«Моё сердце г о р и т».
***
Рвано, зову тебя по имени, а в ответ — тишина. Он сидит слегка отстранённо, думая о чём-то своём и я, честно, пытаюсь не рушить этот философский момент, но всё же спрашиваю: – Нориаки, почему ты молчишь? — Говорю я, будто в пустоту. Умирающие звезды гаснут в душной беспросветной комнате, время 04:05, а Какёин щелкает зажигалкой, усмехается и тихо произносит: – Смотри, салют. – Он подползает по кровати, ближе ко мне, ложась на грудь. Смотрю и вижу только его. Грандиозней любого революционного нашествия, ярче любого инфляционного упадка, любого, кто мог бы лежать рядом, но здесь только мы. Он просовывает меж моих губ сигарету, пробегая подушечками пальцев по губам. Он, следом, рисует пеплом на одеяле, я ведь совсем не слежу, куда падает тлеющие остатки. Мы подминаем ногами ткань от холода, и потолок от чего-то начинает казаться нашей единственной защитой. Чертовски холодный и бездонный, и он тоже так «чертовски», но только милый и красивый.«– Смотри, Куджо, салют. – Мама берёт меня за руку и показывает на яркие вспышки. Её рыжие волнистые волосы касаются моего лица, а тёплые руки создают защиту, от которой не страшно возвращаться домой, где пахнет спиртом и чем-то запрещённым. Мы гуляли тогда всю ночь. Она в одной сорочке и черном пальто отца, я в пижаме и каком-то свитере. Он выгнал нас, чтобы не мешали. Но мне было хорошо. Сидеть с ней на грязной лавочке и рассматривать цветные вспышки, запоминая её лицо, как самое нежное и родное».
Смотрю и вижу салют в окне. Это чёртово совпадение рвёт мои лёгкие. Я тяжело вздыхаю. – Всё хорошо? – Нежно спрашивает Нориаки, «бегая» пальцами по моим ключицам. Разноцветные огни взрываются в зрачках его глаз, каждое прикосновение — еще одна насильственно-обезоруженная в сердце звезда, и ее атомы разгрызают кровеносные сосуды, а время останавливается, испаряется. – Всё хорошо. – Моя сигарета стремиться к завершению своей короткой жизни, и я заменяю её новой, а когда поворачиваюсь обратно, замечаю, что сил у Нориаки совсем не осталось: – Холодно..? – Какёин кивает и не хочет называть причину, но я всё понимаю без слов. Тушу сигарету о, вероятно, очень дорогое дерево тумбочки. Я сам иду в ванную, сам вытаскиваю кусок плитки. Мои руки трясутся, будто бы это мне нужна доза. Я нахожу этот «тайник», который никогда и не был тайной слишком быстро, чтобы Нориаки задал хоть какой-то вопрос. Я просто привык быть среди, таких, как он. И эта фраза въедается в мои мысли. Она шлифует детские воспоминания до гнилого мяса.«Получается, он такой же как все? Врёшь самому себе».
«– Подай маме ту маленькую ампулку. – Шепчет мама, пытаясь казаться спокойной, но её выдают нервные тики и скрипящая челюсть».
Не настолько же я тупой, чтобы не заметить странное поднятое положение одной из плиток под ванной. Беру нужную ампулу и все остальные медицинские штуки и направляясь обратно, на кровать. Я помогаю, вкладываю ему в руки яд и проклинаю себя. Но что я могу поменять? Круглый идиот, попавший в свой же капкан. Какёин ничему не удивляется, его взгляд пустой. Лихорадка достигает пика и кажется, будто ещё чуть-чуть и он потеряет сознание. Душа этого парня из туалета в моих ладонях закована (посмертно), зажимая жгут на его ужасно худой руке я понимаю, что не могу защитить даже самого себя, но я могу хотя бы попытаться не сдаться и спасти его. Он буквально вырывает ампулу, откусывая верх зубами, обязательно порезав губу, неуклюжий. Я вытираю большим пальцем кровь, а он облизывает, через боль улыбаясь. Он говорит: – Я такую большую любовь сейчас чувствую. И я понимаю, что все вокруг — фальшивые, бесполезные и пластмассовые, но не он. Только не он. Я не могу его потерять. Не могу потерять эту надежду на хоть какое-то, блять, продолжение в жизни. Мои губы зачерствели от страха, в мертвой агонии шепчут молитвы о спасении. Чертова коробка (не) его дома — шумоизоляционный мешок, комната пыток, в которой мой рваный голос срывается с тормозов, но никто не слышит его, кроме меня самого. Пули взрывными гранатами вонзаются в грудь, кровь нетерпеливо облизывает железо, а я и не знал, что он может быть таким беспомощным. Дело ведь не в злопамятстве, да? Не в травме детства? И его мысли так же трусливы, как и эта нежность, ускользающая прочь каждый раз, когда он ч у в с т в у е т. – Ты боишься любви, Нориаки? – Сейчас немного не то время для таких вопросов. – Какёин встряхивает пузырёк, вытягивая из него шприцом заветную прозрачную жидкость. Я наблюдаю, как его лицо молча кричит об этой дозе. Скорей. Скорей. Скорей. — Я боюсь потерять это чувство.«Я, как известно, кошмар наяву».
