Дворцы сминаемы, а плечи всё свежи

Ташу правда забирают: видимо, куда-то далеко. Может, снова в другую страну, может, просто куда-то в деревню, в родовое имение, но подальше от маменьки с папенькой: кажется, история у неё всё ещё была очень мутной. Георгия это удивительно мало волновало — да, он пытался о Татьяне заботиться так, как не заботился больше ни о ком, но почему-то именно её разъезды не будили в нём никакого беспокойства. Она же жива. И иногда пишет ему письма. И письма её пахнут лимонами и горячим песком, прикосновением её руки и совсем немного — парфюмом, будто бы не её. Это единственное, что изводит его, единственное, что не даёт покоя — одна маленькая деталь, которая мешает жить, постоянно рябит на периферии мысли, лишает возможности сосредоточиться. Читать сухую официальщину после её писем просто невозможно. Читать что угодно после её писем просто невозможно, поэтому приходится делать над собой усилие и оставлять их на вечер, когда все дела закончены, когда можно зажечь торшер и устроиться в кресле, глубоком и мягком, чувствуя себя в такой обстановке глубоким стариком — особенно в очках. Письма, впрочем, могли радовать его совсем по-молодому, даже если писала сестра скупо, без особенных эпитетов, словно безумно торопилась начеркать пару слов и сорваться с места дальше. Он чувствует её короткий снисходительный смех в почерке, когда она на его «je ne suis plus gentil avec toi*» она пишет «avec mon coeur**» и тут же продолжает писать о какой-то девичьей ерунде, которая не остаётся в мыслях, но позволяет почувствовать малую толику тепла, которую редко может позволить себе человек, считающий себя довольно-таки одиноким. Приходится смириться: его двоюродная дурнушка выросла, как и он сам, и теперь не желает, чтобы её защищали — она уже может защищаться сама. Решать самой, какие ухажёры достойны её внимания, а каких стоит отпугнуть надменным взглядом, решать самой, с кем танцевать первую кадриль и последний вальс. Это оттягивает струны сердца неприятным ощущением, которое сложно описать словами. Это не боль. Просто сезонное обострение. Осень Георгию пахнет горячим песком: этот запах окружает его каждый раз, когда он оказывается за порогом дома. И в темноте и прохладе такого не ожидаешь почувствовать, но постепенно привыкаешь, и шорохом песка становится шорох подошв по паркету, и случайный отблеск настольных часов в полумраке кажется глазом поднимающей голову из дюн змеи. Кто придумал то, что боли в сердце обостряются, когда приходит осень? По ночам он не может заснуть: оголивший-оскаливший голые ветки клён бьётся ему в окна порывами ветра, и он уходит на кухню, чтобы за окном не было этого чёртового клёна. А на кухне ждёт он — человек, который пахнет песком. Он бесшумно наблюдает за тем, как Георгий ставит турку на конфорку, а потом медленно разворачивает конверт от письма, которое никогда к нему не придёт. Каждая такая ночь похожа на маленькую экзекуцию, не ведущую ни к чему путному и забывающуюся к утру. Человек, от которого пахнет пустыней, змеиной чешуёй и ярким жаром, мог бы вместо своих речей просто проспрягать глагол aimer***, если бы хоть что-то смыслил во французском. В письмах, которые он читает, нет лиц и нет хоть какого-то намёка на то, кто это пишет — от ночи к ночи стиль писем меняется, меняются слова, обороты, адреса — всё меняется до неумолимости быстро, и уловить эту короткую ниточку странной незнакомой любви попросту не удаётся. По привычке он делает кофе на двоих, хотя знает, что видения из песка не могут ничего пить — он всё равно ставит чашку рядом со своим гостем на подоконнике. Человек, который пахнет горячим песком, пустыней и цитрусом, смотрит на чашку и поднимает взгляд — тёмный, пронзительный, но удивительно, необратимо человеческий. Каждый раз он думает, что это сон — и каждый раз находит чашку с остывшим кофе на подоконнике. Это несправедливо, нечестно, неправильно, каждое утро просыпаться разбитым, находить эту проклятущую чашку с бледным ободком по краю, разорванным, словно кто-то успел отпить, смотреть на себя в зеркало и думать о том, как он докатился до подобной жизни — от ночи до вечера, от сна до письма — замкнутый круг привязанности, из которого ему попросту не хочется выбираться. Татьяна не пишет ему о любви — Татьяна пишет о простом, об украшениях и винах, о приёмах и солидарностях, о простой скуке, которая может одолеть человека ближе к тридцати, чтобы после развеяться обилием занятий и обязанностей. У