— Н-но как же, Ж-Жуль Берн?.. У нас же покупают сыр!
— Мне тоже грустно, Тикки, но моих финансов всё равно не хватает на погашение арендной платы. А с наступлением зимы прибыль резко падает, что лишь очередные убытки. — Жуль Берн обречённо выдохнул, укладывая в картонной коробке какие-то личные вещи. — Не беспокойся, ты молодая, способная, найдешь себе другую работу.
Спустившись после разговора в сыроварню, Тикки почувствовала себя опустошенной, будто её душу лишили чего-то очень важного. Она медленно обвела взглядом уютное помещение, в бежевых стенах которого всегда была яркой малиновой кляксой.
Перед глазами сами собой замаячили их с Плаггом фигуры, со смехом бегающие друг за другом и вновь утыкающиеся в темный дальний уголок.
Словно призраки прошлого застряли во времени и вынуждены повторять и повторять раз за разом то, что Тикки тоже никак не может забыть.
Его руки были тёплыми, когда нежно накрывали её ладони, помогая им надавливать на густую сырную массу правильно.
Его дыхание оказалось горячим, когда лицо находилось в опасной близости.
От него веяло кофе и сыром, он и сам был словно кофейная гуща: горьковатый на вкус, но со сладким послевкусием.
На хрупкие плечики свалилось ещё большее угнетение, тяжесть которого еле выдерживали тонкие ножки.
Тикки слышала хлопоты Жуль Берна наверху, видела стоящие у двери пока что пустые коробки, видела через окно, как начинается очередной дождь. Дождь, который уже стал будто бы предвестником появления этой горько-сладкой кофейной гущи в пропитанной уютом сыроварне, в пропитанной сыростью деревушке.
***
Тикки просыпается в слезах и отчаянии. Будильник на шесть утра срабатывает спустя час, когда девушка уже приняла унылый душ, который вроде как смывал частички напряжения, когда уже слегка подкрасила лицо, опухшее от ежедневных воспоминаний, ночной боли, слёз, когда уже слегка прибрала малиновые волосы, осунувшиеся так же, как румяное лицо и статуэточка-фигурка. Быт не привносит никакой радости в её жизнь, как и работа не разбавляет безрадостное существование в будто вечно пасмурном зимнем Париже.
В это время город ещё пуст, ведь всё движение происходит под землёй, в метро, где такие же усталые мрачные люди спешат по своим не очень важным, но необходимым делам. Тикки смотрит на пустые аккуратные улочки с террасы на крыше углового дома, на чердаке которого она коротает ночи вот уже пятый месяц. Тело в пижаме мёрзнет, дрожит, но Тикки упорно стоит, словно бы чего-то ждёт.
Она просит у каждой звёзды каждой ночью вновь зажечь в ней искру, вновь чиркнуть об её улыбку спичку и зажечь огонь в вечно горящих глазах. Ей не нравится эта потухшая жизнь, покрытая пылью, окутанная дымом, пропитанная холодной водой.
Шагая по каменному тротуару к Эйфелевой башне, девушка не поднимает глаз с собственных ног, ведь пейзажи вокруг настолько приелись, настолько не радуют, что даже тошнит. Её тоненькое пальтишко серое, сапожки черные, как и беретка, спрятавшая малиновые пряди. Она слилась с серым асфальтом, серыми домами, серыми деревьями и мечтала однажды потеряться в этом большом городе, чтобы, наконец, найтись в каком-то другом месте.
Уютном, с бежевыми стенами, с освещёнными теплым светом витринами, пропахшие сыром и кофе, с сыроваром-гурманом в форме кофейного сгустка за стойкой месте.
— Ты здесь больше не работаешь.
Тикки теряет дар речи, способная лишь замереть в пороге служебного входа, когда перед её носом закрывают дверь. Что-то внутри неё радуется, ликует, ведь официантка, пусть даже в престижном ресторане, никогда не была какой-то частью её. Даже готовя сыр, она чувствовала какую-то утробную принадлежность к этому, а вот разнося подносы... Тикки чувствовала лишь ещё большее угнетение.
Она разворачивается и идёт к выходу, где в большом проёме стеклянных дверей виднеется серое небо, которое через одно моргание кажется голубым. И снова серым. И вновь голубым. Тикки протирает глаза, вынув руку из кармана в момент, когда нога переступает порог, а плечо задевает чужое, неизвестное закрытым глазам. Она подходит к перилам, оградившим её от слишком желанной пропасти, и смотрит с вершины Эйфелевой башни на серый зимний мрачный Париж.
Плагг набирает воду в рот и тщательно ополаскивает зубы, чтобы привкус любой еды растворился в безвкусной смеси. Его взгляд смотрит точечно только на конкретные вещи. Прицел наводится на общую обстановку ресторана, сервировку столов, внешний вид официантов и видимые части кухни. Его работа требует не только безупречного вкуса в еде, но и внимательности, ведь умение вовремя сосредоточить всё своё внимание на чем-то конкретном — успех в определении мельчайших деталей. Хоть Плагг и играет нечестно: представляется другом на обоих фронтах, эти качества ему всё равно необходимы. Переступая порог, он замечает направившегося к нему главного администратора, но не замечает случайно задетое чьё-то плечо.
