не то чтобы я не хотел поговорить, но как-то стрёмно было спрашивать «как дела?» после такого. – Мы всё еще в ссоре, если тебе интересно. – Процедил Джотаро, ставя меня на землю у высоких ворот. Он протирал своим старым пальто мой лоб, а я не мог даже посмотреть него. – И я очень злюсь на твои слова. Я не хожу нахуй. – А куда? – Ты придурок, Какёин. Мои придурок. – Вообще-то, я знаю права человека и, вообще, это нарушение моих личных границ, ты… Выходит, заткнуть меня достаточно просто прислонившись к губам. – Ээ-эй, ты же… У тебя же есть девушка и, вообще, мы парни. Что ты… – А-аа-а, то есть часом ранее тебя это не смущало, а сейчас заиграл разум? – Это неправильно. – Употреблять наркотики неправильно, дурилка. – Это не то. – Я не хочу с тобой снова спорить, Какёин, но ты должен рассказать всё как есть. – Не должен. – Я, реально, уйду и больше не вернусь, если ты не выложишь мне всё как есть. Сколько ты уже принял. Зрачки по пять копеек. – Темно просто. – Какёин. – Пять. – Соврал, семь же. – Врешь. – Да как ты?! Ты вообще встречаешься с той дурой! – Тебя сейчас правда волнует Ната, а не твоё состояние и, в целом, вечер? – Да, волнует. Да, потому что она раздражает меня. Она тупая и, и, вообще… Джотаро заливается смехом. Его голубые глаза заблестели от фонаря и мне, почему-то тоже захотелось улыбнуться. Хотя выходило не очень из-за остатков засохшей крови. – Я расстался с ней ещё вчера. Ты не дал мне сказать. Ната влюбилась в другого. Носила мне от него письмо показывать. Да, и знаешь, когда твой дорогой друг в тайне покупает синтетику у придурков каких-то. Нет слов, чем ты думаешь, дурачок. – Это ты дурак. – Ты. Подобно ветру, что треплет вьющиеся волосы, он задевает мое солнечное сплетение. Невесомо проводит носом, оставляя тёплое дыхание и дальше губами касается щеки. Незамысловатая ласка заставляет жгучую нежность разлиться в груди, и я правда бессилен перед этим чувством. Я позволяю себе слабость и лащусь щенком к ладони Джотаро. Они всегда такие тёплые, горячие, иногда моё холодное нутро признавало их обжигающими. Первый раз это случилось в эту ночь, когда усталость скопилась тяжестью в шее и плечах, когда мир перевернулся. Я позволял себе слабость. – Мне нравится, когда ты хочешь нежиться. Мне нравится, что ты выбираешь меня. Джотаро как обычно самодовольный, заложник страсти и эмоций, мне его не понять. Иногда в мыслях я обзываю его «кубик Рубика». Я попросту не умею принимать чужое. Но я практически лежу своей алой головой на крепких плечах и борюсь с желанием укусить. «Просто зубы чешутся» - единственное оправдание в голове. Падает снег, на часах далеко за десять вечера, а завтра нелюбимый четверг. Я позволяю себе слабость, прикрываю глаза и наслаждаюсь ладонью на собственной прохладной щеке. Невообразимый контраст. – Удивляюсь тому, что ты всегда мёрзнешь. – У Джотаро сейчас голос тихий, спокойный, убаюкивает. – Расскажи мне что-нибудь. – Ты уснёшь. – Я, впервые, не испытываю тревогу и страх так сильно. Джотаро принимает это за комплимент, улыбается и смотрит как красиво чужие волосы растрепались на его плечах. Он ощущает коктейль из самых разных чувств, но одно остаётся неизменным – он желает Какёина всем сердцем и душой. И это история не про пошлое «хочу», такое грязное и развратное, это что-то из разряда самых искренних и тёплых ощущений, что-то о покорности. Ему не нужно чужое нагое тело, не нужны громкие стоны, лишь размеренное дыхание, трепет густых ресниц и тихое ворчание о «глупых людях». – Ты слишком загрузил себя учёбой. – Я итак не справляюсь. Мне это нужно. Иначе… – Я буквально чувствую, как болят твои мышцы. Я чувствую твои кости. Ты вообще ешь? – Ты что включил романтика? – Отдохни. – Мне нужно быть лучшим. – Ты и так. Даже твой куратор говорит, что тебе хватит. – Джотаро, я же все равно не послушаю. – Я хочу, чтобы ты был в порядке. -- Он зарывается пальцами в мягкие волосы, массирует кожу головы, на что я удовлетворенно стону. – Я в порядке. – Я не вижу. И на самом деле видит Джотаро слишком много, от чего в глазах иногда проскальзывает беспокойство, когда Какёин не в силах приподняться с его груди. Какёин всё-таки кусает чужую шею и что-то недовольно бормочет о совместной прогулке, вместо учёбы.