Ему не нравится мои вопросы, упёртый, как баран, он скалится белоснежными зубами, срывает цепи с дрожащих плеч, острыми гранитными когтями нутро раздирает и собственные латы гнёт под яростью и ненавистью, вгоняю иглу шприца в вену. Я наблюдаю, как его голова опрокидывается назад, а осознанные глаза перестают блестеть, и смеются не по-человечески, смотря на меня. Я не могу отделаться от мысли, что его лицо вспышкой-помехами напоминает мне кого-то. Он боится ч у в с т в о в а т ь, а я просто мертв внутри, эта схватка в любом случае закончится или моей победой, или мнимой «ничьей». А теперь расскажи мне, бог. Расскажи, блять, какого это — мчаться по огненной автостраде и не мечтать разбиться вдребезги, расскажи, какого это — притворяться, что чувства — приторный, навязанный духовным началом шлак, расскажи мне, какого это — втаптывать нераспустившиеся цветы в грязную землю и босыми ногами убегать прочь, в темноту, чтобы никогда больше закат не щипал уголки твоих глаз. Расскажи, как не быть продолжением своих родителей. Расскажи, как себя вести, наблюдая за тем, как он вкидывается, а я просто не могу сказать «стоп».«Она гладит меня по голове, говоря, что всё хорошо. А мне семь, и я вытираю её рвоту с пола из-за передоза. Мне 11, и я рвусь в запертую ванную, потому что вижу, как вода протекает в гостиную. Это ты словила приход и решила утопить все проблемы (себя).
Мне 15, ты колешься на моих глазах без капли стыда.
– Будешь? – Задаёт растрёпанная женщина бытовой вопрос.
– Тебе не страшно умирать? – Рычу я, пряча пакеты с белым порошком под доску в полу. – Не страшно бросать меня с этим пьяным долбоёбом?
– Я люблю его, Куджо.
– Мама, он сломал тебе пару рёбер на днях, о чём ты говоришь?
– Знаешь, сынок, иногда любовь убивает.
– Значит, я никогда не полюблю.
Её иссохшее лицо улыбается, так ехидно и мерзко, будто бы эта женщина, некогда прекрасная рыжеволосая «лисичка» (так её называл отец) видит будущее». Лисичка вкидывается по новой, похлопывая по руке, где тупо нет места, но она находит».
Но ты, ёбаный Иисус, не расскажешь, как не стать их продолжением. – Ты когда-нибудь думал, чтобы стать кем-то другим? Какёин смотрит на меня похуистически, сомневаюсь, что он понял хоть что-то. Мы будто поменялись местами. Я протрезвел, он под морфином. Никакущий. – Я хотел бы встретить тебя раньше. Хотя, нет, я был слишком… – Какёин маленький мальчик. Хм-м… – Я ехидно ухмыляюсь, а он пинает меня в бок, продолжая тупить уже в окно. Зависает.«– Слушай… – Подходит она и как-то невзначай касается моих плеч.
– Нет. – Сухо отвечаю я, докуривая непонятно какую по счёту сигу.
– По-ож-жж-жалуйста, Куджо. Мне очень плохо.
– Перестанет. Возьми и перетерпи.
– Не-ее-ет, маме очень больно. Пожалуста, сходи к нему и попроси денег. Пожалуйста.
Я оборачиваюсь и смотрю в её пустое лицо.
– Ты хоть когда-то любила меня больше, чем дозу?