— Сэр, это вы? Я вас сразу узнал. Прошу, ваш столик у окна.
Средних лет парень учтиво улыбается и сквозит явной фальшью в своей вежливости. Однако так странно его взгляд сейчас направлен не на пришедшего гостя, а куда-то за него, и глаза будто со злорадством провожают кого-то. Боже, как же Плаггу хочется сейчас сказать "нет, вы обознались", развернуться и уйти. Чтобы его так же проводили эти глаза, чтобы так же, как этот кто-то неизвестный и явно не желанный здесь скрыться за первым поворотом и кануть в неизвестность. Быть предателем тоже утомительно.
Уже который месяц, ему надоедает быть на чьей-то стороне, без возможности найти свою. Ему хочется съесть весь сыр, а не половинку одной головки. Ему хочется приготовить
правильный сыр, а не корчиться над чужой импровизацией. Но Плагг забывает все "хочется", когда садиться за стол, критично глянув на складку скатерти.
Нет, он не забывает, он запирает эти "хочется" на амбарный замок, открывая двери "нужно". И вновь пробует невкусный сыр, запивает невкусным вином, заедает невкусным печеньем, от взгляда на которые пробивает дрожь.
— О, милая, ты уже вернулась? Сегодня быстро... — обеспокоенно хлопает глазками в сторону Тикки Сабина — добрейшая женщина, которая, возможно, единственный лучик в этом темном мире.
Девушка слышит, как её муж тихонько поёт на кухне, и ни на секунду не задумывается, что он может там делать. Хоть ей и известны некоторые детали личной жизни хозяев её съемной
квартиры чердака, в подробности она не хотела вдаваться.
Кажется есть дочь, которая сейчас учится заграницей, и этот чердак — её бывшая комната. Кажется у них есть какой-то бизнес. Кажется, Тикки не хочет додумывать то, что ей кажется. Главное просто прожить этот день, потом прожить следующий, потом прожить следующий и так до момента неизвестности, как назвала своё туманное будущее Тикки. Она и раньше-то не знала, как пройдёт её день, а сейчас просто не хочет этого знать.
— Меня уволили, но всё нормально. Я даже рада...наверное... Извините, я пойду к себе, что-то мне сегодня не хорошо.
Сабина открывает рот и хочет что-то сказать, но Тикки спешно минует её низкую фигуру, вбегает по лестнице вверх, захлопывает дверь и не оборачивается.
Вообще-то Сабина уже привыкла к довольно милой, но вечно грустной и тихой квартирантке. Это даже больше чем устраивало её, но иногда с ней становилось сложно жить. Например, сейчас, когда новости были довольно-таки важными, а выслушать их чужие уши не пожелали. Сабина поднимается по лестнице следом и осторожно стучит люк.
— Э, милая, я хотела сказать, что мы подумали над твоей просьбой и решили, что раз мы не можем сбавить аренду, то подселим к тебе кого-нибудь. Тогда сумма разделиться на двоих, и вы оба будете платить не так много! Сегодня придут посмотреть чердак.
Сабина сделала паузу, надеясь услышать ответ, но по ту сторону было, как всегда, тихо. Мадам глубоко вздохнула, пытаясь избавить себя от лишних сейчас переживаний.
— Надеюсь, с тобой всё хорошо.
— Дорогая, всё в порядке? — Том обеспокоенно глянул на супругу, скромно присевшую на мягкий стульчик в уголке кухни. Её лицо было грустно-задумчивым и совсем не нравилось Тому.
— Тикки сегодня снова сама не своя. Дорогой, я не помню, видела ли на её лице улыбку... Может, нам стоит как-то вмешаться?
Сабина сжала маленькие пальчики в такой же маленький кулачок и приложила к груди. Том стряхнул с рук муку и присел перед ней на колено, чтобы оказаться на уровне любимых глаз.
— Дорогая, мне кажется не стоит её трогать. Вспомни слова Маринетт: мы не должны без разрешения вмешиваться в чужую жизнь. Ты ведь знаешь, она права. Она переживает за нас, за то, что мы переживаем за неё и за других. Если Тикки попросит помощи, мы сделаем всё, что сможем. А сейчас, я думаю, её вполне взбодрит сосед.
Спокойствие и забота в его родном голосе мягко ложились на царапины тревоги на сердце Сабины. Уголки её губ дрогнули вверх, а ладонь накрыла большую и теплую ладонь мужа, улыбающегося так же тепло.
— Кого я должен взбодрить? — донеслось с порога.
Супругов выдернуло из уюта компании друг друга, но, повернув головы, они обнаружили вполне приятный сюрприз: вот и новый жилец, возможный спаситель Тикки.
— ...это общая гостиная и кухня. На чердаке нет телевизора, но хороший большой компьютер. Конечно, если не сможете поделить его с соседкой, то...