барышень, решивших не связываться с образованием, с этим, конечно, сложнее — оттого эта скука растёт, копится в человеке, превращается в тусклость глаз, в отёки на лице, во вздутость вен и сухость рук. В старость — безобразную, раннюю старость. Старость, впрочем, всегда казалась Георгию безобразной и неуместной — настигни она человека хоть в двадцать, хоть в шестьдесят. Доктора, конечно, могут бесконечно разводить руками и говорить, что человеческий организм подобен механизму, в котором всё работает ровно столько времени, сколько ему уделено природой и уготовано при такой нагрузке, но этим старость не перестаёт отвращать от себя всем — немощностью, усталостью, смертью. Человек, который пахнет горячим песком, только тихо смеётся, когда Георгий перебивает его, чтобы спросить о смерти. Смеётся тихо, ласково, и протягивает руку, чтобы потрепать слегка его волосы, густые и тёмные, приятно ложащиеся меж пальцев, блестящие слегка в свете одного маленького окошка почти под самым потолком. Откуда оно здесь? — Не поздно тебе думать о смерти? — спрашивает он почти что насмешливо, когда видит, как его невольный собеседник прижимается щекою к руке, наощупь похожей на остывающие песчинки, перекатывающиеся с тихим шорохом под прикосновением. — Я думал, ты скажешь, что мне ещё рано. — Ну как же. Ты уже прожил двадцать лет, куда деваться дальше… И этот смех. Нежный, пристально-хрустальный, убаюкивающий, как и прикосновения сухих песчаных пальцев, соскальзывающих на подбородок, мягко трогающих его, слегка напряжённую шею и ямочку в левом уголке губ. Он держится только тем, что если он заснёт здесь, то к утру дьявольски разболится спина — и он не сможет запомнить всего, что ему сказали. Теперь это кажется таким безобразно важным, что страшно упустить хоть слово, хоть один звук короткого придыхания. Это не должно быть так важно. Почему это так важно? — Почему ты не пьёшь кофе? — Потому что мне не нравится искусственно будить рассудок. Сложный ответ на простой вопрос. Георгий находит себя в ужасном положении, когда уже щекой лежит на песке чужих колен, когда вздыхает устало и надеется на то, что всё это — в самом деле сон, который кончится, как только наступит немилосердное утро. Во сне можно позволить себе многое. Во сне нет неправильности — просто потому, что это сон, он сам по себе не может быть правильным или неправильным, в нём вся жизнь идёт совсем по-другому, в другом направлении частой спирали, всё набирающей обороты в своей размеренности. Снизу вверх. Напряжение пружины. Что будет, если сжать её сильнее? Рука полуночного ненастоящего гостя селится в его волосах, гладит, не сжимая, и баюкает мягко вместе с его словами — чужеродными смешениями звуков, плавными и мягкими, совершенно непонятными в своей вязи, но оттого приятными — дающими такое невыносимо важное сейчас ощущение того, что всё происходит во сне. Хочется спрятаться в песок, как делают это разноцветные сцинки в пустынях или морские звёзды на берегу огромных океанов. Хочется остаться в этом сне насовсем, чтобы всё было верно в своей неправильности, чтобы не думать больше о смерти и о жизни, не знать, что удерживает душу в теле и почему тело так слабо для души, которая за него держится. — У тебя есть душа? Вопрос, достойный пьяного, подтверждающий то, что всё это нереально, что всё это на грани яви, но не в ней. — Пожалуй, есть. А что, разве могут быть сомнения? Он мотает головой и прячет лицо, всё пытаясь приластиться к ладони — почувствовать, как слегка скребут кожу головы ногти, как немного оттягиваются волосы у самых корней. Это похоже на попытку наесться после долгой голодовки, когда сытость никак не наступает, а голод уже почти не чувствуется — промежуточное состояние, в котором не хочется останавливаться. Насыщение не приходит. Георгий просыпается у себя в постели — снова один, снова не выспавшийся толком и разбитый, снова проклинающий эту ночь и оставшуюся чашку кофе. Наверное, сегодняшней ночью он будет заваривать чай, а письма прочитает днём, лишь бы не мучиться видениями и их необратимыми последствиями. Даже если он не сможет больше ничего читать, даже если весь его день будет полон маленьких раздражений и чуть осклабленных оговорок — с этим определённо что-то нужно делать. Это всё ещё не болезнь. Осень давит мигренью на виски и бьётся голыми ветвями клёна в окна, а по полу скребут песчинки — так скребутся о стенки черепа обрывки старых и новых мыслей. Осень тяжёлая. Это всего лишь обострение.