Дворцы сминаемы, а плечи всё свежи

В сарае, отведённом в своё время под сеновал, оказалось удивительно темно и прохладно — будто бы не стояла весь день прозрачный дрожащий зной и словно не хотелось с головой окунуться в бочку с водой, стоящую у конюшен, чтобы вскинуться и подставить лицо иллюзорному ветерку, подувшему откуда-то с востока. К вечеру жара спала, наступило облегчение, накрывшее небольшое загородное поместье вместе с блаженной темнотой. Георгий, крадущийся с керосинкой под навесом, самому себе напоминает призрака. А он бы не оказался здесь, если бы Татьяна его не подначивала весь вечер своими россказнями и шуточками про сына кухарки, приехавшего на птичьих правах в поместье своего давно почившего дяди — брата нерадивого мужа не самой счастливой графини. Рассказывала, что гость у них, в самом деле, дитя какого-то беса, имя которого Танечка то ли боялась произносить вслух, то ли просто не могла выговорить. Второй вариант был гораздо более вероятен, как и то, что все эти её рассказы — просто бредни. Но почему-то он идёт сейчас с лампой к этому самому гостю? Отчего-то замирает от неожиданности, услышав в ветвях душно пахнущей яблони птичью трель? Зачем-то всматривается в самые чёрные и далёкие тени, клубящиеся у высокого забора, отделяющего сад от хозяйства? И вот он, треклятый сеновал — ровно посередине. Пахнет прелой травой, прохладным осадком ложится на кожу — это, на самом деле, капельки солоноватого пота, а не благотворное влияние здешней атмосферы, но об этом нет времени задумываться. Люди во сне, значится, дышат. Сила нечистая во сне дышать не будет. Дыхания в пыльных застенках, конечно же, не слышно. Где-то в углу скребётся мышь. В груди селится противное разочарование — и ради этого он пошёл с лампой на улицу в тот самый вечер, когда хочется устроиться у себя в кабинете у окна и упереться взглядом в книгу? Или именно за этим его Татьянка и послала? Выгулять решила? Еле удерживаясь от того, чтобы плюнуть себе под ноги, а потом три раза через левое, Георгий шумно вздыхает, медленно разворачиваясь, чтобы выйти и про себя заявить, что ноги его здесь без дела больше не будет, и вдруг крупно вздрагивает. Два огня освещают одно лицо — немного сонное, уставшее, каким оно бывает у тех, кто долго едет на загнанных перекладных. Льняная рубаха на груди распахнута, брюки подвёрнуты, ноги босы, и на что только не посмотришь, чтобы не упереться в этот взгляд. А взгляд у него, и правда, как у черта — острый, любопытный, прямо душу желающий раскопать. Приходится подавлять в груди желание перекреститься и взгляд отвести, чтобы искушению не поддаваться. Это, всё же, не чёрт. Может, только наполовину — кто знает. Каждый раз он ловит себя на мысли о том, что верит двоюродной своей дурочке, которая, в свою очередь, верит во все сказки про бесов, которые за ноги утаскивают непослушных детей, которые не желают вовремя ложиться спать. Это человек — из плоти и крови, с полотенцем, перекинутым через плечо. Удивлённый, пожалуй. Весьма и весьма. Не каждый день встретишь весьма странного гражданина, расхаживающего по саду с лампой наперевес в поисках… чего-то. Или кого-то. Или, может, своего особенного предназначения в этой жизни. — Добрый вечер, — его новый ночной спутник галантен несмотря на свой весьма простецкий внешний вид. Если так подумать, это место даже ему подходит. Георгий почему-то думает, что в кабинетах, даже если распахнуть все окна, этому человеку будет душно и тесно. — La tante Marie за мной послала? Эта лёгкая избалованная утончённость выдаёт в нём неслабую графскую жилку. Нос с лёгкой горбинкой, вздёрнутый подбородок — мелочи, а вот взгляд и слова будто бы ощущаются на коже эфемерными прикосновениями. Прежде чем ответить, Георгий хочет проверить, не проглотил ли он язык и может ли вообще говорить — было бы весьма позорно так быстро потерять дар речи. — Никто не посылал, — он опускает руку с лампой ниже, и лицо незнакомца оказывается высвечено с другого ракурса, и высокие скулы теперь становятся острее. — Я извиняюсь за то, что потревожил вас здесь. Им бы разойтись в не самом тесном проёме, отвлечься от взглядов, но отчего-то нельзя оторваться, это было бы преступлением — точно бес. Только разве бывают бесы с красивыми и умными глазами? Бесы — мелкие чертенята, творящие пакости и измазывающиеся в золе из дымохода. Было бы странно, имей они с этим человеком хоть каплю сходства. Только в том, что он ниже. Самую малость, буквально на пару сантиметров, но это отчего-то заметно — уже в последнюю очередь. — Сергей, — вдруг протягивает руку ему уже-почти-знакомец, и её нельзя не пожать: рука тёплая, мягкая, узловатые пальцы сжимаются уверенно и крепко, но не до синяков — кончиками от ладони достают до запястья. — Будем знакомы. — Георгий, — нельзя сказать, что это было неожиданно, даже если знакомство у них, мягко говоря, странное, не из привычных и общепринятых. Им положено познакомиться завтра, на общем завтраке, за длинным столом в столовой, который накрывают только летом, когда к той самой la tante Marie съезжается вся её весьма дальняя родня. — Будем. Сергей огибает его, наконец, в дверном проёме — элегантно и изящно, ступая по дощатому полу совершенно бесшумно и безошибочно направляясь к завалам соломы. На макушке у него сзади заметен забавный тёмный вихор, подрагивающий на каждом шаге — причесался бы хоть… хотя что с него, беса, взять. Шутки ради Георгий начинает одними губами читать «Отче наш», и вдруг сбивается: еле удерживается от того, чтобы не засмеяться во весь голос, а потому только отпускает короткий смешок, пока смотрит на то, как ещё один гость этого места обустраивает себе ночлег. Он деловито приминает сено, устраивая себе что-то навроде гнезда, уже ни на что не обращая никакого внимания. Это в самом деле человек, уставший с дороги. Значит, ему не следовало бы мешать. — Спокойной ночи, — кажется, он этого не слышит, слишком погружённый в свои мысли и отыскивающий что-то в неровных лёгких стогах. Кажется, это уже становится совсем невежливым, и приходится выйти, чтобы осознать, что в лёгких осталось совсем мало воздуха — и задохнуться вдруг от ночной прохлады. Мало людей могли вызвать в нём подобное потрясение. Почти незаметное в процессе, но ударяющее в солнечное сплетение пост-фактум и выбивающее все мысли из головы. Отче наш, иже еси на небеси… Татьяна всегда смеётся над этой его привычкой — повторять, еле произнося, короткую молитву, и по привычке своей его подначивает: cher Georges, ты ведь не веруешь! Маменьку сердце хватит, если узнает, что поминаешь всуе! А он продолжает: Да святится имя Твоё, Да приидет Царствие Твоё, Да будет воля твоя… Времени на дорогу не хватает на целую молитву, а за порогом Бога будто бы и нет: Георгий тихо закрывает дверь и шепчет, опустив голову, короткое «Аминь». Глаза он закрывает лишь с мыслью о том, что получеловек, полубес, тоже, пожалуй, читает молитвы перед сном. Ворочаясь, он размышляет о том, кому могут молиться те, кто не могут произнести имя Господа, чьи слова обожгут им губы, а они улыбнутся. Наверное, звёздам. Звёзды согласно моргают, заглядывая в его окно россыпью серебряных брызг, и небо укрывает взгляд его своим тёмным бархатом.