— Я уверен, мы разберемся, Мадам.
— Х-хорошо... Итак, прошу, пройдёмте! — Сабина сделала очередной неуверенный шаг по ступеням. — Уверены, что всё в порядке?
— Да, я приехал ненадолго, по работе, так что меня не стеснит делить с кем-то комнату.
Плагг покачал головой, грустно усмехнувшись, на вновь прозвучавший от Сабины(?) тяжёлый вздох. После каждой минуты общения с ней создавалось стойкое впечатление того, что женщина переживает за каждую букашку на этой планете. В разной степени Плагга это и раздражало, и умиляло, и ещё раз раздражало до нервного, неосторожно вылетевшего цока.
Это было не от злости — от зависти. Плагг никогда не станет переживать за чувства людей так же, как переживает эта женщина. И это не удручало его, а скорее навивало мрачных воспоминаний. Ох, нет, фактическая ошибочка: воспоминания светлые, их осадок — мрачный.
Слишком хорошо он помнит ту малиновую кляксу, что стала в его жизни пятном таким же ярким, каким отпечаталось на стенах сыроварни. И оставила после своего исчезновения такую же ноющую пустоту, каким поникшим, обезжизненным, затухшим осталась «Дюран».
Показав макушку из люка, вслед за мадам, глаза Плагга сощурились от обилия розового цвета. И лишь проморгавшись и присмотревшись, он осознал, что краски пестрили совсем не так, как должны пестрить, вернее совсем не пестрили.
Розовый цвет яркий, да. Эта комната вся розовая, да. Но была ли эта комната яркой — нет. Она была унылой, тусклой, пыльной, хоть на вещах совсем и не было пыли. Ярко-розовый был блекло-розовым, просто розовый был серо-розовым, тёмно-розовый и вовсе почти чёрным. Комната в какой-то момент очевидно потеряла тот задор, с каким предполагала существовать.
— Здесь жила наша дочь, надеюсь вас не смущает... — сочла нужным поинтересоваться Сабина, заметив прицельно стреляющий по чисто девчачьим штучкам взгляд Плагга, который поспешил оправдаться и запрятать эту профессиональную привычку в дальний шкаф.
— А где же та, "которую я должен взбодрить"? — спросил самого себя Плагг, когда мадам покинула чердак, оставив его разбирать вещи. Хотя, впрочем, этот вопрос его не сильно волновал: он просто надеялся, что сожительница окажется ещё менее гиперактивной, чем он ожидал, и они не будут замечать друг друга вплоть до его отъезда.
Плагг припарковал чемодан посередине комнаты и лениво зашатался от угла к углу, подбирая и рассматривая некоторые побрякушки. В целом, он не удивлён: девчачья комната есть девчачья комната и единственное, что привносит в это вековое ребячество каплю серьезности, это та, о которой он уже не раз думал и которую уже не раз подмечал, серость.
Здесь было слишком тяжело дышать для беззаботного существования девочки-припевочки.
Плагг чуть поправил растрепавшиеся волосы, заглянув в овальное резное зеркало туалетного столика и, надавив на ручку внутрикомнатной двери, шагнул, предположительно, в ванную комнату. Всё оказалось таким же ожидаемо девчачьим, но с уже знакомой тяжестью, которая осела на вещи пылью. Светлый кафель, розовое трюмо, душевая с розовой шторкой и ванная, полная розовой пены с девушкой с розовыми волосами внутри.
Плагг замер, не ощутив боли в глазах от того, как они распахнулись до размеров блюдец. Из пенной воды торчала лишь голова и половинка мокрых плечиков, но и эта мелочь не могла его не шокировать, ведь ещё ладно, если бы это были плечики и голова кого-то там, совсем другого, но это были плечики и голова Тикки. И в ванной сидела Тикки. И его соседкой, "которую он должен взбодрить", была Тикки. И всё это, чёрт возьми, была Тикки!
Глаза девушки были так же широко распахнуты, как мило приоткрыт и рот. Она совершенно забыла, что сегодня должна была встретить соседа и показать ему комнату. Она совершенно забыла, что лежит голая в ванне, мечтая нырнуть в эту розовую пену и не вынырнуть. Она совершенно забыла, что её лицо может быть не только бледным, но и пунцовым.
***
Никто из них не хотел шевельнуться и спугнуть тот ступор, который, как казалось, разжигал отсыревшие дрова в камине. Их щёки пылали так же горячо, как пылали бы полена в огне. Из их ранее потухших глаз летели искорки, как от пляшущих язычков огня.
Тикки рыдала горячими слезами, укутанная в полотенце и крепкие объятия Плагга, который тоже еле сдерживал слёз. Он чувствовал, как мокнет рубашка от этой солёной воды, чувствовал биение сердца внутри её груди и понимал, как мечтал всё это чувствовать. Её мокрый опухший красный нос спрятался в складках его чёрной рубашки и отчаянно шмыгал. Тикки цеплялась за его лопатки, всё ещё не веря, что ей это не кажется.
