Дворцы сминаемы, а плечи всё свежи

Утро невыносимо душное и жаркое: упущен первый час перед рассветом, и Георгий в который раз пытается оправдать своё предательство жавороньего режима тем, что у него лето и отдых, и это не он просыпается поздно, а солнце встаёт слишком рано. В этом доме всегда хочется подольше не выходить из своей спальни, а если и выходить, то проходить до рабочего кабинета — прямо по коридору, третья дверь слева. Комната в тёмном дереве и зелёном сукне, где приятно и работать, и бездельничать, вся абсолютно прямая, без резных вензелей на книжных шкафах. Даже царапины на столешнице — короткие, идеально прямые, но всё ещё вызывающие вопросы о своей истинной природе. Которыми он, конечно, никогда не задавался. Они все здесь гости. Тётушка Мария собирает всю свою далёкую родню здесь в июне, а распускает к августу, словно пьяный крупье, собирающий колоду, чтобы перетасовать, а потом роняющий карты веером на пол. И вот они, разноцветные тузы и валеты, снова собираются в её старых, сухих руках. Морщатся от знакомости лиц, не здороваются в коридорах, не пересекаются взглядами — эти стены пропитаны тошнотворным равнодушием. Интересно, почему раньше никто не собирался жить на сеновале? Неужели только у одного Сергея хватило дерзости и упорства, чтобы добиться права устроить себе христовы ясли в чужом хозяйстве? Может, где-то есть его пустующая спальня — там, где саквояж, все принадлежности, одежда, в конце концов… приехал он ведь точно в чём-то приличном, а не в том безобразии, которое попалось Георгию на глаза вчера вечером. Им нужно не выдать себя. Знакомиться раньше совместного завтрака здесь — ужаснейший моветон по отношению к хозяйке. Но почему-то именно Сергей со своим бесовским блеском глаз вызывал столько чувства, что равнодушно игнорировать такое было просто невозможно, даже если безобразно сильно хотелось. Татьяна захотела его опозорить? О, у неё отлично получилось. Злится за сорванную помолвку? Вероятно. Может, ещё и за то, что он до сих пор полуласково зовёт её своей farfelue cousine — но это уже совсем мелочи. Она ведь правда ему кузина и правда весьма дурна в некоторых своих затеях — было бы, на что обижаться. Но если она вправду рассчитала то, какое впечатление приехавший Сергей на него произведёт, то, какую реакцию это вызовет, и то, что он будет пытаться смыть все мысли, вылив себе на лицо кувшин холодной воды, — что ж, Татьяну определённо не стоило недооценивать в своё время. Интуиция у неё работает просто отлично. Они сталкиваются в коридоре. Не с ним, с ней — и идут до столовой бок о бок, плечом к плечу, разговаривая о такой пустой ерунде, что она даже не оседает в голове осознанием, а просто рассеивается пылью, не оставляя ни одного отпечатка на морщинистой поверхности головного мозга. От духоты, кажется, этот мозг уже готов полезть наружу, минуя все биологические исследования и мнения всех учёных посылая крайне далеко и неприлично. — Ну что, видел его вчера? — Татьяна, милая его Танечка кокетливо прикрывает рот кончиками пальцев и хихикает, хлопая ресницами. Ей не идёт строить из себя совсем уж глупышку, но в этом ли дело? — Слышала, как ты возвращался уже совсем поздно. Где-то заполночь. По этикету полагается провести девушку до её места за столом, по этикету не полагается перешёптываться — этикет полагается блюсти точно так же, как честь и достоинство: несмотря ни на что. Особенно когда на тебя так смотрят два тёмных хозяйских глаза, готовые пробуравить тебя насквозь за единственный шаг в сторону, сделанный по сущей случайности. Шептаться дозволено лишь тогда, когда садишься за стол. Девушке положено тихо хихикать и кокетничать, юноше — слушать и мягко улыбаться ей в ответ. Так всегда было здесь, так всегда здесь положено. Георгий впервые за множество визитов чувствует, как ему становится тошно от этой напускной кокетливости, от этих дурных распорядков и от таниных духов. К горлу подкатывает ком, во рту становится противно кисло от желчи — желудок ведь пуст, нечем будет вывернуться наизнанку. От этого становится ещё хуже. Нужно было оставаться в постели. Видимо, долгая дорога не прошла даром для организма — а ему всего лишь двадцать, куда там с такими путевыми болячками… — Видел, — говорит Георгий ей в ответ запоздало, лишь с надеждой в голосе на то, что она не забыла, о чём спрашивала до этого. — Человек он. Уж не знаю, про какого беса тебе кто наговорил, но он точно человек. — Что, и молитвы наизусть вслух читает? Снова хихикает — на этот раз даже вполовину искренне. Знает что-то, а ему не выдаёт, да ещё и веселится от того, как взгляд его постоянно падает на дверь, словно он кого-то очень ждёт. Это, к слову, тоже невежливо. Во время разговору нужно смотреть на свою прелестную собеседницу, прелестней которой едва ли может быть что-то ещё. Даже просто прекрасная дверь из красного сандала не должна отвлекать от разговора с прелестной дамой — ни сама дверь, ни тот, кто может в любой момент распахнуть её с другой стороны. — Я что, каждого должен молитвы вслух заставлять читать? Порой её можно слегка прижучить, чтобы прекратила все свои весьма безвкусные игрушки: она, конечно, надует губы, слегка закатит глаза, пару раз взмахнёт ресницами, а потом, помолчав пару минут, поймёт, что разговаривать ей, кроме кузена и далёкой тётушки, совершенно не с кем. И снова вернётся. Всегда возвращается. Приятное постоянство согревает сердце. Столовая понемногу заполняется людьми: их