– Я люблю тебя, Куджо, больше всего на свете. Пожалуйста…»
Какёин ёжится, потирает плечи и прячет лицо. Он пытается сконцентрироваться, но это не в его силах. Я не позволяю себе даже дотронуться до него, лишь перебираю в пальцах спутанные локоны, лёжа поотдаль. Дрожь, спустя время, всё же понемногу стихает и ему становиться чуть легче. Нориаки резко разворачивается и улыбается, как-то неестественно: – Чего это ты? – Вопрос мне кажется логичным. – Я люблю тебя, Куджо, больше всего на свете. Пожалуйста… – Его худые руки тянуться ко мне, как будто я что-то свыше этого мира. Как будто я очищу его от грехов. Но я только поддам новых. – Прости меня, прости, Куджо.Она никогда не извинялась передо мной.
Я обнимаю его бесконечной жаждой, хочу придушить чертовым театрально-напыщенным желанием быть рядом, лишь бы не отдать кому-то ещё. Но не могу. Не могу. Я ведь решаю его судьбу, я лишаю его этих грязных денег. И буду совсем не уверен в качестве того, что он получит. Я ведь как — коснешься подушечкой пальца, а внутри меня уже подводные камни распускаются лилиями и всплывают наверх — к свету. Я придурок, п о л н ы й идиот.«– Смотри, смотри. – Вся заплаканная, но с улыбкой на лице шепчет мама, пока мы сидим в углу под дикие крики из закрытой двери. На её лице горят фиолетовые пятна. Я не задаюсь вопросом об их появлении. У меня такие же. – Смотри-смотри.
Я через слёзы открываю глаза и вижу перед собой маленький комочек из коричневых, черных и белых шерстинок.
– Мама, это мне?
– Пусть он будет твоей Звездочкой. Он всегда будет рядом. Только не выпускай его из этой комнаты».
Нориаки так долго пытался стать никем, но забыл, что мы все здесь ничтожны. И я его понимаю, но не могу не развидеть этот образ. И все, что мы можем сделать — чувствами, рифмами, ласковой крепкой привязанностью воссоздавать мир заново, и он хочет, но не может. Ему проще отвернуться от хромой собаки, чем изогнуть губы в «ничегонеобещающей» улыбке и потрепать животное за ухом. А я тянусь к нему, обволакиваю со спины, стараясь держать рот на замке, сколько получится. Цветочные диадемы из колючей проволоки, натянутые улыбки без намека на сожаление, объятья с привкусом желчи и предательства — вот и весь твой (её) гребаный автопортрет. Я злюсь, потому что начинаю отчётливо видеть в Нориаки свою мать. Это чувство поглощает меня, и я даже пытаюсь отстраниться, но тот же момент он, будто чувствуя, поворачивается ко мне и ищет поддержки. Ищет любви, и я не сдерживаюсь, притягиваю к себе это раненое животное: – Расскажи мне, какого это — стремиться к смерти через чертовы наркотики, когда вся жизнь это, блять, бесконечная и бессмысленная вечеринка с намеком на вакханалию? Когда семья, блять, живая. Блять. Твои родители настоящие уёбки. Хотя и мои не лучше. Хотя нет, знаешь, прости. Я не хотел это… Говорить. Какёин и, правда, молчит. Он дрожит. А я просто вымещаю на нём злость.«– Ты виноват, что он не дал мне денег на дозу.
Мать швыряет в меня всё, что попадётся под руку. Я прижимаю Звездочку к груди и пытаюсь представить себе другой мир. Пытаюсь представить тот образ, что я помню. – Из-за тебя он не дал мне дозы, мразь.
Она срывается, хватает меня за кофту и трясёт, что есть силы. Я кричу в ответ, унижающе прошу отпустить, но она отпускает, только когда разрешает себе дать мне пощечину».
Я слишком много ч у в с т в у ю в последнее время «всегда», и мне плевать, что ему это не нравится. Мы чертовы мазохисты. И когда тускнеют огни фонарей и звезды прячутся в поднебесье — я остаюсь рядом.***
Зимним холодным утром, я не вижу солнце, я задыхаюсь в его объятиях. Нориаки прижимает меня так сильно, что я удивляюсь, пытаясь чуть оттянуть его, но не выходит. Может быть я просто сам этого не хочу. Эта комната съедает меня, душит, сдирает кожу. Я пытаюсь его разбудить ещё минут пять.«– Мама, ма-аам, мне надо в школу.
Женщина разворачивается к нему. На её лице явное недовольство:
-- Куджо, иди сам.
– Но сегодня родительский день, я.
– Ты взрослый».
-- Нориаки… Нориаки… -- Я трясу Какёина, но он только мычит и не пытается даже развернуться. – Что будем делать? Меня берёт злость. Заглушаю все, что рвется наружу — глупый мальчик с оружием у виска. Прижимаю к излюбленным ссадинам ненависть, чтобы кровь запеклась и превратилась в непробиваемые латы. Вокруг только холодные стены, над ними змеистыми волнами ползут провода — бьют по живому сильнее, чем лужи из лавы. Это место меня гонит. Но разве оно гонит Нориаки? Я всё-таки удачно бужу Какёина, который, видимо слишком привык к моему присутствию и забылся во сне. Его глаза округляются, будто он осознает весь пиздец: – Что будем делать? – Я смотрю на него вопросительно, хотя сам понимаю, что вопрос максимально тупой. Нориаки смотрит на меня обречённо. И я не хочу, всеми клетками не хочу вешать крест себе на шею, но всё же делаю это. – Собирайся. – Что? – Он резким движением оказывается в сидячем положении, прижимая руки к коленям. Слегка покачиваясь. – Я точно умру там. – Что? Почему? – Она не даст мне денег. А мне нужна доза, Джотаро. Я не могу… – Не можешь без наркотиков? – Мне нужно это. Я болен. – У тебя есть запас на неделю. А с зависимостью мы поборемся. – Меня всегда удивляет твоя вера в лучшее. А что потом? Я и сам не знаю, что отвечать на это. Терялся в догадках уже какой час. – Я найду деньги на лекарства. Какёин морщится, будто капризный ребёнок. Ему не нравится такая перспектива, но он начинает собирать вещи, которые видит перед собой. – Ты можешь остаться и не уходить со мной. Я знаю, если бы бог увидел, сколько разбитых сердец он обрек на одиночество, то швырнул бы порохом себе в лицо и прикурил от чужой зажигалки, мне и жить без него, и двигаться без его не хочется, на титановых ребрах семь дней вес твоих отпечатков. А сейчас, я будто насильно двигаю его к краю, от которого старательно отгонял. – Ты не уйдёшь без меня. А я не останусь тут. И он прав. Вес пальцев на коже до фиолетовых пятен в грудине стреножит проклятье: – Я люблю тебя, Куджо. Я не останусь. Лучше умру там. Признаваться в чувствах, когда это не желательно — только это я и умею. У нас больше ничего нет, кроме этого разряда в сердце. – Я найду на дозу, даже если придется убить кого-то. Ты не умрёшь. Понял? Что-то еще брать будешь? – Мои руки гладят его холодные мокрые щеки. И нет ничего важнее в данный момент. – Наверное, нет. – Он окидывает понурым взглядом свою комнату последний раз и еле сдерживает слёзы. Я просто стою истуканом у двери и наблюдаю, как он берёт какие-то мелочи и кладёт обратно. Память приносит боль. Его жизнь состоит из одной только памяти и то, далеко не самой радужной. – Или… Какёин берёт в руки фото в рамке и протягивает мне. – Мне тогда было 15. Помню, мы впервые собрались в доме все вместе за много недель, позвали фотографа. Красиво да? Но фальшиво. – Твой отец так похож на меня… Жуть. – Ему не дотянуть до твоей планки. – Нориаки игриво касается моего плеча и всё же решается положить фото в рюкзак. Мы вышли через парадный выход, как (не) победители. Хотя, вероятно, дома уже никого не было. Какёин оборачивался ещё много раз. Быть может, он ждал, что его (приёмная) мать выбежит и кинется ему в ноги. Я представлял эту картину. Как в фильмах. Кричащих их, разбитых, простивших и отпустивших былое. Но этого не произошло. Дом закрылся на ключ, который Какёин старательно положил под коврик. Всё же, он удивительный. Я бы выбросил в мусорку. И только я видел, как она бездушно смотрит на нас, через тёмную штору на кухне. Гори в аду. – Я ненавижу их. – Вырвалось из губ Нориаки, когда он прикрывал створку ворот. – Но это же моя семья, чёрт, блять, дери этот мир. ИДИТЕ НАХУЙ! – Вряд ли это можно было назвать гневным посылом. Скорее, отчаяние.***
Всё это время мне казалось, что я тяну Нориаки силой, но, как оказалось, его просто брала ломка. Снова. – Мне больно, Джотаро. – Потерпи, пожалуйста, чуть-чуть. Сколько же ты принимал обычно? – Блять, лучше тебе не знать. Пешеходные переходы и тысячи поворотов. У меня одна отправная точка, один пункт назначения, и разве что его руки удерживают меня, чтобы не вернуться и не поджечь этот гнилой особняк. Просто маленький человек с ворохом ошибок и проблем за спиной, просто чья-то любовь всей жизни угасает на моих глазах. Я никто. И это не итог эмоциональной мясорубки, фактически, это сухая правда, немного приправленная лирикой. Все хотят умереть красиво, каждый желает, чтобы его запомнили, но на самом деле мы никто. На самом деле, мы все жутко боимся смерти. И смотря, сейчас на Какёина, я понимаю, что значит отгонять эту каргу любыми способами.«Он умирает, Джотаро».