здесь, кажется, двенадцать, если не считать грудных детей, которых кто-то вёз вместе с кормилицами, чтобы показать ничего не смыслящим младенцам этот мир — больше, конечно, дело в упорном желании доказать всем и вся, что именно их семья — райское гнёздышко. И даже заморённая жена отставного генерала, напудрившая синяки под глазами настолько, что эта пудра осыпалась ей на платье, восторженно щебетала о детях. Тех самых, которые счастье и цветы жизни. Татьяна легко толкает его локтем в бок и улыбается — без смешков, но с ней и так всё понятно. Тётка всегда говорила, что образумится она, как только сама ребёнка родит, но в ответ получала только почти что детские насмешки и усталые взгляды: ma chére maman, мы же уже об этом говорили. Эта детская непосредственность её в самом деле привлекает — но на то она и детская, чтобы принимать Татьяну можно было только лучшей подругой, и никак иначе. — Как думаешь, он придёт к завтраку? — Да что ж неймётся тебе… если не придёт, то будет с коровами завтракать, что с него взять. — Отнесёшь ему тогда, — она закатывает глаза так, словно это было очевидным решением в их ситуации. Георгий не задаёт вопросов. Ни почему, ни с какой стати, ни во что ты пытаешься меня втянуть. Никого ещё не отлучали от церкви за то, что он относил другому человеку завтрак, правильно ведь? Но необходимость в этом отпадает: дверь распахивается именно тогда, когда одна из хозяйских горничных разливала по чашкам кофе из кофейника. Георгий видит знакомую копну (точно нечесаную, с соломой, запутавшейся где-то у макушки), рубашку с манжетами и оборками (ему не идёт) и снова взгляд: такой же пронзительно-тёмный, как и вчера, но капельку более рассеянный — словно он зашёл сюда совершенно случайно, а не пришёл завтракать. Взгляд-разряд молнии, волосы-громовые раскаты, и такая неуместная оболочка: Сергей не казался лишним, но так акцентировал себе внимание, что от этого начинало слегка рябить в глазах и ныть под сердцем. И соломинки эти в его волосах — почти что корона, венчающая разлёт худых плеч. И никому не приходило в голову засмеяться — может, они были так же восхищены. А может, это всё то же выученное равнодушие и привычка не поднимать головы и взгляда на какую-то несуразную бессмыслицу. Приходится очнуться, когда острый локоть коротко и несильно (но ужасно неожиданно) бьёт ему под рёбра. Взгляд у Тани совсем не такой — нет, не бывает у людей в глазах такого блеска, — и обеспокоенный. Ввязавшись в молчаливые гляделки он упускает момент, когда Сергей садится за стол прямо напротив них и с лёгким равнодушием оглядывает накрытые блюда. Губы кривит едва заметно — так легко поймать себя на том, что он пристально вглядывается в каждую эмоцию человека, с которым разговаривал лишь раз в жизни. Завязывается разговор. Не удавка, а лениво накинутый на шею галстук: вяло текущее обсуждение последних новостей (отвратительное занятие за завтраком), того, под каким именем крестили чьего-то племянника (более бесполезной информации найти нельзя), и того, каким бессовестным стало честное студенчество (Георгий, как студент, особо оскорблённым себя не почувствовал, но для приличия презрительно поднял бровь). Как всегда. Каждое лето было таким — душным, натянутым, полным ненужной информации, засоряющей мозг, пытающийся отдохнуть после очередного долгого семестра. Только Сергей молчит. Молчит, но слушает, кажется, внимательнее всех за столом вместе взятых, впитывая информацию, словно губка. Его и не спрашивают особенно, и он, кажется, этим вполне доволен. Почти что призрак, больше бестелесное существо, полное цвета — он то и дело пригубляет кофе и кивает чему-то, но молчит и не обращает на себя слишком много чужого внимания. Правильно ли настолько сильно интересоваться совершенно чужим тебе человеком? Нет. Ему бы интересоваться милыми барышнями, которые умеют кокетливо прикрывать лицо веером, книжками, открывающими дорогу в огромный мир человеческой науки, а он так смешно и глупо зациклился на одном человеке, зная о нём только имя. Оно не подходит ему. Прямо как эта одежда. Сергей, кажется, понимает что-то, порой задевая его взглядом. Если бы взгляды умели касаться, то так бы ощущалось прикосновение искреннего интереса — тёплое, скользящее по коже неравномерно, подрагивая лёгким сквозняком и никак не способное определиться с тем, где бы ему остановиться. Интересно, руки бесов тоже умеют касаться? Он вздрагивает, когда узнаёт, что да, умеют. У бесов мягкие руки, проходящие по его плечам скользящей волной — от одного сустава до другого. Красивые руки. Руки, которые хочется задержать ещё на несколько мгновений, чтобы мир вокруг точно погас. — Приходите сегодня до обеда, — говорит Сергей тихо, с мягкой улыбкой, в которой всё хочется выглядеть то коварство, которое должно, обязано в ней быть. — Я буду в библиотеке, если станете искать. Татьяна рядом давит в себе смешок, и щёки у неё кокетливо-пунцовые, и улыбается она, как дурнушка, а всё равно, вся она — словно толщу воды. И голос у неё — точно так же. — А вы, милая, можете прийти после. Георгий давится почти что ревнивым (какая глупость!) вздохом, а Танечка готовится тронуто упасть в обморок прямо ему в руки, чтобы показать широту и хрупкость своей девичьей души — вряд ли ей кто-то поверит. Актриса, каких мало, точно актриса… И, сверля взглядом тёмный затылок, удаляющийся по коридору и всё ещё таящий в себе сухую солому, Георгий даёт себе маленькое обещание: да. Он придёт.