Через час мы оказываемся у меня «дома». Затхлая однушка на краю города. Всё это время я пытаюсь поддерживать Какёина, но он не может связать и двух слов. Нориаки не выдаёт никаких эмоций. И может оно и к лучшему. Он лишь трясётся и прячется в моей груди, как вдруг его ноги касается что-то пушистое. – Смотри, смотри, Какёин. Парень, через дикую боль, я уверен, поворачивает голову и видит трехцветного кота, чьи голубые глаза, он подмечает «как у тебя, только добрее». – Это Звёзда. Мой друг. – Да, Джотаро. Он просто молчит, вот и вы дружите. – Какёин хихикает, опускаясь на корточки, чтобы погладить мурчащий комок.***
Мы завариваем чай из пакетиков на кухне с проженными обоями. Какёин проглатывает прямо на моих глазах какие-то разноцветные таблетки с фразой «похуй, не могу уже». – Потом будет хуже выбраться. – Я брошу.«Я брошу, Джотаро, брошу, только открой маме дверь. Откро-оо-ой. Мне нужно это сейчас. НУЖНО. ОТКРЫВАЙ, ЧЕРТ ТЕБЯ ДЕРИ».
Мы ведь ничем никого не лучше. Но нас двое. Полностью разбитых. Но сильных. Я затормаживаюсь от воспоминаний на неопределенный срок. Меня будит Какёин. Я уснул на столе. Он выглядит в разы лучше. Чертова наркота, как же быстро она возвращает тебе твой прежний вид. – Я посуду помыл и кота покормил, ты его совсем не любишь. – Завел себе хозяюшку, могу и побездельничать. – Куджо, безделие, по состоянию хаты – твоё второе имя. – Это творческий беспорядок. – Мне становиться тепло в сердце. Сука, в один миг. Может у меня биполярка какая? Что за хуйня? Или просто он чувствует себя лучше? Я вижу проступающие капли на лбу Нориаки, но он будто бы отключает боль, начинает нормально ходить и двигаться. – Как ты это делаешь? – Что именно? – Какёин встряхивается, будто бы сбросил старую кожу. – Выдерживаешь ломку? – Когда посылаешь нахуй некоторых, дышать становиться проще. – Это же не излечит тебя. – Поверь, это помогает. Тут такая энергетика… – Ну давай, спиздани что-нибудь про мои хоромы. – Я язвлю, попивая чай, сидя на столе. Какёин лишь улыбается, воплощая свои дизайнерские решение в будке. Передвигает растения, которых я и не помню. Просит пододвинуть шкаф и выкинуть эти старые газеты. Наводит уют, проще говоря. И это до жути странно. Будто бы так было всегда. – Не хоромы, но я сделаю это место искусством. – Хм, валяй, дизайнер. Нориаки ухмыльнулся. Но улыбка быстро сползла, когда он добрался до рамки с фото. Парень чувствовал, что чем дольше он смотрел на фото, тем сильнее начинало сдавливать его грудь. Он понимал, что лучше отложить этот отрывок прошлого прямо сейчас, но вместо этого Нориаки быстро смахнул с него пыль, думая, что, если взглянет на эту фотографию краем глаза, хуже от этого не станет. Но он ошибался. Фотография теперь так ярко и четко будто стояла перед его глазами, а вместе с тем пришли и воспоминания о той фотосессии. – Хочешь, выбросим? – Нет. – И Нориаки ставит рамку на подоконник рядом с фото моей семьи. – Мы сделаем наше фото, и я заменю. Я лишь слабо улыбаюсь, поглядывая на свою мать и Какёина. А ведь и правда, чем-то похожи. – Хочешь, приготовим что-нибудь? – Хочу. – Шепчет Нориаки.***
Веточка с лилиями в потресканной вазе возле наших фото, солнце согревает мою спину, обнимая и заботливо целуя теплыми лучами. Я постукиваю в такт какой-то песне на твоём телефоне. Мы сидим с Джотаро и едим приготовленные сэндвичи. На кухне, конечно, целое побоище, твои руки были в кетчупе, и ты изображал какого-то маньяка-убийцу из дешевого кинофильма, в котором помимо актерской игры отсутствует нормальный сюжет – все просто едят друг друга или превращаются в зомби. Я уже тогда понял, что из наших отношений не выйдет комедии со счастливым концом. Для тебя это было слишком просто. Так вот, мы сидели и ели эти домашние бургеры, наблюдали за носящимся котом, пугливо прыгающим за солнечными лучами и болтали босыми ногами по ледяному полу, потому что, как ты сказал: – Обувь для слабаков. Мы могли бы вообще бегать голышом по всему городу, но я не хочу травмировать психику этому городу. Хотя, с тобой бы смог. Ну, конечно. Правда, я больше не боялся быть обнаженным рядом с тобой, в темной комнате, когда предложил поменяться футболками, так, ради шутки, а потом мы проснулись утром в ворохе подушек и простыней, и ты улыбался, а я уже не боялся целовать тебя с напором. Я отталкиваюсь ногами от пола и наклоняю голову к окну, и щурюсь от того, насколько зимнее небо чистое и светлое. Я просто хочу сказать, что ты -- лучшее, что происходило со мной за всю жизнь, но знаешь, что самое главное? – Я люблю тебя.***
Мы почти на заплетающихся ногах влетаем в нашу квартиру, знатно надравшись в каком-то баре. Звездочка выбегает куда-то под стол. Я извинюсь потом, честное слово. Я под слабым экстези. Джотаро просто в говно пьяный. И не то чтобы это романтично, но сейчас слишком хорошо. Джотаро прижимает меня к двери сразу, как только она закрывается за ним. Мы пару секунд смотрим прямо друг другу в глаза, после чего с таким остервенением накидываемся на губы друг друга. Борьба за первенство, укусы – всё, что мы пережили, выплескивается в этом поцелуе. Мы идём в сторону маленькой одноместной кровати, ни на секунду не отрываясь друг от друга. Джотаро стягивает с меня его же одежду, которую я приватизировал. Это всё летит куда-то на пол, в то время как футболка Куджо летит туда же. Мы останавливаемся лишь тогда, когда уперлись ногами в кровать. Тогда я толкаю Джотаро на кровать, как делал это месяц назад, вновь восседая на его бёдрах. Руки Джотаро сразу же ложатся на мои бёдра, поднимаясь выше и забираясь пальцами под его же майку. – Она идёт тебе, – шепчет Джотаро, на что я усмехаюсь. – Хэй, я же не верну её, помнишь? – Я наклоняюсь к нему, оставляя между нашими лицами лишь пару сантиметров. – Я исправлю это. – Ухмыляется Джотаро, приподнимаясь и быстро чмокая меня в губы. – И каким это образом? – Улыбаюсь во все 32, касаясь губами шеи Джотаро, оставляя на ней поцелуи вперемешку с засосами. – Потому что у тебя не будет выбора. – Усмехается Джотаро. Он упирается своим лбом о мой лоб, а носом утыкается в мою щеку, прикрывая глаза. – Знаешь. – Шепчу я. – Я не уверен, сделал ли я правильный выбор, но, если ты захочешь убить меня… – Я открываю глаза, серьёзно смотря в голубые глаза Джотаро. – Я позволю тебе это сделать. Я весь твой. – Я так же не могу пиздеть о правильности твоего выбора. – Отвечает Куджо, кладя свою ладонь на мою щеку и мягко поглаживая её. – Но со мной ты в безопасности. Доверься мне. – Я доверяю. – Шепчу я, затягивая парня в мягкий и совсем не похожий на тот, что был ранее, поцелуй. Доверие. Искреннее нежное доверие.